Павел Мамонтов
Людолов. Мужи Великого князя
– Это – не важно! Мой святой долг вразумлять души заблудшие, прибывающие во тьме. Твоя же душа, людолов, во тьме не блуждает – а родилась в ней. Ей сложнее, но все не безнадежно! Даже ты можешь выйти из тьмы и принять Свет истиной веры…
– Ой, спасибо, – ответил Людолов, булькнув пивом. – Значит и я – не безнадежен?
– Кровь что проливаешь ты – к Дьяволу ведет. То к нему прямая дорога.
– Но ведь гридь княжья – тоже кровь проливает? – людолов наградил ревнителя веры широким кривым оскалом убийцы так не похожей на обычные улыбки.
– Они в бранях проливают, а ты – подло, отай*9, вливаясь в толпу, втираясь в доверие. Исподтишка и предательски действуешь.
– Да нет же, поп, – людолов скривился, словно надкусил что-то кислое. – Вовсе не так! Куда мне с такой рожей втираться в доверие?
Он грохнул тяжеленым кулаком по столу. – Еще пива сюда! Живо!
– Но ты во лжи живешь, а это – грех! – поджав губы, заметил монах.
Подавальщица, верно оценив возможности мощного организма людолова и его соответствующей прожорливости, принесла сразу две кружки.
– Я охочусь! – продолжил Нелюдь, сделав добрый глоток пенистого напитка. – Просто – охочусь, за неугодными. Так как могу. Только и всего. Таков мой труд. Его кто-то должен делать. Понимаешь, поп?
– Не смей так к Божьему человеку обращаться, пес дьяволов! Я отец Ефстафий, а у тебя даже имени во Христе нету!
– Так его батюшка, так его! Херач ему ик, правду, ик, шоб знал! – послушалась из-под стола, но почти сразу после фразы говорящий вновь захрапел.
– Добро, отец Ефстафий, прощения прошу, – Нелюдь показал ложкой примирительный с его точки зрения жест.
– Искреннее раскаяние – дорога к прощению. Излей то, от чего болит на душе – то первый шаг к Господу, – не оценил жеста священник.
– Тогда я хоть сейчас готов к нему, – серьезно ответил Нелюдь. – Потому что в таком случае – я чист.
– Ты? Чист? Да у тебя по-плечи руки в крови человеческой, невинной! И не только руки! И жертвы только множатся – народ просто так говорить не будет.
– Тут дело вот в чем, дорогой мой, отче. В прошлом году – я убил четыре раза по дюжине людей. В позапрошлом – семь дюжин. В позапозапрошлом – пять раз по дюжине, а в этом вот – всего чуть более дюжины. На уменьшение идет ведь? Хорошо! Значит, зла, даже, по-вашему, становится меньше, а люди – лучше.
– Искренне кайся в грехах своих, в том, что сотворил – и, быть может, Бог простит даже тебя, душегуба, – наставительно изрек отец Евстафий.
– А вот тут – мимо, – людолов посерьезнел. – Мимо, батюшка. Не за что ему меня прощать, потому, как ни из-за одного из убитых мной, я не буду раскаиваться. Каждый из них был тварью, которая убила бы множество из твоей паствы, если бы не была остановлена мною. Что и тебе, и Богу – прямой урон. Не Божий ли это промысел, отче?
Отец Евстафий поднялся из-за стола.
– Не смей богохульствовать, исчадья зла!
– Ну вот, опять…
– Ведомо нам, что над таким как ты отродиями не властны ни меч, ни стрела…
– Стал бы я прятаться в кольчугу, если б так оно было?
– …лишь серебро над тобою властно и может сразить тебя!
– Не знаю на счет серебра – еще никто не пробовал, но вполне допускаю что…
Людолов вскочил, как ошпаренный, со своего места, с глухим рыком – в его правой ляжке торчала вилка. Из-под стола, с торжественно поднятым, обличающим, пальцем, поднялся, на нетвердых ногах, пегобородый мужичек.
– Умри, ик, исчадья Дьявола! Бог пометил меня, Трофима, чтобы дланью своей, ик, я сразил тебя!
– Ох..л?! – только и нашел, что сказать пораженный людолов, осматривая ногу, под изумленным взглядом попа.
– Пади, ик, к ногам моим мертвым – Бог меня вознаградит за доблесть! – мужичек, шатаясь, потянулся за вилкой, но Нелюдь так сжал его руку, что тот засипел.
–Уй-яй!
– Я тебе сейчас эту вилку в задницу запихаю, – мигом налился злобой Людолов, оправившись от первого удивления. – Да не вглубь, как ты наверняка любишь, а вовсю ширь – как распорку!
– Не сотвори зла, – начал, было, поп, но замялся на полуслове, когда, утробно зарычав, страшный воин, вырвал из своей ноги злополучную вилку. Вся таверна вновь затихла, только за двумя столами, глядя на вечернее представление, посмеивались хлопцы. Людолов стал, страшен – его глаза при этом засверкали так жутко, что даже бесстрашная душа воина Господа, дрогнула и смутилась на мгновение. Могучая пятерня людолова сгребла тщедушного Трошку, и княжий слуга намерился, было, запустить его в недалекое путешествие до стенки головой вперед, но безобразие прервала хозяйка таверны.
– Положь его! А ну! Не замай, – закричала хозяйка звонко, пуще воевод. – Не видишь пьяный дурак? Тебе потом виру платить охота, да жинке его с детьми в глаза смотреть? Обиду учинил? Так дурак пьяный – чего с него взять? Вилкой ткнул? Ой, как страшно такому воину! И вы Отец Ефстафий – так-то вы меня благодарите за доброту – кров и пищу, кою вы получили, не заплатив ни куны? Из христианского великодушия приняла и поняла сердцем вашу нужду, а вы – подстрекаете к крови? В моем доме?
Последние доводы, видимо, были очень убедительны, и воин Божий уступил напору обыденности и личной необходимости. Да и мучеником в подобной ситуации точно не стать – пришибленный в кабацкой драке священник вряд ли на это может, надеется.
– Прости дочь моя, воискушение на меня было послано! Прости – слова не скажу более этому бесову отродью.
Людолов ответил взглядом, от которого даже Василисе захотелось от всей души впечатать, со всей руки, по его физиономии.
– А ты, Трошка – прочь с глаз моих, демоноборец дранный! Жинка твоя бедная – задаст тебе, коль узнает на кого кинулся, дурак! Глянь на него-то своими глазенками! Он же тебе голову одной рукой оторвать может, дурень!
Тот, икнув, лишь пожал плечами и покивал, хотя по его виду было понятно, что смысл слов и фраз от него ускользает. Успокоился и людолов – он отпустил мужичка, и уселся обратно за стол.
– Отведите-ка, хлопцы, Трофима до ветру – ему бы морду сполоснуть, да домой идти надо пока сюда жена его не явилась.
Два мужика-охранника, оставив семечки, подхватили бедолагу под плечи и быстро поволокли к выходу.
– Вилка! Моя вилка! Родовая, среп..серьб.., сребраная! От бати! – орал он упираясь. – Отдайте, тати! Ратуйте, люди – грабят!
– Да на, на! – проревел людолов – серебристой птичкой предмет промелькнул через всю таверну и окончил свой полет в левом полужопии крикуна – пусть неглубоко, но отрезвляюще-болезненно. –А-а-а! – только и успел отреагировать на это тот, и был вытащен на воздух. Зато вошел посыльный от разбойников. И морда у него была – мрачнее мрачного.
– Ну, вот и все, – шепнул людолов. – Кончилось время дум – пора действовать. Только верь мне!
Лицо его поменялось, глаза плеснули дурной, дикой удалью. Он вскочил во весь свой могучий рост, пнув ногой табурет, единым духом осушил последнюю кружку с пивом, и выпалил:
– Дрянь твое пиво, хозяйка! Разбавленное и кислое! Ежель и ложе – такая же дрянь – не поленюсь, скажу князюшке!
И не дожидаясь пока пунцовая от внезапных его слов бабища, найдется с ответом, вдруг резко и грубо схватил вскрикнувшую от неожиданности Вассу и взвалил ее на плечо.
– Ох! – только и успела выдохнуть она.
– Медовуху аль вино чтоб мне нашла, стервь! И принесла в комнату через часок!
Этого хозяйка не могла стерпеть и начала было: – Ах ты ирод, стервец, рекомендовался! Да я…
– Захлопни варежку, дура! – он, для наглядности, привычно продемонстрировал свой огромный кулак. Она не видела нездоровой возни и собранности за двумя столами позади себя – не могла видеть. – И не смей перечить княжьему человеку! Я со службы! Чтоб все было – мне неважно как! И чтоб тихо тут было – хватит, погуляли! Спать всем пора! Кто ослушается – лично выпотрошу и сожру его печень, без всякой жалости к возрасту и сану!
Он люто и страшно сверкнул глазюками на притихших постояльцев.
– Пусти! – пропищала Василиса. – Пусти дурак, больно! Больно! Люди-и!
Людолов громогласно расхохотался, уже несясь с ней на плече, прыгая через несколько ступеней разом, на второй этаж, туда, где для него приготовили комнату.
– Сукин сын! Тварь, мразь! – говорили тихо, шепотом, чтобы он не услышал, в след. – Что хочет, то и творит, чудище княжье. Пригрел князюшка кровопийцу, зверя! А тот – пользуется, мерзавец, властью! И никакой управы на него нет. Пес кровожадный, залюбит бедную девку насмерть. Ой, что делается, что делается, люди добрые…
Говорилось все шепотом, тайком, чтобы он не слышал. Вот только Нелюдь, людолов великого князя, слышал все, каждое слово, каждую фразу.
3 глава. Клятая бойня.
Дверь он отварил тяжелым пинком, а ее метнул на ложе через все помещение – бедная девушка не смогла сдержать вопля при приземлении. Она бы тут же заорала вновь от страха и боли, но людолов оказался рядом в тоже мгновение и его широченная, мозолистая ладонь плотно и болезненно залепила ей рот. Кусать ее было все равно, что кусать весло – глупо и бесполезно.
– Замолч! Слушай меня, внимательно – на второй раз у меня не будет времени объяснять, потому ты запомнишь с первого раза! – прошипел он ей прямо в лицо.
Глаза его светились красным огнем в темноте, от него веяло силой, звериной, безудержной силой, и ей стало жутко как никогда в жизни. Она начисто забыла их уговор, но профилактический шлепок-подзатыльник вывел ее из ступора. Шлепок легкий, почти мягкий, глядя на его габариты, можно сказать, нежный шлепок, но от него у нее клацнули зубы, и ей очень-очень, прямо сейчас, захотелось домой, к ворчащему за непослушание отцу и доброй матери.
– От точности того, как ты поймешь все, зависит и твоя, и моя и другие жизни! – продолжил он, нависая над ней. – Отступать тебе уже поздно. Отступишь сейчас – ты умрешь. Прямо сейчас залезешь под ложе, прикроешься шкурой, и будешь стонать так, как ни стонала в лучшие дни со своим женихом. Нишкни! Чудовище тешит свою похоть – и это должно звучать именно так! Именно так! Не смей перебивать даже писком! Если нам повезло, то хотя бы часть постояльцев – разбредется по комнатам или вообще уйдет, и жертв будет меньше. Нишкни! У нас нет времени, а потому полезла! Сейчас!
Он отпустил ее и с хищной грацией невероятной для такого массивного тела, юркнул к двери. Она, все еще мешкая, машинально схватилась за припухшие губы, но из тьмы вновь сверкнули два алчно-хищных огонька, и она полезла под широкую, покрытую шкурами лавку, что было приготовлено ему как ложе.
Она потеряла еще несколько драгоценных секунд, решаясь и пытаясь преодолеть стеснение и страх, но из темноты послышался рокочущий звук приглушенного, совсем звериного рычания. Человеческая глотка не может исторгать из себя такие звуки! Она почувствовала, как волосы от страха зашевелились у нее на голове, и, больше не сдерживая себя, она заорала. Громко и жалобно. Потом еще раз. И еще раз. И еще. Потом стоны и крики пошли из нее сами собой. С каждым из них наружу вульгарно выплескивался весь страх этого вечера, обида и злость. Злость и ужас на этого человека, который сделал ей больно и страшно так, что не орать она просто не могла – даже если бы он сейчас потребовал ее прекратить – она бы не смогла этого сделать. Сколько времени прошло – она не знала, стоит ли он, как и раньше у двери – она тоже не знала – ей просто было страшно. А потом дверь, с сухим треском, распахнулась вовнутрь, снизу послышались многоголосые крики и грохот, а в комнату ввалилась целая толпа. И началось что-то невообразимое и жуткое.
Ворвавшиеся метнули сразу два копья в ложе – одно из них прошибло доску лавки и вынырнуло прямо перед лицом у стонущей Василисы – все остальное творилось теперь под ее сплошной, казалось, не прерывающийся даже на вдох, визг. В полутьме, в свете, проникающем через дверной проем, они не сразу разобрали, что же там такое на ложе. Жадные взгляды ворвавшихся были прикованы к шкурам, на которых должны были быть любовники. «О, да, я знаю как это: в сладострастном желании увидеть его вожделенную кончину и ее, голое молодое тело! Потом, каждый из ватаги ее, конечно, попользует, прежде чем перерезать глотку, все потом – сначала он!». Незамеченный, Нелюдь начал действовать. Длинным продольным ударом сабли сзади, со всего плеча, он срубил две головы разом. Они спрыгнули вниз, как живые, все еще удивленно хлопая глазами – до них еще не успела дойти информация о том, что людолова нет на ложе (там вообще никого нет!), а он скользкой молнией настиг обратным движением длинного клинка, развернув кисть могучей десницы, третьего и четвертого. По ногам, по связкам, да так что оба заорали леденяще-жутко в унисон, падая на пол обрубками! Его заметили, но было уже поздно – он пнул уже слабо держащуюся в петлях дверь, и она, обиженно затрещав, захлопнулась, погрузила все во мрак.
– Сука!
В воцарившемся кромешном мраке почти ничего не видел даже он, в комнате не было окон, но мрак был союзником только ему. Людолов бил на движение, на звук, на их запах – ему было намного-намного проще, ведь кругом были только враги и потому его сабля и засапожник, кромсали, протыкали, рубили плоть и связки, скрежеща по костям, выпускали кишки и вырывали вопли. Горячим брызгало вновь и вновь, ругань хрип и мат были свидетельством царившего страха и отчаяния.
– Навались, сука! Навались! – кто-то орал во тьме и, несмотря на неразбериху, его послушали – в какой-то момент все сплелось в один сплошной клубок тел, катающийся и опрокидывающий все в комнате, колотящийся об стены. Сабля застряла в чьем-то вопящем теле, в дело стало возможным пустить только нож. Чужие ножи и лезвия топоров скрипели по кольчуге Люта, в попытке нащупать его живое мясо, в ход пошли кулаки, и все что могло причинить вред.
– Вот он! Вот он! Я держу суку! А-а-а, – с пробитым засапожником, плещущим кровью с воздухом, легким, разбойник уцепился за его руку с ножом, а когда широкая ладонь ухватила его за лицо – вцепился в нее зубами. Отбиваясь от колотящих и режущих всех и вся во тьме врагов, людолов, глухо зарычав, бросил нож, ухватив вцепившегося в него зубами врага, за голову, второй рукой. Прокушенной рукой, с нечеловеческой силой рванул вниз и в сторону – мокро хрустнуло, и раненый с болезненным сиплым воплем, рухнул под ноги сражающихся. С нижней челюстью, висящей до груди на каких-то жилах, он так и ползал там, жутким монстром, спятившим от страшной боли, попираемый и пинаемый ногами до самого конца боя, пока не изошел кровью.
– Огня! Огня! – орали несколько голосов все еще живых израненных людей посреди всего этого, и, многострадальная дверь, на сей раз, от удара вылетела окончательно, внеся хоть какой-то свет во тьму, вместе с двумя новыми врагами. И людолова увидели вновь. Не давая ни секунды, он атаковал всей массой своего тяжелого, облитого броней тела ближайшего, сшиб, и вырвал из его скрюченных пальцев топорик, пустил по касательной вдоль кольчуги неловкий торопливый удар топора другого и, уйдя резким рывком вниз от тесака третьего, рубанул его по правой ноге. Тать с воплем рухнул, но орал он недолго – вторым ударом людолов перерубил горло так, что фонтан крови брызнул в потолок. Промахнувшийся топорник метнул свое оружие в Нелюдя, но толи раненная рука подвела, толи страх – промазал. И, так как это было его единственное оружие, бросился прочь из жуткой, залитой кровью, мозгами и кишками комнаты, с маху столкнулся с забегающими товарищами, опрокинул их. Нелюдь, думающий и решающий в боевом режиме куда более быстро, чем человек, на уровне инстинктов хищного животного, свой шанс не упустил: схватив тесак умирающего во вторую руку он прыгнул сверху на кучу-малу, полосуя и рубя в капусту орущих от ужаса и бессилия людей. Без жалости, без сострадания и скидок на мгновенную нечаянную беспомощность. В ночной резне нет места состраданию, как и человеколюбию – кровь фонтаном брызнула ему на лицо, и он заревел совсем не по-человечески – так страшно, что этот звук бедная Василиса, все еще кричащая под лавкой, запомнила на всю жизнь. У него вытягивается лицо? Неужели так и есть, или ей в этой полутьме все это мерещится? Она замерла, силясь хоть что-то разобрать и взять себя в руки, но заорала вновь, увидев, как к ней ползет красный от крови, стонущий обрубок без ног, с перерубленным лицом и месивом там, где должен быть рот. Существо пыталось спрятаться там, где уже была она, и оно тоже заорало в ответ на ее крик, но крик создания, еще так недавно бывшим человеком, оборвался на резкой ноте – тяжелый топор развалил его череп прямо до месива из зубов и мягких тканей, и Васса, наконец, потеряла сознание.
Милосердно добив изувеченного, людолов вырвал оба копья из ложа, стремительными прыжками преодолел расстояние между комнатой и балкончиком второго этажа, откуда открывался вид на помещение таверны – там все еще слышны были звуки боя. Картина, открывшаяся ему там, была хоть и мрачной, но не настолько, как он предполагал – двое оставшихся разбойника порубили несколько гостей и одного охранника, но второй, в купе с хозяйкой таверны, вооруженной вертелом, и несколькими гостями с табуретками и лавками – отбивались от врагов. Мужества им предавали отчаянность ситуации и орущие дети и бабы за спиной. Нелюдь метнул копья сразу с двух рук, по-нормански, как учили кровожадные морские разбойники севера, и они бы гордились своим учеником – первое прошибло ключицу, прошло сквозь легкие, позвоночник, пригвоздило врага к деревянному полу накрепко – так что он так и остался стоять. Второе копье лишь пробило бедро на вылет и уронило самого опасного из разбойников – в кольчуге с косичками усов и настоящим мечом в лапах. Впрочем, он тут же вскочил, хоть и, охнув от нестерпимой боли, вырвал из себя копье. Людолов спрыгнул в низ – весь в крови, с топором и скрамасаксом, он был воистину инфернально-жуток. Последний из ватажников наставил на него копье, обагренное собственной же кровью.
– Сдавайся! Я – не желаю тебя убивать. Будешь жить! – с трудом ворочая непослушным языком, почти неразборчиво потребовал Лют, но последний ватажник – понял.
– Чтоб пытали? Хер тебе! – проорал, брызгая слюной и кровью на усы, разбойник и сам, прежде чем Нелюдь успел его перехватить или как-то остановить, всадил длинный узкий нож, себе в сердце. Узкий клинок легко прошел сквозь звенья доспеха и пронзил жизненно-важный орган – людолов успел лишь подхватить падающее тело.
– Зачем? Ну, зачем?! Дурак! – сказал он умирающему.
– Сам дурак! – побулькал он. – Тупой… Княжий…Пес… Не поймешь.
И умер. Еще несколько мгновений людолов, словно не веря, держал его тело в руках, но спохватившись, просто бросил, безо всякого почтения к усопшему.
– Осподи, Спаси и сохрани, – то священник размашисто крестил поле боя. – Спаси и сохрани. Спаси и сохрани…
И дети, и женщины, и мужчины – все замерли в испуге перед жуткой могучей фигурой, словно сошедшей к ним из старинных россказней о кровожадных языческих богах, когда-то бродивших и творящих свои кровавые забавы среди смертных.
– Один сбег! Людолов – один – сбег! Тот, что с бородой и в броне! – нарушила молчание хозяйка таверны.
Сверху, в полной тишине, послышался шорох и стон – людолов, среагировав на движение, высоко подпрыгнув, уцепился за пол второго этажа. Рывком, подтянувшись, он вновь оказался перед коридорчиком и раскуроченной дверью, открывавшую вид на бойню внутри его спальни. Один из разбойников, с перерубленными ногами и сломанной рукой, в спешке не замеченный, был жив и пытался уползти куда-то. Не церемонясь, Нелюдь схватил его поперек туловища и метнул через перила вниз – не высоко, чай не разобьется. Сам, последовав следом.
– Откуда вы знали обо мне и моем поручении? – четко и раздельно спросил Лют, глядя в лицо раненого. Лицо охотника на людей сейчас было просто чудовищным не только для врага, но и для всех – всклоченный, с воспаленными глазами на выкате, с бородой и волосами, в которых словно клюква выросла от брызг крови.
– Нахер иди! – было ответом.
Жесткие, мощные пальцы княжьего человека, словно гвозди, вонзились в края раны и потянули вниз – раненный заорал нечеловечески.
– Кто, меня, выдал?! Имя!
Раненный не ответил – его все еще корчило от новой волны боли – и людолов рванул края раны еще раз – теперь крик был скорее похож на вой.
– Довольно! Что творишь, убивец? Что делаешь с человеком! – монах выставил тяжелый крест перед собой как оружия. Впрочем, крест был таких размеров, что если врезать им по-голове…
– Сдурел?
– Не смей! Не смей! Так нельзя! – напустился монах, размахивая крестом и силясь закрыть пытаемого собой.
– А разве князь не велит пытать ворогов пред казнью, коли они, многое поведать могут? Ты что слову княжьему перечишь?
Священник застыл.
– Или в вашей Византии людей не пытают не четвертуют, а братья другу друга скопят и ослепляют?
– То другое, – проговорил Евстафий.
– Эва как? То есть, с благословения, можно и шкуру с человека спустить?
– Бог не велел!
– Почему? – осведомился Нелюдь.
– Потому что нельзя! Бог так не велел.
– Это твой бог – не велел, – рыкнул Нелюдь. – Мои мне ничего такого не говорили!
– Нужно прощать врагов своих! Нельзя так, —отец Евстафий говорил тихо, но голосом был тверд.
– А как иначе? Прощать говоришь? Ты думаешь, поп – он бы тебя пожалел? Тебя или кого иного здесь? Пожалел бы? Отвечай!
– На все воля Божья.
– Нет, задери тебя ваши демоны – никакой тут его воли нету! Здесь просто кровь и грязь. А этот – зарезал бы и тебя, и всех остальных. Без зазрений совести. Всех до единого – до последнего сосунка. Нет видоков*10 – нет тех, кто могут опознать, нет опасности для его шкуры! Вас никого бы не было! И он такой – не один. Они – не все здесь! Князю нужно знать, кто ему помогал. Понимаешь? Чтобы вас же от них оборонять. Так как твой бог тебе подсказывает это сделать? Отвечай!
– Хотя бы не здесь, Лютик, – подала голос хозяйка таверны – она была ранена мечом в левую руку, но держалась молодцом. – Не здесь – очень прошу. Здесь дети! Хватит им страхов, натерпелись уже. Не нужно – прошу.
Людолов некоторое время мрачно молчал. У его ноги скуля, отходила собака с перерубленным хребтом – досадливо поморщившись, он мощным ударом ноги перебил ей шею. Потом схватил за шиворот раненого и подтянул к камину.
– Сарай есть, где ничего нету? – осведомился он, сунув подобранный из камина раскаленный докрасна уголь прямо в раны в ногах – раненный кричать не мог, только застонал и впал в забытье. – Песий потрох потерял много крови и долго не продержится – чую. У меня мало времени, потому думай быстро!
– Есть-есть, – испуганно закивала хозяйка таверны. – Хват – проводит.
– Добро, – буркнул людолов. Постепенно, по-чуть-чуть, лихорадка боя его начинала отпускать. – Уберитесь пока тут, а то, как на скотобойне, ей-ей!
И повернулся к стоящему рядом священнику.
– Все еще хочешь обратить меня к своему Христу, монах? Уверен, что он всепрощающий? Вот всего часть того, что я делаю. Всего часть! Маленькая! – он показал пальцами перед глазами отца Евстафия, насколько она мала. – Я не убиваю невинных, поп. Я убиваю тех, кого ты называешь страшными грешниками. И мне за это – не стыдно. То, по-моему, честно, то, по-моему – верно! Сами такую дорогу они выбирают. Твой бог так не считает? Вот он настоящий лик моей работы! Ты – видел.
– То не лик! – страстно, с вызовом возразил монах. – То не лик, бес кровавый! То оскаленная страшная морда! И ее ни я, ни тем более Христос – видеть и прощать – не желает!
4 глава. Клятый дурак.
Сарай был и впрямь небольшой – скорее походил на большую собачью конуру, которой, скорее всего, судя по подстилке из соломы, запахом псины и остаткам вареных костей, и являлся. На кучу собачьих объедков людолов и швырнул принесенного пленника. Раненый уже пришел в себя и делал слабые попытки отползти подальше от палача. Нелюдь, какое-то время, просто сидел на корточках и пристально смотрел на свою жертву. Он уже давно заметил, что принадлежность к тому или иному сословию человека можно определить по его телосложению и росту. Для телесной крепости и высокого роста – нужны тренировки и постоянное хорошее питание. Потому простому крестьянину-землепашцу фактически невозможно достичь тех же показателей роста и мускульной силы, что доступна княжьему дружиннику или боярину. Воин почти всегда, за редким исключением, будет крупнее, тяжелее, сильнее и шире согбенного тяжелым трудом крестьянина. Раненный был мужиком достаточно крепким и рослым, что говорило о том, что он не голодал в жизни. И все же, его мышцы явно никогда не были развиты до пристойной гридня формы, не говоря уже о том богатырском сложении, коей обладал людолов.
– Охотник? – тяжело уронил Нелюдь, не меняя выражение закаменевшего лица. – Ведь так?
Раненый молчал, и было непонятно, слышал ли он слова Людолова вообще.
– Говорить – можешь?
Вновь ответом ему было молчание, и тогда Нелюдь, неуловимо-быстрым движением ткнул пальцем в обожжённую рану.
– А-а, сволочь! – не удержал крика раненый.
– Значит, слышишь, и говорить можешь, – констатировал факт княжий слуга. – Врать я тебе не стану – ты умрешь. Умрешь сегодня – без разницы скажешь ли ты мне что-то или нет. Но в твоих силах сделать выбор, какой будет эта смерть. Быстрая и безболезненная – это я тебе обещаю, убивать быстро я умею – ты даже почувствовать ничего не успеешь – просто заснешь и не проснешься…А можешь погеройствовать – и тогда перед смертью ты сполна прочувствуешь боль, о которой тебе даже не приходилось слышать – это я тебе тоже обещаю. Я это умею, и на выдумки-затеи – я горазд. Лично я бы предпочел первый вариант, ибо у меня мало времени, а ты и так сегодня получил сполна, так что и умереть спокойно – не грех.
Людолов помолчал, давая раненому время обдумать все и взвесить.
– И каким будет твой ответ?
– Иди нахер, – ответил пленник слабым голосом, немного споткнувшись на последнем слове, но взяв себя в руки, договорил. – Иди нахер, пес княжий. Чтоб ты сдох.
Разбойник попытался улыбнуться, но у него из-за большой потери крови, вышло это не очень.
– Мне жаль, – покивал головой людолов, не меняя выражения лица. – Жаль. Но не тебя. Мне жаль, что у меня так мало времени, не то я бы показал тебе ад, как говорят наши друзья христиане.
– Ты… Слишком много болтаешь, людолов, – прохрипел раненный и плюнул кровью в людолова. Вернее, попытался плюнуть, но кровавый ком повис у него в бороде. – Язык у тебя как помело! Ясно почему тебя так ценит… Так ценит кн… князь. Языком в жопе его – шуруешь.
Он вновь попытался улыбнуться, и на сей раз Нелюдь ответил ему улыбкой на улыбку.
– Хорошая попытка. Рассчитывал, что разозлюсь и убью, да? Ну, чтож – мое тебе уважение – не каждый из тех, кого видел в таком положении, вел себя так же. Будем считать, что поговорили!
Людолов ухватил охнувшего разбойника за раненную ногу и рывком подтащил к себе.
– У! Меня! Нет! Времени! На! Игры! – затрещала ткань.
– Что, что ты делаешь?!
– Догадайся сам!
Людолов уже не слушал – пинком он перевернул врага на грудь – положил ногу пленника так, чтобы пятка смотрела точно в потолок.
– Ну что, последний шанс?
– Пшёл ты… пшёл…ааа
Тяжелый сапог опустился на сухожилие, которому грамотные греки дали название ахиллово. По имени их древнего героя. Людолову про него рассказывали. Про Ахилла. Но сейчас это было не важно, важно то, что пленник забился в судорогах под ним.
– Слышал хруст? – Людолов ослабил нажим. – Нет, это не кость треснула, а пока только сухожилие, когда треснет кость, станет ещё больнее.
– Ааа… – пленник заорал ещё сильнее, когда Нелюдь снова надавил.
– У меня нет времени! Ты расскажешь сейчас! Все что знаешь!
Охотник наклонился к руке пленника, потянул её вверх.
– Думаешь, я дам тебе умереть? Нет, сейчас передохнём немного. А что делают, когда отдыхают? Правильно, баклуши бьют – из палочек ложки стругают. Вот я сейчас тоже настругаю. Только их твоих пальцев. Начну с мизинца. Мее-еедленно. Полосочку за полосочкой.
Кривой нож погрузился в плоть и противно заскрежетал по кости, вверх-вниз.
– Ааа… не надо – первый звериный вопль сотряс конуру, заставив людей в таверне крестится, и шептать молитвы.
– Что не надо? – Людолов пяткой наступил на причинное место пленника.
Разбойник молчал.
– Что, не надо-то?
Людолов преодолел слабое сопротивление раненного, скрючившегося в жутком спазме боли, и вновь перевернул его, принялся за следующий палец. Новый вопль наглядно доказывал, что силы у раненного – еще хоть отбавляй.
– У меня нет времени! Ты расскажешь сейчас! Все что знаешь!
– Я все скажу-у! – вид собственной плоти снятой, словно кожура вокруг кости, таки сломал разбойника.
Ужас, не проходящий, ужас и боль плескались в глазах ватажника. А лицо Нелюдя было по-прежнему спокойно-каменным. Возможно, пусть бы он орал, ярился, садистки наслаждался чужой мукой, ватажнику было бы легче. Но людолов сейчас был словно даже не зверем – холодным клинком – бесчувственно-жестоким и немым к чужой боли.
– Откуда про меня узнали?!
– Нас предупредили! С седьмицу назад еще!
– Кто!?
– Воевода.
– Брешешь! – сказал Нелюдь и вновь ударил в раненую ногу. – Откуда вы узнали про меня?
– Воевода послал гонца!
– Что за воевода?
– Я не видел. Слышал… баяли, что… что воевода из киевской дружины.
– Как он выглядит?
– Я его не видел! Его видел лишь атаман! Я видел только его гонца.
– Как выглядит гонец?
– Отрок из дружины. Степняк молодой с косами. Более ничего не знаю об них, клянусь Богом!
Людолов устало сел рядом с изувеченным.
– Не может быть! Воевода…
Но того было уже не остановить:
– Думаешь… Думаешь, ты убил Вольга – и все? Вокруг не менее сотни хлопцев… Ждут. Тебя шукают… Думаешь, Вольг – главный? Не тут-то было. Ты думаешь, он – один? Нет. Ухватил … хвост – и радуетесь! Тебе вырвут сердце, княжий пес, вскоре – и никто за тебя слова не скажет! А я и с небес найду возможность плюнуть на него. Ты даже не понимаешь… Никто еще… из непосвященных… Ты умрешь…
– Благодарю, – сказал Нелюдь и свернул страдальцу шею, оборвав ненужную уже речь. Этот – ничего толком не знал и был бесполезен. Но Нелюдь уже верил. Не мог не поверить услышанному – враг не мог врать. Будь ты трижды герой, не восприимчивый к боли – не мог так наврать! Такое быстро – не придумать.
– Оставил бы тебя псам на растерзание, – сказал он трупу. – Да плохо, когда пес привыкает к человечине. Непорядок.
Из сарая он ушел вместе с телом.
5 глава. Клятые плоды победы.
– Испей, Лют, – хозяйка таверны протянула ему кружку медовухи. Холодной, явно из глубокого погреба. Людолов принял кружку и долго, с наслаждением пил малыми глоточками.
– Тела мы унесли во-двор, – она оглядывала суетящихся служек, торопливо замывающих следы бойни. – Но в той комнате наверху мыли уже все на три раза. Этот запах…