Петр Вяземский
Путешествие на Восток
Во Вторник, к пяти часам по полудни, сели мы на австрийский пароход «Шильд». Он был окрещен во имя Ротшильда; но Ротшильд не согласился быть восприемником его и пароход обезглавили. Дня два пред отъездом нашим дул сильный ветер и раскачал море. До острова Родоса нас порядочно било, тем более, что машина не в соразмерности с величиною судна. Мы шли медленно, узлов по пяти в час. Пароход новый и деревянная обшивка его, хотя очень щеголеватая, не обдержалась и не отселась. Никогда не слыхал я подобной трескотни и скрипотни. Казалось, что все лопается, трескается и того и смотри – распадется. Со всем тем, в Субботу, в 4-м часу по полудни, бросили мы якорь в Смирнском рейде и к 7 часам были мы уже заключены в свою карантинную тюрьму.
На Смирнском рейде стоял французский пароход, отправляющийся в Константинополь – и на нем Ламартин. Если турецкое правительство не было бы нелепо, то оно засадило бы Ламартина в карантин, вместо того, чтоб дать ему богатое поместье в своих владениях. Ламартин перевернул Францию вверх дном и после того бежит из неё как кошка, когда напроказит и разбросает посуду; а Диван, который ищет покровительства и милости Франции, оказывает неслыханное благодеяние безумцу, от которого все партии во Франции отказались и которого все равно обвиняют. Да и он хорош, устроив у себя республику, христарадничает у потомков Магомета и записывается к ним, более нежели в подданство, а в челядницы, ибо идет питаться их милостынею и хлебом.
На возвратном пути ничего замечательного не было. Плыли мы по знакомой дороге и мимо знакомых островов, только приставая к некоторым, а не выходя на берег, согласно с карантинными правилами. Либеральные врачи вопиют против карантинов, но они видят в них вопрос, более политический, нежели вопрос общественного здравия и негодуют на них как на стеснение свободы человеческой – наравне с цензурою, с запретительными тарифами и пр. и пр. Дело в том, что, со времени учреждения турецких карантинов, о чуме в Турции не слыхать. Это лучшее свидетельство в пользу карантинной системы – разумеется благоразумной и умеренной, а не произвольной и излишне притеснительной. Что чума заразительна, что неограниченная свобода тиснения, в своем роде, общественная чума, что безусловная свобода торговли мечта не сбыточная, все это оказывается на практике вопреки человеколюбивых и благодушных теорий. Смирнский карантин очень порядочен – на берегу моря, свежий ветер от него утоляет жар и шум разбивающихся волн сладостно пробуждает внимание. Комнаты просторны и чисты, вероятно потому, что султан на днях проехал чрез Смирну, и на всякий случай все в ней освежили и побелили. Точно тоже делается и на святой Руси. Карантинная стража не пугает, как в Одессе, своими смертоносными мундирами, забралами и проч. У нас все пересолят. Между тем наблюдательность здешней стражи очень бдительна и вовсе не докучлива. Я бросил бумажку из окна и чрез несколько времени пришел ко мне один из надзирателей и спросил меня: я ли бросил? На ответ мой, что я, просил меня вперед не делать. Сошел в сад, подобрал все лоскутки бумаги, апельсинные корки и бросил их в море. Обедаем мы с августейшего стола, то есть, обед наш готовится поваром из Смириской гостинницы Des deux frиres Augustes. В карантине с нами англичанин Робертсон, сын датского консула в Смирне Iong с женою, ребенком и братом, барон Шварц, баварец, наш Иерусалимский спутник, два немецких живописца и около ста человек разного сброда. Вечером Турки поют, играют в жгуты на дворе. Много в них живости и веселости. В то же время другие Турки обращаются к Востоку и не смущаемые ни присутствием нашим, ни играми своих братьев – с благоговением совершают, пред открытым небом, свою вечернюю молитву. В числе стражи есть турецкий офицер, балагур и шутник; около него собирается кружок и потешается его рассказами и разными выходками.
Вообще, в Турции заметно равенство между различными степенями состояния. Дух братства вероятно от того, что степень образованности, то есть необразованности, почти всем общая. Вместе с тем много у них челядинства, и турок, немного зажиточный, ничего сам не делает и окружен большею или меньшею прислугою.
В Среду (я сбился числами), при восхождении солнца, отворили нам ворота нашей карантинной темницы. Множество барок было уже у берега. Все бросились нагружать на них свою кладь, и через час никого уже не было в карантине. Дул довольно сильный ветер против обыкновенного, ибо он подымается вообще не ранее десятого часа – и море бараишлось. Жене не хотелось пасти это волнующееся стадо, и мы послали в город за porte-chaise и за лошадью, чтобы ехать берегом. Между тем море стихло, и мы спокойно отправились в лодке, под охранением русского матроса, поселившагося в Смирне. Остановились мы по прежнему в «Августейшей» гостиннице. Был я у паши, московского знакомца. Он немного говорит по-французски, помнит Петербург и многие лица, который он там знал и расспрашивал меня о них. Его почитают приверженцем русской системы и потому удаляют его от Султана. Султан, заехав в Смирну вопреки маршрута, начертанного ему министерством, сделал, говорят, un coup de tête. Уверяют, что сераскир, другой его beau-frère, умолял его на коленях не заезжать в Смирну, пугая его болезнями, землетрясениями etc. Но, если не удалось им помешать Султану быть в Смирне, то успели они ограничить пребывание его в ней несколькими часами, тогда как приготовления и праздники устроены были на несколько дней. По всему видно, что паша в оппозиции. Он очень худо отзывался об египетском паше, которого Султан видел в Родосе и от которого принял в подарок богатый пароход, чему Галиль-паша будто верить не хотел, говоря, что это противно последнему торжественному постановлению Султана принимать подарки свыше стольких-то ок винограда, груш etc. Говоря о Ламартине, недавно проехавшем чрез Смирну, припоминал он слова его в Палате Депутатов «que la Turquie était un cadavre et qu'il l'avait touché du doigt» – «et aujourd'hui il vient comme un ver, сказал я, se nourrir de ce cadavre», что очень рассмешило пашу. Я просил его держать построже своего нового помещика. Он отвечал мне, что не боится его. Вообще, пашу очень хвалят за деятельное и хорошее управление. От него поехал я на Мост Караванов и опять не видал ни единого верблюда. Вместо Пятницы, пароход отправился в Четверг. К четырем часам переехали мы на него в лодке, которую порядочно качал противный ветер, но русский матрос перевез нас благополучно. На пароходе нашли мы знакомое семейство муллы, бывшего в Иерусалиме, и очень дружно жили с гаремом его, на пароходе, очень обходительным и даже не закутывающим лица своего. Ветер был сильный и совершенно противный. Мы шли медленно, пароход скрипел во всю мочь; по качка была сносная. Нервы мои сначала несколько взбудоражились, но вскоре угомонились и все обошлось благополучно. Ночью остановились мы у острова Мителена и нагрузили на наш пароход около ста сорока негров и негритянок, – более последних, которых везли на продажу в Константинополь. Вот тебе и la traite des Nègres, против которой так либерально толкуют и так либерально крейсируют на далеких морях и которая здесь открыто производится под австрийским флагом. Впрочем, негры эти казались очень покойны и даже веселы, лежа на палубе как скотина. Их ощупывали и осматривали, чтобы видеть, нет ли каких телесных пороков. Охотники и знатоки определяли, каждому и каждой, чего тот или другая стоит. Кажется, средняя цена от 1,500 пиастров до 2,000 и 2,500. Но капитан парохода говорил, что совершить покупку на пароходе он не дозволит. Нас пугали усиления качки в Мраморном море; но ветер к вечеру утих, и мы спокойно проспали последнюю ночь нашего плавания.
В Субботу, 24 Июня, к десяти часам утра, бросили мы якорь в красивом Константинопольском рейде:
Конец благополучну бегу.
