Петр Вяземский
Путешествие на Восток
Во вторник, 6 Июня, отправился я из Бекфея в 6-м часу утра. Ночевать должен я был в Захле; часов за 7 или 8 – заезжал я в иезуитский монастырь возле дома эмира. Два иезуита, церковь и школа. В горах есть и другие иезуитские заведения. Нельзя не отдать справедливости иезуитской и вообще римской церковной деятельности. Зовите ее властолюбием, по она приносит полезные плоды, а лица, которые именем церкви действуют, достойны всякого уважения и не заслуживают никакого нарекания. Они учат тому, во что сами верят и чем проникнуты с детства. Церковь их может быть ошибается, но они добросовестные, ревностные исполнители её воли и учения. Самоотвержение их поразительно. Духовные лица эти вообще люди образованные и должны жить посреди невежества и лишений всякого рода. Что же им делать, как не пропаганда? На то они и посланы – духовные воины, разосланные по всем концам мира, чтобы завоевывать края оружием слова и покорять завоеванных власти, пославшей их. Они бодрствуют на страже и не упускают ни одного случая умножить победы свои. Да, это жизнь апостольская. От настоятеля узнал я, что жив еще иезуит патер Мозавен, который был при мне в иезуитской школе в Петербурге. Я просил его передать ему поклон от старого ученика, про которого он вероятно забыл, хотя он, и вообще иезуиты, меня любили и отличали; но никогда, ни пол-словом не старались поколебать во мне мое вероисповедание и переманить к себе. Можно охуждать правительство или владыку за честолюбие его, но преданные ему воины, которые, не жалея трудов жизни своей, ратуют с честию и самоотвержением по долгу совести и присяги, возбудят всегда почтение во всех беспристрастных людях, и потому толки о пронырствах римского духовенства всегда мне кажутся нелепы. Духовные начала, на коих основана церковь наша, могут быть чище, но духовное воинство римской церкви образовано и устроено гораздо лучше нашего. Их точно снедает ревность о Доме Господнем – как, то есть чем, учили их признавать этот Дом. Смешно же требовать от этих миссионеров, чтобы они обращали в христианство в пользу протестантской или греческой церкви, а надобно же обращать или набирать в какое нибудь вероисповедание, пока не будет общего, пока не будет единого пастыря и единого стада. Единый Пастырь и есть, по стадо разбито и ходит под различными таврами.
Дорога в Захле лучше Бейрутской, усеяна зелеными оазисами деревьев. Есть даже рощицы – что-то в роде нашего ельника. Так пахнет иногда от них Русью, что захочется слезть с лошади и пойти по грибы, по вспомнишь Тредьяковского и скажешь:
Лето всем ты любовию,
Но, ах, ты не грибовно.
На дороге роща старых и широковетвистых деревьев в местечке Эльмруз, с маронитскою церковью и школою. Мальчишки на дворе у церковной паперти твердили уроки свои по арабским кппгам, вероятно духовного содержания. Что из этого будет, Богу известно; по семена сеются. Нельзя вообразить себе, как вся эта страна взволнована, взъерошена горами. Какая революция, почище всякой Июльской и Февральской, раскопала эту мостовую и раскидала её громадные камни. Ламартину вероятно было бы завидно, глядя на это. Революция его рукоделия – детская игрушка; а тут видна рука Божия. Впрочем и эти титановские и, казалось бы, неприступные и непереступные баррикады не заградили пути ни человеческой промышленности, ни суетному человеческому любопытству. И здесь, где только можно и где природа немного уступчивее и ручнее, засеяны полосы, зеленеют виноградинки и шелковица. И здесь путешественник, от нечего делать, покинув гнездо свое, карабкается по этим чудовищным горам, под опасением, при малейшей неверности шага лошади своей, нанятой за 15 пиастров на день, переломать себе ноги и руки, если не голову, один раз на всегда. Впрочем надо отдать справедливость горам: они здесь очень живописны и своеобразны: то иссечены они в виде крепости с башнями, то громадные камни лежат в каком-то порядке, точно кладбища с гробницами исполинов, допотопных титанов. Поминутно прорываются, с прохладительным туманом, стремительные потоки. Нет сомнения, что в этой знойной стороне чувствуешь не только внутреннюю жажду, но жаждут зрение и слух; и один вид, и одно журчание воды уже усладительно, и утоляет и освежает воображение. Со всем тем, горы хороши как декорация, но лазить с непривычки но декорациям тяжело и накладно. А. Л. Нарышкин, путешествуя в Германии, отвечал проводнику своему, предлагавшему взойти на высокую гору, что он обходится с горами как с женщинами и любит быть всегда у их ног. Шатобриан написал против гор злой и красноречивый памфлет.
К вечеру приехал я в Захле. Остановился в доме шейха Абу-Ассафа, православного, род арабского старосты или бурмистра, но старосты на лихом коне и воинственного. В Захле смешанного народонаселения тысяч до десяти. За несколько лет они воевали с Друзами и одержали над ними победу. Мой староста показывал мне с гордым удовольствием место его военных подвигов. Захле на горе, в виду Анти-Ливан, внизу извивается речка. У меня вовсе нет местных красок, имен урочищ не помню, а записывать но пути скучно. Берега реки обсажены высокими тополями – царство прохлады. Отужинав с шейхом, лег спать. Тут было царство мух и мошек невидимых и бесслышных – только догадаешься о них, когда тайно и предательски впустят они жало свое в щеку или веки, которые они особенно жалуют.
В Среду, рано утром, отправился в Балбек. Дорога ровная как скатерть по Балбекской долине, широко растилающейся между двумя стенами Ливанскою и Анти-Ливанскою. Она почти вся обработана. Жатва, луга, на коих пасутся богатые стада. Шелковая мурава, на которую можно и прилечь. Сельские картины, успокоивающие и освежающие чувства после судорожных сцен истерзанной и ломаной природы утесов; тут можно пустить коня своего вскачь, что я и сделал к неудовольствию спутников и проводников моих. Пришлось же мне прослыть отчаянным наездником: я был всегда далеко впереди от каравана своего. Долина простирается верст на 60 в длину и, судя по глазомеру, верст на 20 в ширину. Я проехал ее с небольшим в четыре часа, а казенная езда шесть часов. О развалинах Балбека, после того, что было о них мною сказано, говорить нечего, к тому-же жарко и писать не хочется. Развалины сами по себе, какие бы они ни были, для глаз и чувства моего, не имеют много приманки. Я рад, что видел Балбекские развалины, но еще более рад, что на пути к ним проехал часть Ливанских гор и Балбекскую долину. Природа в каком бы виде она ни была, для меня всегда привлекательнее зданий здравствующих и зданий развалившихся; но здесь любопытно и поразительно видеть, что делали люди за несколько тысяч лет до нас, какими громадами они поворачивали и какие памятники воздвигали. В сравнении с ними, наши монументальные здания – карточные домики и детские игрушки; а Краевский толкует о прогрессе. Пришел бы он посмотреть на развалины храма Балбека, посудить по нем, что должен был быть город, вмещавший в стенах своих такое громадное здание. На какую высшую степень просвещения, промышленности и художественности такое строение указывает, и сравнить все это с опустением, невежеством и бедностью духовною и материальною, которые овладели ныне этим местом. Я два раза осматривал развалины: в первый день приезда и во второй при месячном сиянии. На другой день еще посвятил несколько часов на прогулку но развалинам. они обведены речкою. Вода превосходная. К развалинам на ней построена мельница. Под широкими сводами сучат веревки. Вот нынешняя жизнь и значение некогда знаменитого и великолепного храма. В Трое и того не найдешь. Впрочем там найдешь Гомера и его Илиаду, как в Гомере найдешь Трою. В Балбеке ночевал у мущрана, епископа, грека Нимского. Он спрашивал меня о графе Остермане-Толстом. Возвращаясь ночью от прилунной прогулки по развалинам, проходили мимо сада, где за стенами совершался мусульманский девичник, пели предсвадебные песни и били в ладоши. Провожавшие нас Турки и христиане боялись долго оставаться на улице, чтобы не нарушать, близким присутствием нашим, таинства женского сборища, которое признается у Турков гражданскою и домашнею святынею, неприкосновенною для мущин и особенно для гяуров. В Четверг в 3 часа по полудни выехал я из Балбека; часу в 8-м вечера возвратился в Захле. За полчаса до селения выехал ко мне на встречу шейх в красном бурнусе, соскочил с коня и с поклоном вложил мне в рот свою курящуюся трубку – величайшая восточная учтивость, которая некогда переводилась на Западе предложением понюхать табаку из табакерки. И тут и там – табак символ приветствия. Если хорошо бы порыться в древних обычаях, то может быть найдешь, что обычаи одни и те же, как мысли и понятия, обходят с некоторыми изменениями круг земли и столетий. Шейх провез меня по всей столице своей, вероятно с мыслью, удивить меня её обширностью и многолюдством, которое стекалось по пути его с знаками почтения. А мне хотелось проехать по другой стороне – низменной, чтобы, при вечерней прохладе и блеске звезд, полюбоваться течением реки и темною зеленью тополей. Но, не смотря на мои убеждения, которых он впрочем не понимал, я должен был переменить свою поэтическую прогулку на торжественное, по прозаическое шествие по кривым и крутым улицам, мимо мазанок и лачуг, и только с вершины прислушиваться к плеску струй, разливавшихся в глубине оврага. Вечером Арабы пели, плясали передо мною род восточного канкана с отрывистыми и угловатыми телодвижениями. Мало по малу плясун входит в пассию, кидается, вскликивает, перегибает спину свою назад, se cambre так, что закинув голову назад чмокается сзади губами своими с одним из присутствующих и изнуренный падает на свое место. На другой день, в Пятницу, худо выспавшись от нашествия разноплеменных насекомых, отправился я в обратный путь в 5 часов утра. По маршруту моему, этот переход разделен был на два дня. Так и лошади были наняты; но я совершил его в один присест, к неудовольствию моих спутников и к удивлению ожидавших меня в Бейруте не ранее Пятницы. Около тринадцати часов был я на коне, с малыми остановками в конаке, чтобы выпить чашку кофе, и к 7-ми часам, т. е. к обеду, был я в доме Базили. Мой возвратный путь лежал или карабкался и корячился, по другим горам. Путь такой же тяжелый и со всяким другим конем, не туземным или тугорным, опасный – при солнечном сиянии ехал я часы по туманам, или облакам, и проникнут был плавающею над мною и вокруг меня влагою. Дороги разглядеть не мог; но тут были нужны не мои глаза, а лошадиные. Если лошадь моя обступилась бы, я мог бы сказать буквально que je suis tombé des nues. – Пo вершинам некоторых гор лежали снежные полосы, как у нас холсты для беления по деревням. Горы еще тем нехороши, особенно для усталого путника, который видит перед собою цель своего странствования, что эта мнимая близость обманывает его зрение. С крыльями и легко бы долететь по прямому направлению, но тут кружишься иногда час и более почти все на одном месте, потому что крутизна скалы не дозволяет прямо спускаться, а надобно лавировать.
В Субботу пришел австрийский пароход, прибывший на нем из Константинополя… дал нам известие об отъезде Павлуши и другие Стамбульские вести. В Воскресенье пришел русский бриг Неандер с архимандритом Софониею и Галенкою. У Базили обедали архимандрит, капитан брига Рябинин и граф Бутурлин с сыном, променявший свое русское графство, свои русские поместья и свою коренную личность на состояние не помнящих родства и приписанных к Римской церкви. Итальянцами им не бывать, разве потомкам их, а Русскими они уже не суть. Если все это по убеждению и для спасения души, то и прекословить нечего. В некотором отношении можно иногда пожалеть о них, по еще более должны им позавидовать, ибо временные блага принесли они в жертву вечным.
В Понедельник, в Духов день, архимандрит служил обедню в греческой церкви. В отступнике Бутурлине замечательно много русского духа и вообще русской складки. Он даже усердный читатель Северной Пчелы, и говорил, что по отъезде из Италии, тоскует по ней. Ему известны и приснопамятны выходки Булгарина против толстых журналов.
