bannerbannerbanner
Кармен (новеллы)

Проспер Мериме
Кармен (новеллы)

Полная версия

Глава 10

Орсо расстался с отцом в детстве и не успел как следует узнать его. В пятнадцать лет он уехал из Пьетранеры в Пизу учиться, а затем поступил в военную школу. Гильфуччо в это время сражался в Европе под императорскими знаменами. На континенте Орсо виделся с ним редко и только в 1815 году попал в полк, которым командовал отец. Но строго соблюдавший дисциплину полковник обращался с сыном, как и со всеми остальными молодыми поручиками, то есть очень сурово. Орсо вспоминал, как в Пьетранере отец отдавал ему саблю, позволял разрядить ружье, когда возвращался с охоты, или как он в первый раз посадил его, мальчишку, за семейный стол. Потом он представлял себе полковника делла Реббиа, как он посылал его, Орсо, под арест за какой-нибудь необдуманный поступок и не называл иначе, как поручик делла Реббиа: «Поручик делла Реббиа, вы не на своем месте в строю; на трое суток под арест», «Ваши стрелки выдвинулись на пять метров за линию резерва; на пять суток под арест», «Пять минут первого, а вы еще в фуражке; на восемь суток под арест»… Один только раз, под Катр-Бра, он сказал ему: «Хорошо, Орсо, но будь осторожнее». Впрочем, Пьетранера возбудила в нем совсем не эти позднейшие воспоминания. Вид мест, где протекло его детство, мебель, на которой сиживала его нежно любимая мать, возбудили в его душе тихое, болезненное волнение; мрачное будущее, готовившееся ему, смутное беспокойство, внушавшееся ему сестрой, и над всем этим мысль, что мисс Невиль скоро приедет в его дом, казавшийся ему теперь таким маленьким, таким бедным, таким неподходящим для особы, привыкшей к роскоши, презрение, которое, может быть, зародится в ней от этого, – все эти мысли образовали в его голове какой-то хаос и навели на него глубокое уныние.

Он сел ужинать в большое кресло из потемневшего дуба, на котором обыкновенно председательствовал за семейным столом его отец, и улыбнулся, видя, как Коломба колеблется, сесть ли ей за стол вместе с ним или нет. Впрочем, он был очень доволен ее молчанием во время ужина и ее быстрым уходом после него, потому что он чувствовал себя еще слишком растроганным, чтобы сопротивляться, без сомнения, готовившимся на него атакам. Но Коломба щадила его и хотела дать ему время осмотреться. Опершись головою на руку, он долго оставался неподвижным, перебирая в уме сцены последних двух недель. Он с ужасом думал о том, что все ждут от него каких-то действий по отношению к Барричини. Он уже чувствовал, что мнение Пьетранеры начинает становиться для него общественным мнением. Он должен был мстить под страхом прослыть трусом. Но кому мстить? Он не мог поверить, что Барричини виновны в убийстве. Правда, они были враги его рода, но нужно было разделять грубые предрассудки земляков, чтобы приписывать убийство Барричини. Он смотрел на талисман мисс Невиль и тихо повторял его девиз: «Жизнь есть борьба». Наконец он твердо сказал себе: «Я выйду из нее победителем!» С этой прекрасною мыслью он встал и, взяв лампу, хотел подняться в свою комнату, как вдруг кто-то постучался в дверь. Время было не такое, чтобы ждать гостей. Тотчас же явилась Коломба; за ней шла служанка.

– Это свои, – сказала она, подбегая к двери.

Однако, прежде чем отворить, она спросила, кто стучится.

– Это я! – ответил тоненький голос.

Поперечный деревянный засов был тотчас снят, и Коломба опять явилась в столовую, ведя за собой девочку лет десяти, босоногую, в рубище, с головой, покрытой рваным платком, из-под которого выбивались длинные космы черных, как вороново крыло, волос. Девочка была худа, бледна, обожжена солнцем, но в ее глазах сверкал живой ум. Увидя Орсо, девочка робко остановилась и по-деревенски низко поклонилась ему; потом она стала тихо говорить что-то Коломбе и подала ей только что убитого фазана.

– Спасибо, Кили, – сказала Коломба. – Поблагодари своего дядю. Он здоров?

– Здоров, барышня. Я не могла прийти раньше, потому что он очень опоздал. Я ждала его в маки три часа.

– И ты не ужинала?

– Нет, барышня, мне было некогда.

– Тебе сейчас дадут поужинать. У твоего дяди еще есть хлеб?

– Мало, барышня, но особенно ему нужен порох. Каштаны поспели, и теперь ему нужен только порох.

– Я дам тебе для него хлеба и пороху. Скажи ему, чтобы он берег его: он дорог.

– Коломба, – сказал Орсо по-французски, – кому это ты так покровительствуешь?

– Одному бедному бандиту из нашей деревни, – отвечала Коломба на том же языке. – Эта крошка – его племянница.

– Мне кажется, ты могла бы найти кого-нибудь более достойного. Зачем посылать порох негодяю, который употребит его на преступление? Без этой печальной слабости, которую, кажется, все питают к бандитам, они давно бы уже исчезли на Корсике.

– Самые дурные люди нашей родины вовсе не те, что в поле[29].

– Давай им, если хочешь, хлеб; в нем нельзя отказывать никому, но я не хочу, чтобы их снабжали патронами.

– Брат, – серьезно сказала Коломба, – вы здесь хозяин и все в доме ваше; но предупреждаю вас, что я скорее отдам этой девочке свой mezzaro, чтобы она продала его, чем откажу бандиту в порохе. Отказать бандиту в порохе! Да это все равно что выдать его жандармам! Какая у него от них защита, кроме патронов?

Девочка в это время с жадностью ела хлеб и внимательно смотрела то на Коломбу, то на ее брата, стараясь уловить в выражении их лиц смысл их речей.

– Но что же сделал, наконец, твой бандит? Из-за какого преступления он убежал в маки?

– Брандолаччо не совершил никаких преступлений! – воскликнула Коломба. – Он убил Джована Опиццо, который убил его отца, когда сам он был в армии.

Орсо отвернулся, взял лампу и, не отвечая, поднялся в свою комнату. Коломба дала девочке пороху и провизии и проводила ее до двери, повторяя:

– Пусть твой дядя хорошенько бережет Орсо!

Глава 11

Орсо долго не мог заснуть и поэтому проснулся очень поздно, по крайней мере для корсиканца. Как только он встал, первое, что бросилось ему в глаза, был дом его врагов и archere, которые они устроили. Он спустился и спросил, где сестра.

– Льет на кухне пули, – отвечала ему служанка Саверия.

Итак, он не мог сделать шага, чтобы его не преследовал образ войны.

Он застал ее сидящей на скамейке; вокруг нее лежали только что отлитые пули. Она обрезывала их.

– Какого черта ты тут делаешь? – спросил ее брат.

– У вас совсем нет пуль для ружья полковника, – отвечала она своим нежным голосом. – Я нашла пулелейку такого калибра, и сегодня у вас будет двадцать пять патронов.

– Слава богу, я не нуждаюсь в них.

– Скверно, если вас застигнут врасплох. Вы забыли свой край и окружающих вас людей.

– Если б я и забыл, то ты мне об этом все время напоминаешь. Скажи мне, не пришел ли несколько дней тому назад большой сундук?

– Да, брат. Хотите, я внесу его в вашу комнату?

– Ты внесешь? Да тебе никогда его не поднять… Нет ли здесь для этого какого-нибудь мужчины?

– Я совсем не так слаба, как вы думаете, – сказала Коломба, засучивая рукава и открывая белые и круглые красивые руки, показывавшие, однако, недюжинную силу. – Пойдем, Саверия, – сказала она служанке, – помоги мне.

И она уже поднимала одна тяжелый сундук, но Орсо поспешил помочь ей.

– В этом сундуке есть кое-что для тебя, моя милая Коломба. Прости меня за такие бедные подарки, но у поручика на половинном жалованье не слишком набит кошелек.

Говоря это, он открыл сундук и вынул из него платья, шаль и еще кое-какие вещи, которые могли пригодиться молодой девушке.

– Какая прелесть! – воскликнула Коломба. – Я сейчас же спрячу их. Я сберегу их к своей свадьбе, – прибавила она с печальной улыбкой, – а то ведь я теперь в трауре.

И она поцеловала у брата руку.

– Так долго носить траур, сестра, – это уж слишком.

– Я поклялась в этом, – твердо сказала Коломба. – Я не сниму траура…

И она посмотрела в окно на дом Барричини.

– …раньше дня своей свадьбы, – перебил ее Орсо.

– Я выйду замуж, – сказала Коломба, – только за того, кто сделает три вещи.

И она продолжала мрачно смотреть на дом врагов.

– Я удивляюсь, как ты, такая хорошенькая, не вышла до сих пор замуж. Ты должна рассказать мне, кто ухаживает за тобой. Впрочем, я и сам наслушаюсь серенад. Они должны быть хороши, чтобы понравиться такой великой voceratrice, как ты.

– Кто захочет взять бедную сироту? А кроме того, человек, который снимет траур с меня, оденет в траур вон тех женщин.

«Это – помешательство!» – подумал Орсо. Но он не сказал ничего, чтобы избежать спора.

– Брат, – ласково сказала Коломба, – я тоже хочу предложить вам кое-что. Ваше платье слишком хорошо для нашей страны. Ваш нарядный сюртук изорвется в клочки в два дня, если вы будете носить его в маки. Его нужно беречь для приезда мисс Невиль. – Потом, открыв шкаф, она достала оттуда полный охотничий костюм. – Я сделала вам бархатную куртку, а вот шапка, какую носят наши щеголи; я ее уже давно вышила. Хотите примерить?

И она заставила его надеть на себя широкую куртку из зеленого бархата с огромным карманом на спине. Она надела ему на голову остроконечную черную бархатную шапку, расшитую черным стеклярусом и шелком, с чем-то вроде кисти на конце.

– Вот carchera[30] нашего отца, – сказала она, – его стилет в кармане вашей куртки. Сейчас я достану пистолет.

 

– У меня вид настоящего разбойника из театра Амбигю Комик, – говорил Орсо, смотрясь в маленькое зеркальце, которое подала ему Саверия.

– Это потому, что к вам все это так идет, Орс Антон, – говорила старая служанка, – и самый красивый pinsuto[31] из Боконьяно или из Бастелики не смотрит таким молодцом.

Орсо завтракал в своем новом платье и за завтраком сказал сестре, что в его сундуке есть книги, что он хочет выписать еще из Франции и Италии и заставить ее учиться.

– Стыдно, Коломба, – прибавил он, – что такая взрослая девушка, как ты, не знаешь вещей, которые на континенте знают чуть ли не грудные дети.

– Правда, брат, – ответила Коломба, – я хорошо знаю, чего мне недостает, и очень хочу учиться, особенно если вы будете давать мне уроки.

Прошло несколько дней, и Коломба не произносила имени Барричини. Она ухаживала за братом и часто говорила ему о мисс Невиль. Орсо заставлял ее читать итальянские и французские книги и удивлялся то правильности и меткости ее суждений, то ее глубокому невежеству в самых простых вещах.

Однажды утром после завтрака Коломба на минуту вышла и вместо того, чтобы вернуться с книгой и бумагой, явилась со своим mezzaro на голове. Она была еще серьезнее, чем обыкновенно.

– Брат, – сказала она, – я прошу вас пойти со мною.

– Куда тебя проводить? – спросил Орсо, предлагая ей руку.

– Мне не нужно вашей руки, брат; возьмите с собой ваше ружье и патронную сумку. Мужчина никогда не должен выходить без оружия.

– Ну что ж! Нужно подчиняться моде. Куда мы идем?

Коломба, не отвечая, обмотала меццаро вокруг головы, позвала собаку и вышла. Орсо шел за нею.

Быстро пройдя деревню, она пошла по дороге, извивавшейся между виноградниками, а собаку послала вперед, сделав знак, вероятно, хорошо знакомый ей, потому что пес сейчас же принялся делать зигзаги по виноградникам, шагах в пятидесяти от своей хозяйки, иногда останавливаясь посреди дороги, чтобы, виляя хвостом, посмотреть на Коломбу. Видимо, он прекрасно исполнял обязанности разведчика.

– Если Мускетто залает, – сказала Коломба, – взведите курки и не двигайтесь с места.

В полумиле от деревни, после многих извилин, Коломба вдруг остановилась в том месте, где дорога делала крутой поворот. Тут возвышалась небольшая пирамида из веток; некоторые были зелены, другие высохли; они были навалены кучей около трех футов вышины. На верхушке торчал конец деревянного, выкрашенного черной краской креста. Во многих корсиканских округах, особенно в горах, существует весьма древний, может быть, имеющий связь с языческими суевериями обычай – проходя мимо места, где кто-нибудь погиб насильственной смертью, бросать на него камень или ветку. В течение многих лет, пока воспоминание о трагической смерти живет еще в памяти людей, это странное жертвоприношение растет с каждым днем. Оно называется кучей, mucchio такого-то.

Коломба остановилась перед этой кучей листвы и, оторвав ветку от куста, присоединила ее к пирамиде.

– Орсо! – сказала она. – Здесь умер наш отец. Брат! Помолимся за его душу!

И она стала на колени. Орсо сделал то же. В эту минуту медленно прозвонил деревенский колокол, потому что в ту ночь кто-то умер. Орсо залился слезами.

Через несколько минут Коломба поднялась с сухими глазами, но с взволнованным лицом; она торопливо перекрестилась большим пальцем, как обыкновенно крестятся ее земляки, сопровождая этим знаком свои торжественные клятвы; потом она пошла к деревне, увлекая брата. Они молча вернулись домой. Орсо поднялся к себе в комнату. Минуту спустя за ним вошла Коломба с маленькой шкатулкой в руках и поставила ее на стол. Она открыла ее и вынула оттуда рубашку, покрытую большими кровавыми пятнами.

– Вот рубашка вашего отца, Орсо. – И она бросила ее к нему на колени. – Вот свинец, поразивший его. – И она положила на рубашку две ржавые пули. – Орсо, брат мой! – закричала она, кидаясь к нему и сжимая его в объятиях. – Орсо, ты отомстишь за него?

Она до боли крепко поцеловала его, коснулась губами пуль и рубашки и вышла из комнаты; брат ее словно окаменел.

Несколько времени Орсо оставался неподвижным; он не решался убрать эти ужасные реликвии. Наконец, сделав над собой усилие, он положил их в шкатулку и, отбежав в другой конец комнаты, кинулся на свою постель и повернулся к стене, уткнувшись головой в подушку, как будто хотел спрятаться от привидения. Последние слова сестры беспрестанно раздавались в его ушах и казались ему роковым, неизбежным пророчеством, требовавшим от него крови, и невинной крови. Я не пытаюсь передать чувства несчастного молодого человека; они походили на чувства помешанного. Долго он оставался в том же положении, не смея повернуть голову. Наконец он встал, запер шкатулку, быстро вышел из дому и пошел, сам не зная куда.

Мало-помалу чистый воздух освежил его; он успокоился и уже хладнокровнее взглянул на свое положение и на средства выйти из него. Как известно, он совсем не подозревал в убийстве Барричини, но он обвинял их в подделке письма бандита Агостини и думал, что это было причиной смерти его отца. Он сознавал, что невозможно преследовать их за подлог. Когда предрассудки или инстинкты родной страны овладевали им и напоминали ему о легкой мести из-за угла, он с ужасом отгонял от себя эту мысль и вспоминал о своих полковых товарищах, о парижских знакомствах и особенно о мисс Невиль. Потом он думал об упреках сестры, и, то, что осталось в его природе корсиканского, оправдывало эти упреки и делало их больнее. У него оставалась одна надежда в этой борьбе между совестью и предрассудками: начать под каким-нибудь предлогом ссору с одним из сыновей адвоката и драться с ним на дуэли. Убить его пулей или ударом кинжала – это примиряло корсиканские и французские понятия Орсо. Найдя средство и думая о его выполнении, он уже чувствовал себя избавленным от тяжелой обузы, а от других, более светлых мыслей успокаивалось его лихорадочное волнение. Цицерон, будучи в отчаянии от смерти своей дочери Туллии, забыл свое горе, перебирая в уме все прекрасные слова, какие он мог сказать по этому поводу. Шенди, потеряв сына, тоже нашел утешение в красноречии. Орсо охладил свою кровь, подумав о том, как он изобразит мисс Невиль свое душевное состояние и какое глубокое участие примет в нем эта прекрасная девушка.

Он уже приближался к деревне, от которой незаметно отошел очень далеко, как вдруг услышал на дорожке, на опушке маки, голос девочки, певшей что-то и, без сомнения, думавшей, что она одна. Это был медленный, монотонный похоронный напев.

«Моему сыну, моему сыну в далекой стране сберегите мой крест и окровавленную рубашку…» – пела девочка.

– Что ты поешь, девочка? – гневно спросил внезапно появившийся перед ней Орсо.

– Это вы, Орс Антон? – вскрикнула немного испуганная девочка. – Это песня синьоры Коломбы…

– Я запрещаю тебе петь ее, – грозно сказал Орсо.

Девочка, поворачивая голову то вправо, то влево, казалось, искала, куда бы ей скрыться; она, без сомнения, убежала бы, если бы не забота о довольно большом свертке, лежавшем у ее ног.

Орсо устыдился своей свирепости.

– Что ты несешь, малютка? – спросил он, стараясь говорить как можно ласковее.

И так как Килина колебалась, ответить или нет, то он развернул тряпку и увидел хлеб и другую провизию.

– Кому несешь хлеб, милая? – спросил он.

– Вы сами знаете: моему дяде.

– Да ведь твой дядя бандит!

– Он ваш слуга, Орс Антон.

– Если жандармы встретят тебя, они спросят, куда ты идешь.

– Я скажу им, – не колеблясь ответила девочка, – что несу поесть луккским дровосекам в маки.

– А если ты встретишь какого-нибудь голодного охотника, который захочет пообедать на твой счет и отберет у тебя провизию?

– Никто не посмеет. Я скажу, что это моему дяде.

– Это верно, он не такой человек, чтобы позволить отнять у себя обед… Он тебя очень любит?

– О да, Орс Антон! С тех пор как мой папа умер, он заботится о нашей семье: о маме, обо мне и о маленькой сестренке. Перед маминой болезнью он говорил богатым, чтобы они давали ей работу. Мэр каждый год дарит мне платья, а священник учит меня читать и закону божию, с тех пор как дядя попросил их об этом. Но особенно добра к нам ваша сестра.

В это время на дорожке показалась собака. Девочка поднесла ко рту два пальца и резко свистнула: собака сейчас же подбежала к ней и приласкалась; потом она быстро исчезла в маки. Вскоре два плохо одетых, но хорошо вооруженных человека выросли за деревом в нескольких шагах от Орсо. Можно было подумать, что они приблизились ползком, как ящерицы, в чаще ладанников и миртов.

– А! Орс Антон! Добро пожаловать! – сказал старший. – Как, вы не узнаете меня?

– Нет, – сказал Орсо, всматриваясь в него.

– Потеха просто, как борода и островерхая шапка меняют человека! Ну, поручик, посмотрите-ка хорошенько. Или вы забыли старых ватерлооских товарищей? Разве вы не помните Брандо Савелли? Не один патрон скусил он около вас в этот несчастный день.

– Как! Это ты? – сказал Орсо. – Ты ведь дезертировал в тысяча восемьсот шестнадцатом году?

– Так точно, поручик. Надоедает, знаете, служба; ну и счет один мне нужно было свести в этой стране. А, Кили! Ты молодец, девчонка. Давай скорее, мы есть хотим. Вы, поручик, понятия не имеете, какой бывает аппетит в маки. Кто нам это прислал, синьора Коломба или мэр?

– Нет, дядя, это мельничиха дала мне для вас вот это, а для мамы одеяло.

– Чего ей от меня нужно?

– Она говорит, что луккские дровосеки, которых она наняла расчищать участок, просят с нее тридцать пять су на ее каштанах, потому что в Пьетранере лихорадка.

– Лентяи! Я проверю… Не церемоньтесь, поручик; не хотите ли пообедать с нами? Мы обедывали вместе и похуже во времена нашего бедного земляка, которому дали отставку.

– Спасибо. Мне тоже дали отставку.

– Да, я слышал об этом; но бьюсь об заклад, что вы не очень этим огорчены… Ну, патер, – сказал бандит товарищу, – за стол. Синьор Орсо, позвольте представить вам патера; то есть я не знаю наверно, патер ли он, но он ученый, как патер.

– Бедный студент-богослов, которому помешали следовать своему призванию, – сказал другой бандит. – Как знать, Брандолаччо? Я мог бы быть папой…

– Какая же причина лишила церковь ваших познаний? – спросил Орсо.

– Пустяки. Счет, который нужно было свести, как говорит мой друг Брандолаччо: одна моя сестра наделала глупостей, покуда я зубрил в Пизанском университете. Мне нужно было возвратиться на родину, чтобы выдать ее замуж, но жених поспешил умереть за три дня до моего приезда. Я обратился тогда, как вы бы и сами сделали на моем месте, к брату умершего. Мне говорят, что он женат. Что делать?

– В самом деле, затруднительное положение. Как же вы поступили?

– В таких случаях нужно прибегать к ружейному кремню[32].

– То есть вы…

– Я влепил ему пулю в лоб, – холодно сказал бандит.

Орсо содрогнулся. Однако любопытство, а также, может быть, желание оттянуть время возвращения домой заставили его остаться на месте и продолжать разговор с этими двумя людьми, у каждого из которых было по крайней мере по убийству на совести.

Пока товарищ говорил, Брандолаччо положил перед ним кусок хлеба и мяса; потом он взял сам; потом оделил своего пса Бруско, которого он отрекомендовал как существо, одаренное удивительным инстинктом узнавать стрелков, как бы они ни переоделись. Наконец он отрезал ломтик хлеба и кусочек сырой ветчины и дал племяннице.

– Хороша жизнь бандита! – воскликнул студент-богослов, съев несколько кусков. – Вы, милостивый государь, может быть, когда-нибудь изведаете ее, и тогда вы увидите, как отрадно не знать над собой иной власти, кроме своей прихоти. – Тут бандит, говоривший до сих пор по-итальянски, продолжал по-французски: – Корсика для молодого человека страна не очень веселая, но для бандита – совсем другое дело! Женщины от нас с ума сходят. У меня, например, три любовницы в трех разных кантонах. Я везде у себя дома. И одна из них – жена жандарма.

 

– Вы хорошо знаете языки, милостивый государь, – серьезно сказал Орсо.

– Если я заговорил по-французски, то это, видите ли, потому, что maxima debetur pueris reverentia[33]. Мы с Брандолаччо хотим, чтобы девочка вела себя хорошо и шла прямой дорогой.

– Когда ей будет пятнадцать лет, я выдам ее замуж, – сказал дядя Килины. – У меня есть уже в виду и жених.

– Ты сам будешь сватать? – спросил Орсо.

– Конечно. Вы думаете, что если я скажу какому-нибудь здешнему богачу: мне, Брандо Савелли, было бы приятно видеть Микелину Савелли за вашим сыном, – вы думаете, что он заставит тащить себя за уши?

– Я бы ему этого не посоветовал, – сказал другой бандит. – У товарища рука тяжеленька: он сумеет заставить себя слушаться.

– Если бы я был, – продолжал Брандолаччо, – плутом, канальей, вымогателем, мне стоило бы только открыть свою сумку, и пятифранковики посыпались бы дождем.

– В твоей сумке есть что-нибудь привлекающее их? – спросил Орсо.

– Ничего нет; но напиши я какому-нибудь богачу, как делают некоторые: мне нужно сто франков – он сейчас же пришлет мне их. Но я честный человек, поручик.

– Знаете ли, синьор делла Реббиа, – сказал бандит, которого товарищ называл патером, – знаете ли вы, что в этой стране, где живут простодушные люди, все-таки есть мерзавцы, извлекающие выгоду из того уважения, которое мы внушаем нашими паспортами (он указал на свое ружье), и добывающие векселя, подделывая нашу подпись?

– Я это знаю, – отрывисто сказал Орсо, – но какие векселя?

– Полгода тому назад я прогуливался недалеко от Ореццы; подходит ко мне какой-то мужик, издали снимает шапку и говорит: «Ах, господин патер, – они все меня так зовут, – простите меня. Дайте мне срок: я мог найти только пятьдесят пять франков, но, право, это все, что я мог собрать». Я в совершенном изумлении говорю ему: «Что это значит, бездельник? Какие пятьдесят пять франков?» – «Я хочу сказать, шестьдесят пять, – ответил он мне, – но дать сто, как вы просите, невозможно». – «Как, негодяй? Я прошу у тебя сто франков? Да я тебя не знаю!» Тогда он подает мне письмо или, скорее, грязный клочок, в котором ему предлагают положить в указанном месте сто франков, грозя, что в противном случае Джоканто Кастрикони – это мое имя – сожжет его дом и перебьет у него коров. И имели наглость подделать мою подпись! Что меня взбесило больше всего, так это то, что письмо было полно орфографических ошибок; я – и орфографические ошибки! Я, получавший в университете все награды! Я начал с того, что дал мужику такую затрещину, что он два раза перевернулся. «А, ты считаешь меня за вора, мерзавец этакий!» – говорю ему и даю здорового пинка ногой… знаете куда. Сорвал зло и говорю ему: «Когда ты должен отнести эти деньги в назначенное место?» – «Сегодня же». – «Ладно, неси!» Положить надо было под сосной; место было точно указано. Он несет деньги, зарывает их под деревом и возвращается ко мне. Я засел неподалеку. Я провел с этим человеком шесть томительных часов. Синьор делла Реббиа, если бы было нужно, я просидел бы там трое суток. Через шесть часов является bastiaccio[34], подлый вымогатель. Он наклоняется за деньгами; я стреляю; и я так хорошо прицелился, что он, падая, уткнулся головой прямо в деньги, которые выкапывал. «Теперь, болван, – говорю я мужику, – бери свои деньги и не вздумай еще когда-нибудь подозревать Джоканто Кастрикони в низости». Бедняга, дрожа, подобрал свои шестьдесят пять франков и даже не потрудился их вытереть; он благодарит меня, я прибавляю ему на прощание пинок, и он убегает.

– Ах, патер! – сказал Брандолаччо. – Я завидую такому выстрелу. Воображаю, как ты смеялся!

– Я попал bastiaccio в висок, – продолжал бандит, – это напоминает мне стихи Вергилия:

…Liquefacto tempora plumbo

Diffidit, ac muita porrectum extendit arena[35].

Liquefacto! Верите ли вы, синьор Орсо, что свинцовая пуля расплавляется от быстроты своего полета в воздухе! Вы учились баллистике и, наверно, должны сказать мне: правда это или заблуждение?

Орсо предпочитал разобрать этот вопрос из физики, чем спорить с лиценциатом о нравственности его поступков. Брандолаччо, которого совсем не занимало это научное рассуждение, прервал его замечанием, что солнце скоро сядет.

– Так как вы, Орс Антон, не захотели обедать с нами, то я советую вам не заставлять ждать себя синьору Коломбу. Да и не всегда хорошо… бегать по дорогам, когда солнце село. Однако зачем вы ходите без ружья! В этих местах есть дурные люди, берегитесь! Сегодня вам нечего бояться. Барричини везут к себе префекта; они перехватили его по дороге, и он остановится на один день в Пьетранере, он едет в Корте «закладывать первый камень», как они это называют… Чепуха! Сегодня он ночует у Барричини, но завтра они будут свободны. Один – Винчентелло, негодный повеса, другой – Орландуччо, который нисколько не лучше. Постарайтесь застать их не вместе, сегодня одного, завтра другого; но предупреждаю, будьте осторожны.

– Благодарю за совет, – сказал Орсо, – но только нам с ними не о чем спорить; пока они сами не придут ко мне, у меня к ним нет дела.

Бандит высунул язык и щелкнул им с ироническим видом, но не ответил ничего. Орсо встал, чтобы идти.

– Кстати, – сказал Брандолаччо, – я не поблагодарил вас за порох: он пришелся мне очень кстати. Теперь мне ничего не нужно… то есть мне нужны башмаки, но их я на днях сделаю себе из муфлоновой кожи.

Орсо сунул в руку бандита две пятифранковые монеты.

– Порох прислала тебе Коломба, а это тебе на башмаки.

– Без глупостей, поручик! – воскликнул Брандолаччо, отдавая ему деньги. – Что я, нищий? Я беру хлеб и порох, но не хочу ничего другого.

– Я думал, что старым солдатам можно помогать друг другу. Ну, до свидания!

Но перед тем, как уйти, он незаметно положил деньги в сумку бандита.

– До свидания, Орс Антон! – сказал богослов. – Может быть, на днях мы встретимся в маки и опять будем штудировать Вергилия.

Уже с четверть часа как оставил Орсо своих почтенных товарищей и вдруг услышал, что кто-то изо всей мочи бежит за ним. Это был Брандолаччо.

– Это уж чересчур, поручик, – закричал он, задыхаясь, – право, чересчур! Вот ваши десять франков. Будь это кто-нибудь другой, я не спустил бы ему эту шалость. Кланяйтесь от меня синьоре Коломбе. Я из-за вас совсем запыхался. Покойной ночи.

29Быть в поле (alla camragna) – значит быть бандитом. Бандит не бранное слово: оно употребляется в смысле изгнанный, это outlaw английских баллад. (Прим. авт.)
30Carchera – пояс, куда вкладывают патроны. С левой стороны к нему привешивают пистолет. (Прим. авт.)
31Pinsuto (остроконечный, островерхий) зовут тех, кто еще носит остроконечную шапку, baretta pinsuta. (Прим. авт.)
32La scaglia – очень употребительное выражение. (Прим. авт.)
33При детях надо вести себя особенно прилично (лат.).
34Корсиканцы, живущие в горах, презирают жителей Бастии и не считают их земляками. Они никогда не говорят о них bastiese, а всегда bastiaccio; известно, что окончание accio обычно употребляется в презрительном смысле. (Прим. авт.)
35Он рассек ему расплавленным свинцом висок и распростер на песке (лат.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru