Петр Дмитриевич Боборыкин
Проездом
– Об этом после, – перебил его Лебедянцев и присел к столику, стоявшему около кушетки. – А ты вот что мне скажи… Только уговор лучше денег: коли это щекотливый вопрос, так и не нужно…
– Что такое? – оживленно спросил Стягин.
– Эта барыня, что сейчас приедет… Я ведь, не знаю, ты со мной переписки не вел… Она на каком положении?
Стягин немножко поморщился и выговорил суховато:
– Хочешь французское слово?
– Говори, коли по-русски нет подходящего.
– Это то, что французы называют un collage.
– Понимаю… И длится давненько?
– Да, уже лет десять.
– Стало быть, подходите друг к другу… Вот и в Россию поскакала… это все-таки доказательство привязанности.
– Не знаю, – протянул Стягин.
– Неужели один расчет? А я было, признаюсь, думал, что ты и ликвидировать-то хочешь, чтобы конец положить… и законным браком.
– Она не откажется. Только ей во Франции еще нельзя, как разведенной жене, вступать в новый брак раньше трех лет.
– Так вот оно что!.. Да ведь если ты на ней женился бы по французскому закону здесь, в России, – это будет недействительно. Тогда и в самом деле следует ликвидировать, все обратить в деньги. А жаль, любезный друг, что ты так торопишься… безбожно продешевишь все. Имение прекрасное. И дом этот, если за него взяться, переделать на несколько квартир и на дворе выстроить большой жилой флигель, – доход хороший!
– Об этом мы потолкуем, – сказал Стягин. – Я, в самом деле, кажется, слишком заторопился. Вот и с тобой толком не посоветовался, а ведь у тебя должна быть масса практических сведений. Ты и по городскому хозяйству служил…
Стягин не договорил и, повернувшись лицом к приятелю, спросил его:
– Ты за Веру Ивановну на меня не в претензии?
– По какому поводу?
– Да вот что я послал ее встретить Леонтину? Она, кажется, девушка без предрассудков. Я дал ей понять, что жду женщину, близкую мне… как бы это сказать?..
– На правах жены, что ли? – подсказал Лебедянцев.
– Пожалуй.
– Этак бы лучше и назвал. Какое кому дело здесь-то добираться – законная она жена или нет? Если хочешь, я Вере Ивановне так и представлю дело… Она действительно без предрассудков…
– И все-таки, как бы не обиделась! – с видимою тревогой выговорил Стягин. – Боюсь, что выйдет путаница: ведь они друг друга не знают… Я ей показал портрет, описал фигуру и лицо горничной…
– Вера Ивановна узнает их… Только как же ты, Вадим Петрович, думаешь оставить ее при себе в чтицах?
– Я бы очень желал.
– А твоя… сожительница как на это взглянет? – спросил Лебедянцев и тихо рассмеялся.
– Я не знаю! Но ей самой присутствие такой девушки полезно… если Вера Ивановна будет так любезна – поездить с нею по городу; да и мне, пока у меня еще в руках ревматическая опухоль, всего приятнее было бы воспользоваться ее услугами.
– У тебя теперь будет даровая чтица.
– Кто? Леонтина? Меня ее манера читать раздражает.
Стягин посмотрел на часики, стоявшие около его изголовья, и позвонил.
– Левонтий Наумыч, – сказал он вошедшему старику, – все ли теперь готово к приему барыни?
Слово "барыни" Стягин выговорил без запинки.
– Все, батюшка, Вадим Петрович. И девушка здесь находится с раннего утра.
Наумыч нанял накануне горничную для исполнения черной работы. Сам он принарядился и, вместо долгополого пальто, надел сюртук, хранившийся у него в сундуке, старательно причесал волосы и лишний раз выбрился. Он догадывался, что барин ждет не жену, а просто "сударушку", но говорил о ней, как о настоящей барыне.
– Стол накрыт, там, в большой комнате? – спросил Стягин. – И к завтраку все готово?
– Как же, батюшка. Кофей, масло, яйца всмятку, котлеты жарятся. Все в аккурате. Да вот, никак, и они пожаловали…
Левонтий, хоть и жаловался, что туг на одно ухо, однако, расслышал звук колес по подмерзлой мостовой. Санный путь еще не стал, и на дворе была резкая, сиверкая, очень холодная погода.
– Ну, иди встречать! – крикнул Левонтию Стягин, и сам пришел в некоторое возбуждение.
– Прямо сюда привести их? – спросил его Лебедянцев, обдергивая свой серый пиджак.
– Только бы они холоду не напустили сразу… Шепни Вере Ивановне, чтобы она сейчас не уходила; мне нужно с ней условиться насчет завтрашнего дня, – послал Стягин вдогонку Лебедянцеву, дошедшему до двери на площадку.
На лестнице уже раздавались знакомые Вадиму Петровичу голоса. Хриплый голос Леонтины и высокий, жидкий фальцет ее горничной Марьеты – особы для него довольно ненавистной. Это была уже пожилая девушка, лукавая, жившая больше пятнадцати лет у своей госпожи; она знала всю подноготную в ее прошедшем, держала ее в руках, дерзила Стягину и давала ему очень часто понять, что он не стоит ласки ее госпожи, что ему давно следовало бы поместить их обеих в "своем завещании – « les coucher dans son testament», что он не желает « faire largement les choses» и совсем не похож на то, чем, в ее воображении, должен быть « un boyard russe».
Дверь широко распахнулась, и Стягин увидал свою парижскую подругу, за ней ее служительницу: Лебедянцев и Вера Ивановна остались в передней, куда дворник Капитон, мальчик Митя, извозчик и еще кто-то начали вносить один за другим баулы, сундуки, мешки и картонки, всего до четырнадцати мест. Перевезти их понадобилось на трех извозчиках, кроме четырехместной кареты.
– Bonjour, mon ami! – раздался оклик Леонтины, и она скорым шагом подошла к кушетке, укутанная в боа, но в очень легкой заграничной шубке и в шляпке с цветами.
От нее пахнуло на больного морозным воздухом, и он сделал инстинктивное движение руками, как бы желая оттолкнуть ее.
Это была сорокалетняя, толстеющая женщина, с помятым лицом, коротким носом и большими зеленоватыми глазами. В вагоне она не успела подправить себе щеки и остальные части своего лица, а только напудрилась, и запах пудры сейчас же перенес Стягина в Париж, в ее квартиру, всю пропитанную этим запахом.
– Mais tu vas bien! – вскричала она, повернулась к своей горничной, одетой так же легко, и затараторила насчет своего багажа, перебивая себя и беспрестанно кидая вопросы Стягину.
Он все морщился. Ему хотелось сказать, чтобы они поскорее обе ушли из его комнаты и сняли с себя шубы, от которых шла морозная свежесть. И сразу ему вступило в оба виска от этого трещанья, которое он, однако, выносил целый десяток лет.
– Bonjour, monsieur! – непочтительно крикнула ему Марьета. – Est ce ici la chambre de madame?
Он, не скрывая своего недовольства шумным вторжением обеих женщин, услал Марьету, сказавши ей, что спальня ее госпожи по той стороне площадки.
Леонтина присела на кушетку, объявила прежде всего, что ей страшно хочется есть, а потом нагнулась и потише спросила, кто блондинка, приехавшая встретить ее? Она повела своими широкими, потрескавшимися в дороге губами и прищурила один глаз.
– Ça me parait louche! – сказала она.
Стягин объяснил ей, что "mademoiselle Véra" – образованная девушка, из очень почтенной семьи, согласившаяся быть его чтицей, что она провела даже двое суток сряду в качестве его сиделки.
Это сообщение не очень тронуло Леонтину. Она только щелкнула языком, быстро встала, вся потянулась и крикнула:
– Mon Dieu! Quel sal pays que votre sainte Russie!
Возглас парижанки, вылетевший неожиданно, рассердил Стягина. Он даже покраснел и готов был сказать ей что-нибудь очень неприятное; но в эту минуту вошли Лебедянцев и Вера Ивановна.
С Лебедянцевым Леонтина уже говорила на площадке. Она знала, что он приятель Стягина, и обошлась с ним ласково; но по его французскому языку тотчас сообразила, что он человек не светский, по платью приняла за бедняка, которого нужно привлечь к себе на всякий случай.
На вокзале Вера Ивановна сейчас же узнала ее и подала карточку Вадима Петровича. Леонтина всю дорогу говорила с ней, как говорят с гидами, присланными из отеля.
– Вера Ивановна, благодарю вас, – приветствовал Стягин Федюкову и протянул ей правую руку, которою он свободнее владел. – Еще раз простите за беспокойство.
– Мадам, – пригласил Леонтину Лебедянцев, выговаривая ужасно по-французски, – ву зет серви!
– Не угодно ли и вам откушать? – пригласил Федюкову Стягин, продолжая говорить с ней по-русски.
– Благодарю вас, – ответила Вера Ивановна своим сдержанным тоном. – Позвольте мне удалиться. Теперь моя роль покончена.
– Полноте, я на это не согласен! – с живостью вскричал Стягин. – Пожалуйста, завтра, хоть между завтраком и обедом, придите почитать мне газеты. И целая книжка журнала лежит неразрезанной.
Леонтина вдруг прервала его:
– Mademoiselle parle français. Pourquoi ce charabia?
Вышла неловкая пауза. Стягин сказал Леонтине, что завтрак ее ждет, еще раз протянул руку Вере Ивановне и, когда она уходила, крикнул ей:
– Пожалуйста, завтра. Не забудьте!
Леонтина пожала плечами и, уходя, в присутствии Лебедянцева, кинула:
– Ça, c'est du propre!
XI
Часу во втором ночи Вадим Петрович проснулся с болью в правом колене. Ноги его стали было совсем поправляться, но с приезда Леонтины он чувствовал себя гораздо тревожнее и боялся рецидива. Боль была не сильная, и он проснулся не от нее. Через полуотворенную дверь до него доходил довольно громкий разговор обеих француженок. Он не мог схватывать ухом целые фразы, но тотчас же сообразил, что речь идет о нем. Вероятно, Леонтина лежала уже в постели, а ее камеристка стояла или сидела где-нибудь по сю сторону ширм, отделявших кровать от остальной комнаты.
"Наверное, про меня", – подумал Вадим Петрович, и голос служанки был ему еще неприятнее, чем прежде, в Париже.
Он догадался, в чем Марьета убеждает свою госпожу. Завтра Леонтина сделает ему сцену, будет жаловаться на свое двойственное положение, говорить о необходимости обеспечить ее, а может быть, даже и обвенчаться в русской церкви.
Эти две француженки уже овладели его домом. Не дальше как третьего дня, когда Вера Ивановна сидела и читала ему газеты, Леонтина обошлась с нею так, что он должен был извиняться перед Федюковой. Эта умная и добрая девушка все поняла и стала его же успокаивать; но она вправе была считать себя обиженной и прекратить свои посещения.
– Вы, пожалуйста, не думайте, что я на вас в претензии, Вадим Петрович, – говорила она, уходя. – Мое присутствие здесь неловко. Зачем же вам-то расстраиваться?
И он был так слаб, что не разнес Леонтину, не настоял на том, чтобы Федюкова продолжала приходить читать ему. Он ограничился только глупыми извинениями и уверениями, от которых ему самому сделалось тошно.
Без Федюковой он почувствовал себя одиноким, почти беспомощным. Леонтина два дня рыскала по городу и заставляла сопровождать себя Лебедянцева, накупила меховых вещей, заказала себе шубу, ездила осматривать Кремль, возвращалась поздно, и все, что она говорила, казалось Стягину дерзким и нахальным. Еще недавно он сам так презрительно относился к Москве, но когда Леонтина начала, по-парижски, благировать все, что она видела в соборах, в Грановитой палате, он морщился и потому только не спорил с нею, что боялся рассердиться и физически расстроить себя.
Чтения вслух он был лишен уже два дня, ходить по комнате он еще не мог и целыми часами томился в бездействии. Марьета появлялась к нему без зову, и он каждый раз высылал ее.
И теперь, прислушиваясь к разговору в спальне Леонтины, он отдавался забродившему в нем страху связать свою судьбу с парижскою подругой. Его болезнь и приезд ее сюда показали, что между ними не было и подобия привязанности, из-за которой стоит налагать на себя брачные узы. Она стара, вульгарна, без всякого образования, не чувствует к нему даже простой жалости, приехала сюда только из хищнического расчета, да еще начала ревновать, а он позволил ей безнаказанно обидеть хорошую девушку, сделавшуюся для него необходимой.
Гул разговора Леонтины с Марьетой не прекращался. Стягин порывисто позвонил. Голоса смолкли. Он крикнул им, что они мешают ему спать.
Минуты через две со свечой в руках вошла Леонтина в пеньюаре.
Он пожаловался ей на недостаток тишины. Она ему резко ответила: он капризничает, вымещает на ней досаду за то, что она не позволила ему начать интригу под ее носом.
– Avec cette grosse dindon!
Она говорила все это, наклонившись над кроватью.
Ее дряблое лицо с остатками пудры, дерзкий рот и злые глаза дразнили его нестерпимо-нахально. Он приподнялся в постели, схватил ее своими еще опухшими от ревматизма руками, точно хотел пригнуть ее и поставить на колени.
Она крикнула и рванулась. Прибежала Марьета, и обе женщины начали разом крикливо болтать. Но он покрыл их голоса и выгнал обеих гневным окриком.
– Il va vous battre, madam! – донесся до него с площадки возглас камеристки.
На этот шум поднялся Левонтий, спавший в чуланчике, около передней, и неслышными шагами проник в комнату барина.
– Батюшка, Вадим Петрович, – шептал он в полутемноте обширной комнаты, где горел ночник, – никак обижают вас?
Вопрос старика тотчас же смягчил настроение Стягина. Он почувствовал себя так близко к этому отставному дворовому и бывшему дядьке. В тоне Левонтия было столько умной заботы и вместе с тем обиды за барина, что с ним могут так воевать какие-то "французенки", которых он, про себя, называл "халдами".
А француженки не думали еще униматься, и трескотня их возмущенных голосов доносилась еще резче.
– Позвольте, батюшка, им сказать, чтобы они так не галдели, – выговорил старик, – или, по крайности, дверь бы затворили.
Левонтий, волоча ноги, пошел затворять двери, и Стягин услыхал, как он довольно громко сказал по-русски, обращаясь к Леонтине:
– Потише, сударыня!
Вернувшись, Левонтий в дверь спросил барина: не нужно ли чего, не сходить ли в аптеку или не послать ли за доктором. Стягин его успокоил и отправил спать.
Но сон долго не возвращался к Вадиму Петровичу. Он сидел в постели со сложенными на груди руками и мысленно задал себе несколько вопросов.
Прежде всего, почему он не обращался с этою своею подругой так, как она заслуживает, то есть почему не бил ее? Ведь каждая француженка бита кем-нибудь – не мужем, так любовником. Они не понимают мужского авторитета иначе, как этим способом. И ему стали припоминаться сцены из романов и пьес, где мужчина поднимает оба кулака характерным французским жестом, вскрикивает: « Misérable!», а женщина падает на колени и защищает свой загривок.
Неужели он не переселит ее завтра же в отель? Соседство этих женщин невыносимо для него, просто опасно, припадки гнева вызовут непременно серьезный рецидив. У него и без того пошаливает сердце. Надо сделать это завтра же. Но ведь Леонтина может упереться? Она теперь в его доме, под одною кровлей с ним; это ей дает новые права.
Есть одно хорошее средство: обратиться к Вере Ивановне, с полною искренностью выразить ей, как она ему нужна своею поддержкой, просить ее стать выше всяких щекотливостей, и пускай – выйдет что-нибудь решительное!..
Писать ей большое письмо он еще не в состоянии. Завтра обещался у него быть Лебедянцев; он, с своей стороны, поспособствует…
И приятель, казавшийся ему таким угловатым и раздражающим, и чтица, вместе со стариком Левонтием, доктором, мальчиком Митей и даже дворником Капитоном составляли одно целое, несомненно свое. На него и надо опереться, иначе не разорвешь с прошедшим.
На женской половине все еще спали на другой день, когда явился Лебедянцев, за которым рано утром посылали дворника.
Вадиму Петровичу не стоило никакого усилия говорить с приятелем в тоне исповеди.
– Ты и Вера Ивановна, – сказал он ему, – должны мне помочь. Одному мне не справиться вот с этим нашествием.
И он указал рукою по направлению к двери.
Он начал просить Лебедянцева передать Федюковой, до какой степени он до сих пор возмущен выходкой Леонтины и какое одолжение она ему оказала бы, если б согласилась опять приходить к нему. А для этого надо переселить Леонтину в отель, и без всякого промедления.
– И ты возлагаешь это на меня? – спросил Лебедянцев, глядя на него пристально.
– Да, на тебя, и не одно это, а вообще ликвидацию моего прошедшего с Леонтиной.
– Вот оно что!
Возглас Лебедянцева не смутил Стягина.
– Никогда не поздно покончить вовремя! – заговорил Стягин, охваченный желанием показать Лебедянцеву, что он не делает никакой гадости, а просто защищает себя и считает такую защиту законной.
– Да ты ей обещевался? – спросил Лебедянцев, впадая в свой шутливый тон.
– Ты хочешь сказать: обещал ли я ей брак? Нет, не обещал, но она сама добивается его, и там, в Париже, мне от него бы не уйти.
– Чудак! отчего же раньше было не разорвать?
– Отчего! Привычка старого холостяка, и там мы не жили никогда в одной квартире. Я только теперь, здесь, в какие-нибудь три дня, распознал, до какой степени мне эта женщина чужда после десятилетнего сожительства. И она меня не любит, а сюда прилетела, испугавшись, что я умру, похлопотать о завещании или обвенчаться со мной « devant un pope russe»!
– Ха-ха-ха!.. – тихо рассмеялся Лебедянцев. – Известное дело…
– И я убежден, что она уже тебя настраивала, когда вы ездили по магазинам и осматривали Кремль. Ну, скажи, ведь делала подходы?
– Делала.
– И, конечно, жаловалась?
– Больше насчет благородных чувств прохаживалась, говорила мне, что я, как порядочный человек, должен способствовать устройству ее судьбы… Да разве это тебя возмущает? И всякая другая на ее месте, француженка ли, русская ли, стремилась бы к тому же самому. Ты на что же теперь идешь? Добром она отсюда не уедет. Тут нужно отступное…
Об «отступном», они и стали говорить вполголоса, и когда Лебедянцев собрался уходить, Стягин громко вздохнул и сказал ему:
– Смотри, Дмитрий Семенович, я тебе дал carte blanche; если ты пойдешь на попятный двор, я сам рвану и покончу так или иначе.
XII
– Ушел француз, – выговорил Левонтий Наумыч и вдохнул в себя воздух вместе с глотком горячего чая.
Он сидел с дворником Капитоном в своей каморке. Барин сегодня проснулся рано, мог перейти с кровати в кресло и после чая читает газету. Доктор будет около полудня. В доме стоит опять тишина, со вчерашнего дня, когда француженок перевезли в гостиницу.
– Ушел, – повторил Капитон, дуя на блюдечко, и глазки его весело подмигивали.
– Кабы не Дмитрий Семенович, – продолжал старик полушепотом, – да не доктор, барин бы с ними не сладил.
– Доктор, значит, пожелал?
– Доктор… Они бы его совсем уморили.
И в третий раз Левонтий стал рассказывать дворнику, – совсем уже шепотом, – как он прибежал ночью к барину, и что застал, и как "французенки" раскудахтались.
– И сдается мне, Капитон Иваныч, – говорил Левонтий, широко улыбаясь, – что барин, хоть и силы у него в руках еще не было, как следует стукнул ее.
Это предположение обоим очень понравилось.
– Доктор, – продолжал Левонтий все так же тихо, – живою рукой скрутил. Потому как же возможно больному быть рядом с такими оглашенными?
– А упиралась главная-то мадам?
– Известное дело, побурлила… Без этого как же возможно… Она, небось, чует, что ее царству конец подошел.
Оба засмеялись и переглянулись. Капитон расстегнул пиджак и обтер лоб бумажным платком.
– Значит, она с подходцем приехала… Пожалуй, поди… насчет законного брака?
– А то как же… Еще слава богу, что все это здесь приключилось. Да и барину-то полегчало… Захвати она его здесь, – чего боже сохрани, – в полном расстройстве… пугать бы начала и добилась бы своего…
– Именье бы все записал…
– И очень.
Они помолчали.
– А теперь, – спросил Капитон, принимаясь за новую чашку, – нешто она так удалится?.. Все, небось, сдерет?
– Сдерет, – повторил Левонтий. – Однако, Дмитрий Семеныч за это дело взялся… Он человек бывалый и к барину большую привязку имеет…
– И теперича, Левонтий Наумыч, – начал дворник, – ежели ее спустят обратно, откуда она пожаловала, особливо коли куш она сдерет, из чего же Вадиму Петровичу туда ехать?
– Известное дело, не из чего, – подтвердил старик.
Он уже замечал с некоторых пор, что барин совсем не то говорит, не сердится, походя, на Москву, на свое, русское, расспрашивает его про разные разности и не произносит слово "ликвидация", которое Левонтий хорошо выучил. Заметил он, что Вера Ивановна ему по душе пришлась и что он об ней скучает.
Но об ней он первый не заговорил с Капитоном. В этих делах он был очень деликатный человек.
– И барышню французенка же выкурила? – спросил Капитон.
Левонтий не сразу ответил.
– С этого и началось… Приревновала. Вера Ивановна девушка умнейшая… и виду не подала, а ходить перестала. И взять теперь, как она ухаживала за барином, когда он ночи напролет мучился, и какое от этих, с позволения сказать, халд успокоение вышло.
Внизу, с парадного крыльца, раздался звонок.
– Это наверняка доктор, – заметил Капитон.
– Доктор… А Митька-то там ли?
– Должен быть там.
Они разом встали, и Капитон поблагодарил старика за "чай-сахар".
Им обоим стало на душе светлее от всего того, о чем они переговорили. Барину гораздо лучше, дома продавать зря не будет, быть может, и зазимует здесь; а главное, протурили "французенок".
По лестнице, действительно, поднимался доктор; ступеньки поскрипывали под его легкими шагами. Полное, добродушное лицо его с мороза зарумянилось, он смотрел по-праздничному, как практикант, заранее довольный тем, что он найдет у больного.
В дверях он остановился, увидав Стягина в кресле, с газетой в руках, и крикнул:
– Вот мы как! Превосходно! Сами газету читаем! Поздравляю, Вадим Петрович! Теперь мы не по дням, а по часам будем поправляться!
Стягин сидел в кресле еще с укутанными ногами, но уже одетый, в накрахмаленной рубашке; глаза смотрели ласково и вопросительно на доктора.
– Павел Степанович! – откликнулся он, протягивая обе руки доктору. – Вы не только исцелитель моего тела, но и души… Вам я обязан тем, что могу теперь спокойно ждать выздоровления.
– Это мой прямой долг, Вадим Петрович.
Доктору он был действительно обязан освобождением своего дома от «француза», как выражался Левонтий. Вчера Леонтина со своей Марьетой была перевезена в «Славянский базар» по настоянию добрейшего Павла Степановича. Он напустил даже на себя небывалую строгость, когда говорил Леонтине о том, что не может ручаться за исход болезни, если больного будет тревожить соседство двух женщин, не привыкших к тишине.
Леонтина объявила ему в ответ, что она сама не желает оставаться " dans cette sale boite".
Вадим Петрович чувствовал себя так, точно будто его избавили от какого– нибудь большого горя, хотя он знал, что переезд Леонтины в гостиницу ничего еще не разрешает, что она может пожаловать сюда, что начнутся объяснения и счеты, каких еще не бывало и в Париже.
Там он не набрался бы такой смелости, как здесь. Да и не было у него там таких помощников, как доктор и Лебедянцев, трогательно преданный ему.
На доктора Стягин продолжал глядеть доверчивыми глазами. В его взглядах было выражение благодарности и еще чего-то… Они понимали друг друга, как участники в одном и том же трудном деле.
– Поджидаете Дмитрия Семеновича? – спросил доктор после того, как ощупал ноги Стягина, измерил температуру и посмотрел язык.
Он знал, что Лебедянцев должен сегодня привезти какой-нибудь "ультиматум" из "Славянского базара". Стягин так же откровенно говорил с ним накануне, как и со своим университетским товарищем. Доктор настаивал на том, чтобы до полного выздоровления Вадима Петровича ни под каким видом не пускать к нему Леонтины. И он, и Лебедянцев, точно по уговору, действовали так энергично, что Стягину оставалось только ждать и не волноваться по-пустому.
Доктору подали кофе. Левонтий пришел с подносом, улыбающийся, как он улыбался только в Светлый праздник, елейный, с низкими поклонами и особенно ласковыми приветствиями.
Когда он удалился, Стягин сказал доктору совершенно приятельским тоном:
– Вы меня не осуждаете, доктор?
– За что же?
– Да, быть может, мое поведение не совсем… как бы это сказать… безупречно, что ли?
– Это почему? – оживленно возразил доктор. – Вы больной, ваша защита тут вполне законна, да если бы вы даже хотели и обрезать… раз навсегда, я вас осуждать за это не буду…
– Однако…
Стягину нужно было услыхать от такого человека, как доктор, несколько доводов в свою защиту.
– Я не циник, Вадим Петрович, но в борьбе с женщиной я признаю законность психофизиологического притяжения, – разумеется, когда нет нравственных стимулов, в виде детей. А тут происходит явное нападение на вас… in extremis, или вроде того. Воображаю, как бы вам пришлось, если бы вы действительно лежали на одре смерти.
