Павел Николаевич Девяшин
Пуля Тамизье
Ветер гнул прибрежные деревья и кусты, хлестал по ушам высоким контральто. Протяжно, замогильно. Некрасов поморщился. Вряд ли подобная опера имела бы успех публики. Декорация настолько уныла, что разглядывать её в театральный бинокль – пустая трата времени. Не говоря уже о том, чтобы наряжаться во фрак. Нет. Шуба и валенки. На льду, да еще в низине, только так!
Вообще-то выходить на реку, тем более замерзшую, он не желал. Сызмальства боялся водоемов. А всего более прорубей. С тех пор как в декабре 1825-го потоп старший брат – поручик лейб-гренадерского полка, – Некрасов держался ото льда подальше. Не приближался к нему и на пушечный выстрел.
Глупый, но тщательно скрываемый детский страх.
Однако ныне особенный день. Может статься, что последний.
Наконец он выудил из кармана перочинный нож, глиняную трубку и кисет. К небу потянулись кольца табачного дыма. Старый добрый самосад! Виталий задумчиво курил, нож серебристой рыбкой порхал меж пальцев. Сколько пробок вынуто сим лезвием? Сколько свистулек выстругано для беспризорников? Кстати, за пазухой еще одна, почти готовая. Надо бы довести её до ума, чего зря сидеть?
Некрасов принялся строгать игрушку.
Если доведется вновь ночевать на Лиговской, отдаст Шурке – сынку поварихи. Рыжий постреленок небось сгорает от нетерпения. У всех есть, а ему добрый дядя Виталий еще не сделал. Нельзя обделять мальца.
Шух, шух. Пальцы дрожали на ветру. Эх, сейчас бы рукавицы, но они давно пропиты. Шух, шух. В сугроб летели неровные, кривые стружки.
Чертов мороз! Некрасов поднял воротник, щеки пылали от холода. Деревяшка, что заменяла ногу, покрылась инеем. Он отлично помнил, какая жара стояла в тот день, когда ампутационная пила коснулась его плоти. Плоти, раздробленной турецким ядром.
