Орина Картаева
Полупроводница
Имена еще четверых погибших пока неизвестны. Об этом сообщил сегодня на пресс-конференции глава земельного правительства Зальцбурга Франц Шаусбергер, который находится на месте катастрофы».
9.
Я – информация без носителя. Я вечна.
Никакого Большого Взрыва не было. Не возникли вдруг материя, энергия и время из ничего.
Материя и энергия – это всего лишь агрегатные состояния информации, как лед и пар – агрегатные состояния воды. Есть еще и плазма, и конденсат Бозе-Эйнштейна, и множество того, о чем люди пока не знают, просто потому что пока не знают…
… Или, если хотите, Большой Взрыв был, есть и будет всегда, вечно. Он – вихревые потоки информации в бесконечном движении в замкнутом мире.
Вселенная ограничена. Только в ограниченном «нечто» информация, энергия и материя не перестают быть, не исчезают в никуда, не рассеиваются. Все, что есть – это только информация во всех ее ипостасях, но – в рамках. За ними нет ничего, внутри них – все. Все! Что и когда угодно. Нет начала и конца, но есть точки соприкосновения вихревых потоков. Должны быть.
И я – часть информации и, одновременно – целое.
Время и пространство только кажутся нам линейными, на крохотных отрезках длиной в миллиарды лет или миллиарды парсеков. В человеческом языке нет таких слов и понятий, чтобы измерить Вселенную, ей не тринадцать миллиардов лет, а гораздо, гораздо больше! Неизмеримо больше.
Энергия и материя непрестанно двигаются во Вселенной по законам вихря. Гравитация, а значит, и время, есть только рядом с большими скоплениями материи. И нет никаких «темных» энергии и материи, есть только информация.
Если время и материя существуют нелинейно, значит, я могу вернуться. Я могу найти тот вихревой поток, который меня вернет туда, куда мне надо.
Осталось только понять – как это сделать. И сделать.
Но как?!…
10.
Наталья проснулась с мучительным мыком. Рот был сухой, как скомканная бумага, а тело мокрое от испарины, и рука затекла и одеревенела.
«Господи…», прошептала Наталья, щупая глаза. Нет, слез не было. Странно. «Господи, сон-то какой. Таблетки закончились, и все вернулось». Она разминала затекшую руку, наливающуюся щекотными, противными мурашками и слушала отвратительное харканье соседа снизу. «Тоже человек, и тоже мучается» – подумала отстраненно.
Медленно, словно боясь выплеснуть из себя память о сне, подошла к окну. За окном наряжали елку возле «Магнита».
Наталья потрогала свой лоб. Взяла градусник, сунула под руку. Градусник пискнул и показал тридцать семь и два. Горло не болело, насморка не было и кашлять не хотелось, а хотелось лечь под одеяло и вернуться в последний сон. Навсегда вернуться…
Она нашла в телефоне номер администраторши, набрала. В двух словах уведомила, что загрипповала и сбросила звонок, не слушая возмущенный голос. Пусть хоть Иргаша на посуду поставят, справится. На мангал Сашка встанет. Не первый раз. Разберутся, не маленькие.
Набрала номер «Настена».
– Привет, чего делаешь? Не отвлекаю?
– …
– Приходи на новый год. Я стол накрою… Ну, с Кириллом приходи. Я не буду его шпынять.
– …
– Ну на Рождество приходите. Так даже лучше. Я приболела малех, как раз очухаюсь… Нет, ОРВИ какое-то, наверно… Да ничего серьезного. Соскучилась я по тебе. Да… Ну чего нам собачиться-то, Насть. Одни мы с тобой друг у дружки-то… Ну давай, жду вас тогда шестого вечером.
Позвонила Маринка. Наталья не стала отвечать. Позвонил подполкаш. Наталья сбросила звонок и написала ему смс из одного слова «болею». Позвонил незнакомый кто-то, и Наталья выключила телефон вообще. Не до вас.
Сходила в поликлинику, отсидела очередь к дежурному врачу, встала на больничный, записалась опять к неврологу, через неделю. Вернулась домой и сварила себе манную кашу, такую, как Настена любила в детстве. Поела.
И все время двигалась, как беременная – осторожно, медленно, вслушиваясь в себя, временами замирая.
Выключила в спальне свет и, навалившись грудью на подоконник, стала смотреть на улицу. За окном сгустились крахмально-синие сумерки, под неяркими звездами плыли легкие облачка. Возле сияющей гирляндами елочки копошились дети. Люди входили и выходили из магазина. Двое собачников зацепились языками и болтали уже полчаса. Собачки на поводках томились, хотели к детям, но поводки не пускали.
Наталья стояла у подоконника враскоряку и смотрела, смотрела… Вот она, жизнь. Простая и понятная…
Когда ночь обняла двор, растворила в себе торопливых прохожих, Наталья медленно пошла в ванную. Встала перед зеркалом, спросила сама себя: «Скажешь ей?» и ответила – не знаю…
Отвела глаза от зеркала.
Намылась, выбрила тщательно ноги, подмышки. Сделала, как смогла, педикюр и маникюр. Надела хорошее белье.
«Скажешь ей?..»
«Страшно… Но и не говорить после сегодняшнего сна – нельзя. Надо сказать. Люди же мы, все-таки…»
Наталье казалось, что она не к разговору готовится, а к тяжелой плановой операции, после которой не знаешь – выйдешь вообще потом из больницы или нет. Внутри все было ватным.
Поменяла постельное белье, застелила новое, как в гостинице, чтоб ни складочки. Постояла.
На диван было страшно смотреть, как на эшафот.
Медленно пошла в кухню. Доела остывшую кашу, заварила чаю, маленькими глоточками выпила его. Сходила на балкон, покурила. Пошла чистить зубы. Мягкая вата внутри сменилась тонкой, меленькой дрожью.
Подойдя к дивану, Наталья включила ночничок, чтобы не было так страшно, и легла поверх одеяла, скрестив руки на груди. Пятки вместе, носки врозь. Сердце забухало вдруг, как свайная баба.
«Скажешь?..»
Наталья подскочила, как ужаленная – не могу! – метнулась опять на балкон, выкурила две сигареты подряд. Во рту от табака стало невыносимо гадко, захотелось еще раз почистить зубы. Почистила до скрипа. Успокоилась. Налила еще чаю. На часах было полпервого ночи.
Взорвалась вдруг на улице петарда, потом еще и еще. У кого-то салют. А у кого-то… другое.
Решившись, Наталья вернулась в спальню и легла на диван уже уверенно. Без страха.
11
…Это же наша старая квартира, та, первая… У меня получилось! Получилось. Вот они, дешевенькие, кошкой подранные внизу обои. Светло-желтые в мелкий цветочек. Ужасные обои… Так, ванная. Да, вот окно с мутным стеклом, занавеска, вот дырка в штукатурке, та самая! У меня получилось…
Значит, сейчас дочке года три-четыре, не больше.
Зал, прошитый солнечными лучами сквозь жалюзи. В лучах плавают и плавятся золотые пылинки. Дальше!
Детская!
Мне казалось, что я несусь галопом, но мои ноги еле двигались, словно вместо мышц и костей в них была какая-то крупа и картон. Детская… Кроватка у окна. Она спит!
Я на подгибающихся ногах подошла к кроватке.
Ей три года. Маечка белая. Волосы светленькие. Пухленькие запястья, еще с перетяжечками.
Трясущимися пальцами я сняла с нее одеяло и осторожно взяла ее на руки. Она была сонная, теплая, мягкая. Персиковые щеки, закрытые глаза.
«Ты жива… Жива!.. Теперь все будет хорошо! У меня получилось!» – бормотала я, исступленно целуя ее ручки, плечико со съехавшей с него лямкой маечки, открывшиеся голубые глаза, спросонья ничего не понимающие. Я тискала ее, прижимала к себе всю, словно хотела вдавить ее в себя, обнять собой со всех сторон, и шептала, как заведенная. Ты жива! Боже мой, ты жива…