Инна Фохт
Писательские экскурсии
– Ни на миг не сомневаюсь, в нашей альма-матер ты блистала! Может кофе? И проведёшь меня поглазеть на съёмки, мисс Филдинг или госпожа телепродюсер? – Ян по старой привычке взял Хелен под руку, увлекая в сторону кондитерской. Баабааах! Земля содрогнулась. – Что за, хм, досадное недоразумение?
– Ты говоришь как мистер Дарси, рядом база НАТО. Бедный Самюэль никак не согласует своё расписание с местной артиллерией.
– Самюэль?
– Режиссёр фильма. А мистера Дарси играет молодой актёр Колин Фёрт, и это просто находка. Хочешь, познакомлю?
– Хочу, но сначала кофе. Так о чём твоя следующая книга? «Причина успеха» мне понравилась.
– Спасибо, всегда приятно получить отзыв не от своей читательской аудитории или родственников. Это идея газеты, где я веду юмористическую колонку о жизни холостячки в Лондоне. Вот не надо удивлённых глаз, да, я не замужем. Хотя сомневаюсь, что Бриджит Джонс тянет на героиню романа, но почему бы и нет?
– Отличное имя для одинокой девушки в Лондоне. Расскажешь детали?
– Для этого нам понадобится кофе с ликёром и повторить.
– Я никуда не тороплюсь. Номер в «Плазе» забронирован на завтра. Решил навестить Лондон, он меня вдохновляет примерно так же, как тебя мистер Дарси, – Ян сунул в карман золотые часы, которые сжимал в руках, внутренне расслабился и мысленно сделал пометку в рабочем дневнике: «Эксперимент удался».
ИСТОРИЯ 3
Милан, весна 2000 года.
Ян любил Италию. Казалось, в самом воздухе Апеннинского полуострова разлит экстракт неги и довольства жизнью. Всякий раз, возвращаясь сюда, он молодел душой, телом и, дальше принято упоминать сердце, но зачем лгать? Сердца у всемирно известного психолога давно не было. Просто ещё одна мышца, отвечающая за ток крови.
Он знал в лицо все страсти, управляющие людьми, их не так уж и много. Похоть, гордыня, жадность, властолюбие и любовь – дитя физического влечения и собственнического инстинкта. Яном же двигало любопытство, жажда познания и приятно щекочущая тщеславие мысль, что он безвозвратно меняет мир своей волей.
Ажурные шпили, арки и переплетения миланского собора на фоне ярко-синего майского неба завораживали. Лучший вид из окна. Чего ещё пожелать случайному гостю? Дверь деликатно скрипнула, призывая вернуться в реальность из волшебного мира абстрактных рассуждений о вреде и пользе путешествий во времени.
– Buon giorno, dottore! – высокий седой мужчина в идеально сидящем костюме легко мог пристыдить угловатых моделей на подиуме, хотя ему уже семьдесят.
– Присаживайтесь, сеньор Росси, что заставило вас выйти из мастерской и снизойти к нам смертным? – Ян задёрнул тяжёлые шторы, чтобы не отвлекаться на собор, и опустился в кресло. Его синий бархат уместней смотрелся бы в музее, чем в апартаментах состоятельных снобов.
– Уж кому бы заикаться о смертности, но не тебе. Двадцать лет прошло с нашей последней встречи, а ты такой же мальчишка, – хмыкнул посетитель, доставая из кармана украшенную перламутром трубку.
Курение было единственным недостатком блистательного Серджио Росси – художника, скульптора, мецената, открытого гея и лидера мнений. Ученики так восхищались его талантом, что идиот, посмевший упрекнуть кумира не в той ориентации, рисковал здоровьем. Ян подавил вздох и достал тяжёлую мраморную пепельницу, которая с лёгкостью могла стать орудием убийства, хотя в какой-то мере им и являлась.
– А вот меня возраст догнал, – раскурив трубку, продолжил гость, – неоперабельная опухоль мозга и проблемы с памятью на десерт, чтобы не скучно. Помоги мне, Ян, я начинаю забывать лучшие моменты юности. Без этих воспоминаний даже короткая жизнь не имеет смысла – можно заказывать заупокойную мессу. Плевать, как ты это сделаешь. Согласен на гипноз, внушение и галлюциногенные леденцы. Реальность – то, что мы ощущаем. Я просто хочу ещё раз увидеть его перед смертью.
– Серджио, давайте по порядку. Кого и зачем?
– Лучо Фонтана – первая, сбывшаяся на миг любовь. Мой наставник, гений, бунтарь, новатор – я говорю как энциклопедия, а вспомнить хочу эмоции, руки и ту единственную скандальную ночь. Больше мы не виделись. Его невеста зашла в мастерскую хоть и не в самый пикантный, но до сих пор обнажённый момент. Они всё равно поженились, недаром она ждала двадцать два года. А крайним оказался испорченный юнец, то есть я.
– Вас не страшит близкая смерть, сеньор Росси? Никогда не думали, вот бы вовремя поставить диагноз, сделать операцию.
– А дальше? – насмешливо перебил Серджио. – Пропыхтеть ещё лет десять, борясь с последствиями химиотерапии? Нет уж, я доволен жизнью и ни дня бы в ней не изменил. Хотя того скандала бы избежал, ради счастья остаться подле мастера.
– Ну что ж, уважаю ваше решение. Устраивайтесь поудобней и сформулируйте запрос, – луч солнца, воровато пробившись сквозь портьеры, блеснул на потёртом золоте карманных часов в руках доктора.
– Мне девятнадцать лет, галерея Навильё, первая пространственная композиция Лучо. Он потряс мир современного искусства не хуже Малевича.
– Закройте глаза, слушайте мой голос, на счёт три вам снова будет девятнадцать. Раз, два, три.
Вспышка!
Милан, весна 1949 года.
Кому-то он казался рано полысевшим пятидесятилетним мужчиной с тонкими усиками, но Серджио видел бога. Католическая школа не смогла привить веру в Отца, Сына и Святого Духа. Хотя священники вбивали просветление в самом прямом смысле. Искусство оказалось сильнее и отлично справилось с задачей.
Лучо Фонтана – создатель спациализма, вновь вернулся из Аргентины в Италию, и юному художнику повезло попасть к нему на стажировку.
– Попробуй, мальчик мой, не бойся, – мастер протягивает нож, и Серджио дрожащими руками пытается разрезать холст.
– Да не так, – рассмеялся Лучо, – не пармезан режешь. В отверстия, которые я проделываю, просачивается бесконечность, и живопись более не нужна. Не думай о полотне, представь космос.
«Я хочу целовать эти руки, припасть к ним, как мои родители к иконам, и молить о любви. Хотя они просили избавить сына от постыдной болезни. Как будто природа – дура и не знает, что творит», – мысли кружили голову, как охлаждённое просекко.
– Давай вместе, – прикосновение шершавой ладони заставило сердце Серджио пропустить удар. Довольно мурлыча популярную мелодию, мастер принялся аккуратно подклеивать изнанку надреза чёрной марлей. – Смотри, я создаю новое бесконечное измерение, да ты слушаешь?
Запах краски, клея, голос гениального художника оказались непосильной для благоразумия смесью. И Серджио сделал то, о чём мечтал несколько месяцев – поцеловал вымазанные клеем руки, потом предплечье, потом шею, потом…
Сумерки прокрались в мастерскую, а вместе с ними и вечерняя прохлада.
Вспышка!
– Пожалуй, нам лучше одеться, – шепнул Серджио, первым потянувшись за штанами.
– Да и поесть не помешает, – согласился Лучо, включая настольную лампу.
Уже на выходе из мастерской они столкнулись с Терезией.
– Так и знала, что ты до сих пор голодаешь и парня мучаешь, вот, принесла вам лазанью, – улыбнулась невеста художника.
– Серджио, к бесу ресторан! Поужинаем здесь и за работу. У меня настроение выпить и нарисовать что-то красное. Будешь стараться – назову в твою честь картину, а может, и подарю. Ты не против, дорогая?
– Ну что ты, для гордости достаточно десятка скульптур с моим лицом. Налетайте, пока не остыло, а я открою вино.
Милан, весна 2000.
– Я создаю новое бесконечное измерение, открывающее доступ в космос, – сказал Серджио, открывая глаза. – Это слова мастера. Я помню наши уроки так ясно, будто они были вчера. Спасибо Ян, не то чтобы сомневался, но не рассчитывал на такой потрясающий эффект. Период с 1949 по 1968 – лучшее время в моей творческой и частично личной жизни. На какую сумму выписать чек за сеанс? Он бесценен, но я должен попытаться.
– Я же в отпуске, синьор Росси, считайте это дружеской услугой.
Вечером следующего дня вернувшегося с прогулки по музеям Яна ждал курьер. «Не хочу, чтобы этим поживились мои душеприказчики», – гласила записка. Под слоями толстой плёнки пряталась ранящая глаза ярко-красным цветом картина – «Ожидание» Лучо Фонтана.
– Что-то в этом есть, – задумчиво сказал Ян, разглядывая неровные порезы, – ведь мы почти коллеги, я тоже создаю новые измерения, хотя на космос не претендую.
ИСТОРИЯ 4
Сентябрь 2000 года. Оттава.
Загадка: вторая по площади страна в мире с крошечной столицей.
Отгадка: Канада.
Ян приезжал в Оттаву, влекомый нездоровым любопытством посетителей кунсткамеры. Уже на входе ясно, что ничего хорошего ты там не увидишь, но покорно платишь за билет в надежде на чудо. Столица большой страны с населением в один миллион похожа на пригород европейского мегаполиса – тихо, мирно, скучно. Полгода он практиковал в провинции имени кленового листа, и все случаи были под стать городу – бесцветные.
– Байтауном ты нравилась мне больше, хоть грязи по колено, но жизнь бурлила. Город, ау, ты помнишь, как это бурлить? – Ян не поленился выйти на балкон и послать вопрос в ночное небо.
Оттава молчала. Ей нравились покой и порядок, а если взбалмошные гости скучают за деревянными бараками, бандитскими войнами и разрушительными пожарами, то к их услугам архивы, документальное кино и ретроспективы исторических событий. Хотя придиру можно и наказать.
***
– Взорвать статую? Элейн, да как вам это в голову пришло? – злая колючая энергия обычно аморфной пациентки взбодрила психолога не хуже двойного эспрессо.
Широкоплечая седая дама сердито фыркнула в ответ, пытаясь ровно держать спину, но утопала в объятиях мягкого кресла.
– Знаете, что хуже десятиметрового железного паука, доктор? Десятиметровый железный паук по имени Мама. Последнее творение Луизы Буржуа, изуродовавшее Национальную галерею. Сходите полюбуйтесь, можете даже погулять между его кривых лап.
– Я тоже не всегда понимаю современное искусство, но пожимаю плечами и прохожу мимо. Вот что значит истинная смотрительница музея, мне нравится ваш пыл, Элейн.
– Да какой там пыл, – пациентка поудобней устроилась в кресле, плюнув на осанку. – Просто всю неделю я водила экскурсии вокруг этого металлолома и рассказывала интерпретацию автора. Ода её матери-ткачихе, которая была мудрой, доброй, заботливой и отзывчивой как паук. Забавно, не правда ли? Кто в здравом уме ассоциирует доброту с этими тварями? – вздохнула Элейн. И шёпотом добавила: – Или с матерями?
– Она мертва, вы свободны, помните? Отпустите её и позвольте себе наконец-то счастье, – сказал Ян, подумав, кем же надо быть, чтобы сломать такую пылкую, сильную, похожую на лесоруба женщину.
– Мне уже шестьдесят, жизнь почти закончилась, так толком и не начавшись.
– Хорошо, давайте поговорим о вашей матери, но в последний раз. Мы закрыли эту тему и устроили отличный костёр, помните?
– О да, её хлам хорошо горел. Простите, Ян, но проклятый паук свёл на нет ваши усилия.
– Ещё посмотрим. Чтобы вы сказали маме, Элейн, если б могли? Попробуйте, представьте её на моём месте, – попросил психолог, играя золотой крышкой карманных часов.
– Ненавижу, ты опутала меня липкой паутиной извращения, называемого любовью, и сломала мне жизнь. Я помню всё. Как в шесть лет ты «случайно» прижигала меня плойкой для волос за непослушание. Как в десять морила голодом за плохие оценки. О да, всё ради моего блага. Как часами сокрушалась о моей непривлекательности. Как отравила Колина, единственного человека, которого я осмелилась полюбить. Да, тебя никто не заподозрил, но я знала. Как заставила сделать аборт. Как на долгих тридцать лет приковала к себе ранней деменцией, пытаясь покончить с собой в каждой больнице, где уход значительно лучше, но нет смысла твоей мерзкой жизни – дочери. Доктора просили быть терпеливой, объясняли, что болезнь меняет людей. Но ты ничуть не изменилась, потому что всегда была чудовищем. Да, наконец-то ты сдохла, и я свободна, но никакой меня давно нет. Просто тень, которая притворяется человеком. Я умерла вместе с женихом и ребёнком. Если бы смогла повернуть время вспять, я бы…
– Элейн, представьте что можете. Закройте глаза, доверьтесь мне, я хочу вам помочь.
Вспышка!
Сентябрь 1960 год. Оттава.
– Разумно ли это, доченька? Ну сама подумай, какое свидание? Кому ты нужна? Скорее всего он с друзьями поспорил, что пригласит на танцы самую неуклюжую девушку в городе. Останься лучше со мной дома или можем сходить в кино, вышел новый фильм Хичкока.
Каждое слово матери железным штырём пронзил сердце Элейн. Она права, зачем Колину такая уродина? Над ней уже подшучивали в школе, почему университет должен стать исключением? Девушка сморгнула слёзы и выключила утюг, оставив на столе недоглаженное платье.
– Да, мама, ты, как всегда, права, я лучше приготовлю нам ужин.
– Вот и умница, люблю тебя.
– И я тебя.
Вспышка!
***
Руки Элейн живут своей тайной жизнью. Её голова занята мечтами о Колине, а они ловко чистят рыбу, мельчат чеснок, режут овощи на салат, вонзают отменно наточенный нож в шею матери. «Странно, в книгах и фильмах всегда описывают предсмертные хрипы жертв, а она умерла молча. Но я наконец-то свободна, какое же это счастье», – улыбнулась Элейн, вымыла руки и сняла трубку громоздкого телефонного аппарата.
– Полиция? Добрый вечер, пришлите машину на Шарлотт стрит 19. Пять минут назад я убила свою мать.
Сентябрь 2000 года. Оттава.
В кресле напротив никого нет. Его мягкое сидение, так легко и надолго сохраняющее форму человеческого тела, глаже линии горизонта. Ян пытается встать, но не может. «Тошнота, головокружение, высокая температура – практически тропическая лихорадка, вот что бывает при неожиданных виражах времени. Эксперимент провален. Отныне и впредь пациент должен чётко сформулировать запрос», – нетвёрдой рукой записал он в рабочий дневник. И добавил заметку на полях: «Узнать о судьбе Элейн Шенн».
Загадка Моны Лизы
Ольга Лукина (ник в инстаграм @_olga_lukina)
Леон Винник с волнением подошёл к стеклянной пирамиде перед Лувром. Гигантский переливающийся кристалл, казалось, парил в воздухе над площадью перед музеем и сверкал многочисленными гранями. Прозрачная странная глыба выглядела, как инородный объект на фоне старинных и торжественных стен некогда королевского дворца. Она будто вырастала из недр земли. У входа в пирамиду в очереди толпились многочисленные желающие увидеть сокровища Лувра.
«Это – портал. Вход в другую реальность», – подумал Леон. Сейчас, сейчас он увидит и Нику, и Венеру, и, конечно, её – Мону Лизу. Именно к ней он приехал. Ею грезил ночами.
В предвкушении долгожданной встречи, выстояв очередь, Леон, волнуясь и робея, вошёл внутрь пирамиды.
Огромная толпа фанатов внесла его в огромный зал, где на большой синей стене висела единственная небольшая картина.
«Что это? Это она? Не может быть!» – Леон испытал потрясение.
Картина тёмная, мрачная и… маленькая! Какое разочарование!
Прям, неожиданный удар под дых. Самый знаменитый в мире портрет, самая известная картина и такая… такая маленькая. Блёклая. Тусклая. Незначительная. Ещё и смотреть надо издалека. Подойти ближе невозможно, надёжные ограждения не подпускают толпы туристов. Фанаты, стремящиеся к ней, натыкаются на преграду, как морские волны на плотину, и замирают в давке.
«Как, как эта маленькая, невзрачная картина могла стать величайшим в мире произведением искусства? – думал Леон. – Как? Её почти не видно, очень далеко, под толстой стеклянной бронёй невозможно почувствовать её дыхание».
Леон, работая плечами и локтями, с трудом протиснулся сквозь плотные ряды человеческих тел поближе к перилам ограждения. Всё равно плохо видно. Ещё эти любители делать селфи со своими смартфонами. Толкаются. Загораживают обзор. Очень сложно разглядеть.
А он так ждал этой встречи! Так мечтал о ней! И вот вдали едва просвечивает через пуленепробиваемое стекло тёмный женский портрет.
«Неужели это она сводит с ума человечество уже пятьсот лет? В чём прикол? – Леон ничего не понимал. – Где восторг, потрясение? Где всё то, что я ожидал, предвкушал?»
Леон вглядывался в картину, силясь понять, что же в ней такого. Вроде ничего особенного, но почему-то на неё хотелось смотреть и смотреть. Невозможно оторвать глаз.
Внезапно что-то неуловимо изменилось. Парень ощутил сильное притяжение со стороны картины. Возник искрящийся волшебный магнетизм.
Синие стены зала надвинулись на Леона. Воздух сгустился. Звуки стихли. Разговоры, шарканье ног, толпы посетителей – всё исчезло.
Картина стала как будто больше, краски ярче. Она приближалась к Леону. Из её мрачной глубины заструился поток призрачного света, который обволок парня, как коконом. Они стали одним целым: Леон и картина.
«Вот она! Наконец-то!» – мысленно крикнул Леон и, трепеща, протянул руки к портрету, слегка коснулся потрескавшейся от времени краски. Кончики пальцев пробежали по бархату платья, которое оказалось не тёмно-коричневым, как виделось издалека, а красным, по пышным рукавам, по тёмной накидке. Всё в картине так гармонично, так удивительно: пропорции, тени. При этом женщина на картине не была красавицей, в ней присутствовала едва заметная неправильность, которая придавала особое очарование и загадочность. Неотрывно следящий влажный взгляд её светло-каштановых глаз завораживал. Лёгкая прозрачная вуаль сливалась с волнистыми прядями волос.
Уходящий вдаль пейзаж со снежными причудливыми горами и извилистыми водными потоками оказался вовсе не бледным, а буйствовал яркими голубыми, синими и зелёными красками. В ландшафте угадывались головы животных. Да их тут целый зверинец! Среди причудливых скал притаился гордый лев, подстерегающий добычу, гримасничала обезьяна, буйвол косил синими глазами, и крокодил прятался за холмом. Они тоже оживали.
Дымка и туман, что окутывали лицо и фигуру женщины, развеялись. Тонкая сеточка трещин на картине расправилась. Лицо стало моложе и теплее. Оно излучало ум и волю. В нём появилось неуловимое движение. Ухмылка тонких извилистых губ задрожала, они набухли, как для поцелуя, налились соками. Лёгкие, едва заметные тени около приподнятых вверх уголков губ углубились. Ещё чуть-чуть, и улыбка затопит одухотворённое лицо. На щёки легли синие тени от ресниц.
«Кто сказал, что у неё нет ресниц? Есть! – удивился Леон, – и брови тоже есть, вот они изгибаются тонкой аркой».
Он вглядывался в каждый миллиметр картины, в каждый мазок.
«Боже, это лицо! Эти губы! Они живые! Их створки сейчас разомкнутся и она заговорит», – едва дыша, подумал Леон.
Его бросило в жар. Он, как под гипнозом, приблизил свои губы к её и ощутил тонкий аромат пачули и мандарина. Она дышала, дышала! Упругая небольшая грудь мерно приподнималась. Леон коснулся тёплой кожи над вырезом платья и почувствовал, как сквозь пальцы в месте прикосновения по каплям из него вытекает энергия, как воздух из сдувшегося шарика. Чувственный рот Моны Лизы извивался, словно опасная змея. Картина втягивала Леона внутрь себя. Силы его покидали. Он осознал, что, если немедленно не выпутается из сжимающего кокона, то растворится в картине без остатка.
«Эта картина – вампир! Я погибаю», – промелькнуло в угасающем сознании.
Последнее, что он расслышал, это шелестящий шёпот:
«Освободи меня, освободи…, я пять веков взаперти… взаперти… одиночество среди толпы… толпы… помоги…».
Леон очнулся. Сознание встряхнуло от накатившего многоголосого шума, резких толчков и крика:
– Что застыл?! Дай другим подойти! – раздался над ухом визгливый голос, – встал как истукан. Один тут, что ли?
Картина висела далеко, в дымке и смотрела на него неотрывным следящим взглядом. Но что-то в ней изменилось. Пространство вокруг картины стало осязаемым и вибрировало.
«Что это было? – растерянно подумал Леон, – я потерял сознание? Но я был с ней! Я видел её улыбку! Я её трогал. Она была живой! Боже! Что я говорю? Я сошёл с ума?»
Леон был счастлив и одновременно испуган.
Восторг и страх смешались в опьяняющий коктейль. Голова немного кружилась. Он не мог сдвинуться с места.
Когда оцепенение прошло, Леон вышел из Лувра потрясённый и опустошённый. И в то же время наполненный. В нём поселилось стойкое ощущение нового знания, нового понимания красоты, жизни. Это чувство распирало его изнутри. Леон знал, что завтра опять придёт сюда, чтобы погрузиться в испытанное волшебство.
«Я что-то упустил, недоделал, не успел и должен вернуться туда, к ней. Она ждёт», – думал Леон.
В состоянии эйфории он и не заметил, как прошёл, вернее, пробежал несколько кварталов. Куда? Зачем?
Впереди мелькнул девичий силуэт. Каблучки стучали по мостовой, из-под шляпки выбивались пряди тёмных волос. Тёмно-бордовая куртка развевалась, не скрывая стройность фигуры.
Что-то неуловимо знакомое почудилось в её осанке, повороте головы. Незнакомка обернулась, стрельнула светло-каштановыми глазами с янтарными искорками. В уголках губ легли еле заметные тени, будто девушка готовилась улыбнуться.
«Она! Это она!» – металась беспокойная мысль.
Девушка отвернулась и продолжила свой путь. Наваждение исчезло. Но Леон шёл за ней, как привязанный. Через шагов десять незнакомка обернулась. Остановилась и вопросительно посмотрела на преследователя.
– Вы меня преследуете? – спросила она с настороженной улыбкой. Леон уловил в её дыхании аромат пачули и мандарина.
– Простите! Я… я хотел спросить, я мог вас где-то видеть? Ваше лицо…
– Вряд ли.
Леон уловил искорку понимания в её глазах. Тут они поняли, что оба говорят на русском языке и рассмеялись.
– Я турист, из Петербурга. А вы?
– Я тоже из Петербурга. Учусь тут. В университете в Сорбонне.
– Надо же! Жить в одном городе, в Питере, а встретиться здесь в Париже.
– Давайте знакомится. Я – Леон. Леон Винник.
– Лиза, – представилась девушка и улыбнулась широко и весело. – Лиза Джокович.
– Давай на ты, – предложил Леон.
– Давай.
– Ты похожа на итальянку. Тебе говорили?
– Моя бабушка – итальянка.
– Удивительно! – воскликнул Леон, – моя тоже.
Через полчаса они сидели в кафе, ели круассаны, пили кофе и болтали, как старые знакомые.
– Лиза, – смущённо проговорил Леон, – я тут сочинил стихи, и они сами легли на музыку. Послушаешь?
Лиза кивнула. Леон тихонько запел:
Когда волнение стесняет грудь мою,
Или когда на перепутье я стою,
К тебе несу свои сомненья и мечты.
Ты воплощенье вечно юной красоты.
Что скрыто мастером под краской дорогой,
Чей тайный промысел водил его рукой?
Прервался стоном лёгкий вздох в губах твоих,
Моя Мадонна, ты живее всех живых.
Моя Джоконда, моя Мадонна,
Моя богиня, моя икона!
К тебе молитвы моей слова,
Ведь я-то знаю, что ты жива.
Какую тайну ты таишь, какую боль?
Какою странной ты отмечена судьбой,
Какою силой высшей ты наделена,
Какая истина в тебе заключена?
Внутри зрачков горит огонь в твоих глазах.
Как будто хочешь что-то важное сказать,
Как будто хочешь миру истину явить,
Завесу тайны мирозданья приоткрыть.
Моя Мадонна, о Мона Лиза,
Ты миру снова бросаешь вызов.
И люди бьются уж сотни лет,
Понять пытаясь, в чём твой секрет.
Трепещут локоны в сияньи золотом,
И потихоньку бьётся сердце под холстом.
Едва заметно чуть дрожит твоя рука,
И тонкой ниткой бьётся жилка у виска.
И так и кажется, сойдёшь сейчас с холста,
И миру явится святая красота.
Но ты всё так же молча смотришь сквозь века,
И только губы улыбаются слегка.
На землю вечер прольётся томный.
Тебя я встречу, моя Мадонна.
Мой нежный ангел, мой сладкий сон.
С тобой навеки я обручён.
– Это так прекрасно, – выдохнула Лиза, она почти не дышала, пока он пел.
Их руки сплелись, образуя вензель: «LL» – «Лиза Леон».
