Проспер Мериме
Кармен (новеллы)
Однако я не ошибался. Дома с этой стороны улицы были столь редки, что невозможно было смешать этот дом с другим. Конечно, это был тот самый замок; и, что еще важнее, два лепестка розы, лежавшие на панели около самой двери, с точностью указывали то место, где накануне я получил от моей возлюбленной знак ее чувства, и в то же время свидетельствовали, что панель перед ее домом не подметалась.
Я обратился к каким-то беднякам, жившим по соседству, чтобы узнать, где обитает сторож этого таинственного жилища.
– Он здесь не живет, – был короткий ответ.
Мне показалось, что вопрос мой не понравился тем, кого я спрашивал, и это еще более подстрекнуло мое любопытство. Заходя по очереди во все двери, я наконец попал в какой-то темный подвал, где сидела старуха, которую можно было принять за колдунью, так как около нее был черный кот и она что-то варила в котле.
– Вам угодно осмотреть дом госпожи Лукреции? – спросила она. – Ключ у меня.
– Отлично. Покажите мне дом.
– Что же, вы хотите его снять? – спросила она, недоверчиво усмехаясь.
– Да, если он мне подойдет.
– Он не подойдет вам. Но, если вы мне дадите на чай, я вам его покажу, пожалуй.
– Охотно.
Заручившись моим обещанием, она проворно встала со скамейки, сняла со стены заржавленный ключ и повела меня к дому № 13.
– Почему дом этот называется домом госпожи Лукреции? – спросил я.
Старуха захихикала:
– Почему вы называетесь иностранцем? Не потому ли, что вы – иностранец?
– Хорошо, но кто была эта госпожа Лукреция? Какая-нибудь римская дама?
– Как! Вы приехали в Рим и никогда не слыхали о госпоже Лукреции! Когда мы войдем, я вам расскажу ее историю. Но что за чертовщина еще с этим ключом? Я не знаю, что с ним, он не поворачивается. Попробуйте вы сами.
Действительно, надо полагать, что этот ключ и замок давненько не встречались между собой. Все же, после того как я выругался несколько раз и достаточно поскрипел зубами, мне удалось повернуть ключ. Но при этом я разорвал свои желтые перчатки и едва не вывихнул руку. Мы вошли в темный коридор, куда выходил ряд низеньких комнат.
Потолки, занятно разукрашенные, были покрыты паутиной, под которой с трудом можно было разобрать остатки позолоты. Запах плесени во всех комнатах ясно показывал, что в них давно никто не жил. Никакой мебели не было. Клочья старых кожаных обоев свисали с отсыревших стен. Судя по лепке некоторых консолей и по форме каминов, я решил, что дом был выстроен в XV веке и, надо думать, был когда-то обставлен с некоторым изяществом. Окна с мелким переплетом, в которых большая часть стекол была выбита, выходили в сад, где я заметил цветущий розовый куст, несколько плодовых деревьев и большое количество цветной капусты.
Обойдя все комнаты нижнего этажа, я стал подниматься во второй, где я видел накануне свою незнакомку. Старуха пыталась меня удержать, уверяя, что там нечего смотреть и что лестница в плохом состоянии. Но, видя мое упорство, она пошла за мною следом с явным неудовольствием. Комнаты в этом этаже были очень похожи на нижние, только они были не такими сырыми; потолки и окна тоже были в лучшем состоянии. В последней из комнат, куда я зашел, стояло широкое кресло, обитое черной кожей, и, странное дело, оно не было покрыто пылью. Я сел в него и, найдя, что в нем достаточно удобно слушать, попросил старуху рассказать мне о госпоже Лукреции. Но предварительно, чтобы освежить ее память, я дал ей несколько паоло. Она прокашлялась, высморкалась и начала так:
– В языческие времена был император Александр: у него была дочь, прекрасная как ясный день, которую звали госпожа Лукреция. Да вот, взгляните!..
Я быстро обернулся. Старуха показывала мне на консоль, поддерживавшую главную балку зала. Она изображала грубо вылепленную сирену.
– Да, – продолжала старуха, – она любила повеселиться. А так как отцу это могло бы не понравиться, то она выстроила себе вот этот домик, где мы с вами находимся.
Каждую ночь спускалась она с Квиринала и приходила сюда развлекаться. Садилась у этого окна и, когда по улице проходил какой-нибудь красивый кавалер, вроде вас, сударь, зазывала его. Можете себе представить, как его здесь принимали! Но мужчины болтливы, некоторые из них по крайней мере, и своей болтовней могли бы ей повредить. И она принимала свои меры. Когда она прощалась со своим милым, на лестнице, по которой мы с вами подымались, уже стояли ее прислужники. Они живо с ним расправлялись, а потом зарывали в этих грядках цветной капусты. Вы не поверите, сколько костей выкопали в этом саду!
Долго она забавлялась таким образом. Но вот как-то раз вечером проходит под окном брат ее, Сикст Тарквиний. Она не узнала его. Зазывает к себе. Он подымается. Ночью ведь все кошки серы. И с ним сталось то же, что со всеми. Но он оставил у нее свой носовой платок, на котором было вышито его имя.
Как только узнала она, какое злое дело они совершили, на нее напало отчаяние. Она живо сняла подвязку и повесилась вон на той балке. Вот хороший пример для молодежи!
Покуда старуха путала таким образом все эпохи, соединяя Тарквиниев с Борджа, я не сводил глаз с пола. Я заметил на нем несколько совершенно свежих розовых лепестков, которые навели меня на размышления.
– А кто ходит за садом? – спросил я старуху.
– Мой сын, сударь, садовник господина Ваноцци, у которого сад рядом. Господин Ваноцци все время проводит в Мареммах и почти не бывает в Риме. Потому-то и сад немного запущен. Мой сын всегда с ним. Боюсь, что не скоро они вернутся, – прибавила она со вздохом.
– Он очень занят у господина Ваноцци?
– Ах, господин Ваноцци странный человек: прямо не поймешь, чем они занимаются… Боюсь, что не обходится тут без темных дел… Бедный мой сын!
Она сделала шаг к выходу, словно желая прекратить разговор.
– Значит, здесь никто не живет? – спросил я, останавливая ее.
– Ни живой души.
– А почему?
Она пожала плечами.
– Послушайте, – сказал я, протягивая ей пиастр, – скажите правду. Сюда приходит женщина?
– Женщина? Помилуй бог.
– Да, я вчера вечером видел ее, даже разговаривал с ней.
– Матерь божия! – воскликнула старуха, бросившись к лестнице. – Значит, это была госпожа Лукреция! Пойдемте скорей отсюда, мой добрый господин! Мне говорили, что она бродит тут по ночам, только я не хотела вам этого рассказывать, чтобы не повредить интересам моего хозяина: я думала, вы хотите снять этот дом.
Я не в силах был ее удержать. Она торопилась из дома, чтобы поскорей, как она уверяла, поставить свечку в ближайшей церкви.
Я тоже вышел и отпустил ее, потеряв надежду узнать от нее что-нибудь еще.
Само собой разумеется, в палаццо Альдобранди я ничего не рассказал о своем приключении: маркиза была слишком добродетельна для таких разговоров, а дон Оттавио настолько был занят политикой, что едва ли мог бы дать мне какой-нибудь совет в любовной интриге. Но я посетил своего приятеля художника, знавшего в Риме всю подноготную, и спросил его, что он обо всем этом думает.
– Я думаю, – отвечал он, – что вам явился призрак Лукреции Борджа. Какой ужасной опасности вы подвергались! Если она и при жизни была опасной женщиной, то какой же она стала после смерти! Страшно подумать.
– Нет, шутки в сторону, что бы это могло значить?
– Видно, что вы – атеист, философ и не верите в самые почтенные вещи. Отлично; в таком случае что вы скажете о следующей гипотезе: предположим, что старуха предоставляет свой дом женщинам, способным зазывать к себе прохожих с улицы. Ведь бывают иногда такие порочные старухи, которые занимаются подобным ремеслом.
– Отлично, – возразил я, – но почему же в таком случае старуха не предложила мне своих услуг? Неужели у меня вид такого святоши? Это даже обидно. А потом, мой друг, вспомните, какая обстановка в этом доме. Надо дойти до последней крайности, чтобы удовольствоваться ею…
– Тогда это – привидение, не сомневайтесь в этом. Постойте, еще одна гипотеза: вы ошиблись домом. Черт возьми, дайте подумать: около сада? Маленькая низенькая дверь?.. Ну, так это моя добрая приятельница Розина. Года полтора тому назад она была украшением этой улицы. Правда, она с тех пор окривела, но это пустяк… Она еще очень недурна в профиль.
Но ни одно из этих объяснений меня не удовлетворило. Когда наступил вечер, я медленно прошел мимо дома Лукреции. Никаких признаков жизни. Прошел еще раз – опять ничего. Три или четыре вечера подряд, возвращаясь из палаццо Альдобранди, я караулил под окнами моей незнакомки без всякого успеха. Я начал уже забывать таинственную обитательницу дома № 13, как вдруг, проходя однажды около полуночи по переулку, я явственно услышал женский смех за ставнями того окна, у которого появилась женщина, подарившая мне цветок. Я еще раз услышал женский смех и не мог отогнать чувство некоторого ужаса, когда в ту же минуту увидел, как в другом конце улицы показалась группа кающихся в капюшонах, со свечами в руках, провожая на кладбище какого-то покойника. Когда они прошли мимо, я снова занял свой сторожевой пост под окном, но ничего уже больше не услышал. Я пробовал бросать камешки, даже звал несколько раз вполне отчетливо – никто не показывался. Разразившийся ливень заставил меня удалиться.
Мне стыдно признаться, сколько раз я останавливался около этого проклятого дома, не будучи в состоянии разрешить мучившую меня загадку. Случилось однажды так, что я проходил по переулку госпожи Лукреции с доном Оттавио и его неотлучным аббатом.
– Вот дом Лукреции, – сказал я.
Я заметил, что дон Оттавио изменился в лице.
– Да, – ответил он. – Согласно народному преданию, очень недостоверному, Лукреция Борджа избрала этот дом местом своих тайных развлечений. Если бы эти стены могли говорить, сколько ужасов они бы нам поведали! А между тем, друг мой, сравнивая тогдашние времена с нашими, я начинаю сожалеть о них. При Александре VI еще были римляне. Сейчас их больше нет. Цезарь Борджа был чудовище, но он был великий человек. Он хотел изгнать варваров из Италии, и, проживи его отец дольше, ему бы, может быть, удалось осуществить этот великий замысел. О, если бы небо послало нам тирана вроде Борджа и освободило нас от этих мелких деспотов, которые превращают нас в тупых скотов.
Когда дон Оттавио пускался в область политики, остановить его было невозможно. Мы дошли до Пьяцца дель Пополо, а он еще не кончил своего панегирика просвещенному деспотизму. Про меня и мою Лукрецию не было уже и помину.
Однажды поздно вечером я пошел навестить маркизу. Она сказала мне, что ее сыну нездоровится, и попросила меня пройти к нему в комнату. Он лежал на кровати одетый и читал французскую газету, которую я утром переслал ему, тщательно запрятав ее в том «отцов церкви». С некоторых пор творения отцов церкви служили нам для подобных посылок, которые следовало скрывать от аббата и маркизы. В дни, когда приходила почта из Франции, мне присылали большой том ин-фолио. Я отсылал в обмен другой, в который вкладывал газету, полученную от секретаря посольства. Это внушало самое высокое представление о моем благочестии маркизе и ее духовнику, который иногда пытался вызвать меня на богословские собеседования.
Поболтав некоторое время с доном Оттавио, я заметил, что он был очень взволнован и что даже политика не могла поглотить его внимания. Я посоветовал ему лечь в постель и попрощался с ним. Было холодно, а плаща я не захватил с собой. Дон Оттавио стал упрашивать меня взять его плащ. Я согласился, но попросил его научить меня сложному искусству закутываться в плащ, как это делают истые римляне.
Завернувшись в плащ до самого носа, я вышел из палаццо Альдобранди. Не успел я сделать несколько шагов по тротуару площади Св. Марка, как какой-то человек из простонародья, сидевший у ворот палаццо, подошел ко мне и сунул скомканную бумажку.
– Ради бога, прочтите, – сказал он.
Затем он пустился бежать со всех ног и скрылся.
Держа бумажку в руках, я стал искать места посветлее, чтобы прочитать ее. При свете лампадки, зажженной перед мадонной, я увидел, что это была записка, написанная карандашом, и, очевидно, дрожащей рукой. Я с трудом разобрал следующее:
«Не приходи сегодня вечером, иначе мы погибли! Известно все, кроме твоего имени. Ничто не сможет нас разлучить. Твоя Лукреция».
– Лукреция! – воскликнул я. – Опять Лукреция! Что за мистификация подо всем этим скрывается? «Не приходи». Но, милая моя, как найти к вам дорогу?
Погрузившись в глубокое раздумье по поводу этой записки, я машинально свернул в переулок госпожи Лукреции и вскоре очутился напротив дома № 13.
На улице, как и всегда, никого не было, и только звук моих шагов нарушал глубокую тишину, царившую кругом. Я остановился и посмотрел на окно, так хорошо мне знакомое. Нет, я не ошибался: ставня начала приоткрываться. Наконец окно широко распахнулось. Мне показалось, что на темном фоне комнаты обрисовалась человеческая фигура.
– Лукреция, это вы? – спросил я вполголоса.
Мне не ответили, но я услышал какое-то щелканье, причины которого я сначала не понял.
– Лукреция, это вы? – снова спросил я немного громче.
В то же мгновение меня что-то страшно ударило в грудь, раздался выстрел, и я упал на мостовую. Хриплый голос мне крикнул:
– Вот тебе от госпожи Лукреции!
И ставня бесшумно затворилась.
Я тотчас же, шатаясь, поднялся и прежде всего стал себя ощупывать, думая найти большую дыру в животе. Плащ был пробит, платье тоже, но удар пули был ослаблен складками плаща, так что я отделался только контузией.
Мне пришло в голову, что за первым выстрелом может последовать второй, и я поскорей перебрался на ту сторону улицы, где находился негостеприимный дом, и начал красться вдоль стен, чтобы в меня не могли целиться.
Я шел как мог быстрее, едва переводя дух, как вдруг какой-то человек, которого я не заметил за своей спиной, взял меня за руку и с участием осведомился, не ранен ли я.
По голосу я узнал дона Оттавио. Как ни сильно я был удивлен, увидев его одного в такой час ночи на улице, расспрашивать было не время. В двух словах я сообщил ему, что в меня стреляли из какого-то окна и что я только получил ушиб.
– Это было недоразумение! – воскликнул он. – Но я слышу, сюда идут люди. В состоянии ли вы идти? Я погиб, если нас с вами застанут вместе. Все-таки я не оставлю вас.
Он взял меня за руку и быстро повел. Мы шли, или, лучше сказать, бежали, покуда мне позволяли силы; но вскоре я вынужден был присесть на уличную тумбу, чтобы перевести дыхание.
К счастью, мы находились неподалеку от какого-то большого дома, где давали бал. У подъезда его стояло множество карет. Дон Оттавио договорился с кучером одной из них, усадил меня в карету и отвез в мою гостиницу. Выпив большой стакан воды, который меня окончательно привел в себя, я рассказал дону Оттавио во всех подробностях, что произошло со мной у этого рокового дома, начиная с подаренной розы вплоть до свинцовой пули.
Он слушал меня, опустив голову и полузакрыв лицо рукой. Когда я показал ему полученную мной записку, он схватил ее, с жадностью прочел и снова воскликнул:
– Это недоразумение, ужасное недоразумение!
– Согласитесь, мой друг, – сказал я, – что оно крайне неприятно для меня, да и для вас тоже. Меня едва не убили, а ваш прекрасный плащ продырявили в десяти или двенадцати местах. Черт возьми! И ревнивы же ваши соотечественники.
Дон Оттавио пожал мне руки с огорченным видом и еще раз перечел записку, ничего не отвечая.
– Объясните же мне, что тут происходит, – сказал я ему. – Черт бы меня побрал, если я хоть что-нибудь понимаю.
Он пожал плечами.
– Скажите по крайней мере, что мне делать? – продолжал я. – К кому я должен обратиться в вашем святом городе, чтобы привлечь к ответственности этого господина, который подстреливает прохожих, даже не справляясь об их имени? Признаться, я был бы очень рад послать его на виселицу.
– Боже вас упаси! – вскричал он. – Вы не знаете этой страны. Не говорите никому ни слова о том, что с вами случилось. Иначе вы себя подвергнете большой опасности.
– Как! Подвергну себя опасности? Ну нет! Я очень рассчитываю получить реванш. Если бы еще я оскорбил этого негодяя, тогда другое дело… Но только за то, что я поднял розу… По совести, я не заслуживал пули.
– Предоставьте действовать мне, – сказал дон Оттавио. – Может быть, мне удастся разъяснить эту тайну. Но я убедительно прошу вас, во имя вашей дружбы ко мне, – не говорите об этом ни одной живой душе! Обещаете?
У него был такой печальный вид, и он так меня умолял, что у меня не хватило духа отказать ему, и я обещал ему все, о чем он просил. Он пылко поблагодарил меня, сам положил мне на грудь компресс с одеколоном, пожал мне руку и простился.
– Кстати, – спросил я его, когда он уже отворил дверь, чтобы выйти, – объясните мне, пожалуйста, как вы очутились как раз там, чтобы прийти мне на помощь?
– Я услышал ружейный выстрел, – ответил он не без смущения, – и тотчас же выбежал из дому, испугавшись, не случилось ли с вами какого несчастья.
И он быстро ушел, еще раз попросив меня держать все в тайне.
Наутро меня посетил хирург, присланный, без сомнения, доном Оттавио. Он прописал мне припарку, но не спрашивал о причине того, что к лилейному цвету моего лица примешались фиалковые тона. В Риме принято быть скромным, и я решил не отступать от общего правила.
Прошло несколько дней, а я все никак не мог свободно поговорить с доном Оттавио. Он был чем-то озабочен, еще более мрачен, чем обычно, а кроме того, казалось, избегал вопросов с моей стороны. В те редкие минуты, что я проводил с ним, он ни словом не обмолвился о странных обитателях vicolo di madama Lucrezia. Приближался срок его рукоположения, и я объяснял его меланхолию отвращением к профессии, которой он был вынужден отдаться.
Я готовился покинуть Рим и отправиться во Флоренцию. Когда я объявил о своем отъезде маркизе Альдобранди, дон Оттавио попросил меня под каким-то предлогом зайти к нему в комнату.
Там он взял меня за обе руки и сказал:
– Дорогой друг мой, если вы не окажете мне услуги, о которой я вас попрошу, я несомненно застрелюсь, потому что у меня нет другого способа выйти из тяжелого положения, в которое я попал. Я твердо решил никогда не облачаться в мерзкую одежду, которую меня заставляют надеть. Я хочу бежать из этой страны. Просьба моя к вам – взять меня с собою. Вы выдадите меня за вашего слугу. Достаточно простой приписки к вашему паспорту, чтобы облегчить мне бегство.
Сначала я пробовал отговорить его, указывая на то, какое огорчение он этим доставит матери; но так как он был непоколебим в своем решении, я в конце концов обещал взять его с собой, вписав его в мой паспорт.
– Это еще не все, – сказал он. – Мой отъезд зависит от успеха одного предприятия, в которое я замешан. Вы собираетесь ехать послезавтра. К этому дню, может быть, мне удастся успешно закончить мое дело, и тогда я буду к вашим услугам.
– Неужели вы настолько безумны, – спросил я не без некоторой тревоги, – что дали себя втянуть в какой-нибудь заговор?
– Нет, – ответил он, – дело идет о вопросе менее важном, чем судьба моей родины, однако достаточно важном для того, чтобы от успеха или неуспеха этого предприятия зависели моя жизнь и мое счастье. Сейчас я не могу вам больше ничего сказать. Через два дня вы все узнаете.
Я уже начал привыкать ко всяким тайнам и потому принял это безропотно. Мы условились, что выедем в три часа утра и остановимся не раньше, чем вступив на территорию Тосканы.
Решив, что не стоит ложиться спать, если мы задумали выехать так рано, я в последний вечер, который мне оставалось провести в Риме, посетил дома, где я был принят. Я зашел и к маркизе, чтобы проститься с нею и пожать официально, для проформы, руку ее сыну. Я почувствовал, как его рука дрожала при рукопожатии. Он мне шепнул:
– В эту минуту моя жизнь разыгрывается в «орла или решку». В гостинице вас ждет письмо от меня. Если ровно в три часа меня у вас не будет, не ждите меня.
Меня поразило, как он осунулся, но я приписал это вполне понятному волнению в момент, когда он расставался, быть может, навсегда, со своей семьей.
Около часа пополуночи я пошел домой. Мне захотелось еще раз пройти по vicolo di madama Lucrezia. Что-то белое свешивалось из окна, в котором предстали мне два столь различных видения. Я осторожно приблизился. Это была веревка с узлами. Означало ли это приглашение зайти проститься с синьорой? Похоже было на то, и искушение было сильное. Однако я не поддался ему, вспомнив обещание, данное дону Оттавио, а также, должен сказать, и нелюбезный прием, который несколько дней тому назад встретила гораздо менее дерзкая попытка с моей стороны.
Я прошел мимо, но удалялся очень медленно, сожалея, что теряю последний случай проникнуть в тайну дома № 13. После каждого шага я оборачивался, всякий раз думая увидеть какую-нибудь человеческую фигуру, спускающуюся или поднимающуюся по этой веревке. Никто не показывался. Я дошел до конца переулка и уже выходил на Корсо.
– Прощайте, госпожа Лукреция! – сказал я, снимая шляпу и кланяясь дому, который еще был виден. – Ищите кого-нибудь другого, кто бы отомстил ревнивцу за то, что он держит вас взаперти.
Пробило два часа, когда я вернулся в свою гостиницу. Карета была уже во дворе, нагруженная моими вещами. Один из лакеев гостиницы передал мне письмо. Оно было от дона Оттавио. Так как оно показалось мне длинным, я подумал, что лучше прочитать его у себя в комнате, и попросил лакея мне посветить.
– Сударь, – сказал он, – ваш слуга, о котором вы нам говорили, тот, что должен с вами ехать…
– Так что же, он здесь?
– Нет еще…
– Он на почтовой станции, он пошел за лошадьми.
– Сударь, только что пришла дама, которая желает поговорить с вашим слугою. Она захотела непременно пройти к вам и поручила мне передать вашему слуге, как только он явится, что госпожа Лукреция находится в вашей комнате.
– В моей комнате? – вскричал я, хватаясь за перила лестницы.
– Да, сударь. И, по-видимому, она тоже едет, так как передала мне небольшой сверток; я положил его на крышу кареты.
Сердце у меня сильно забилось. Какой-то суеверный страх, смешанный с любопытством, овладел мною. Я поднялся по лестнице, осторожно шагая по ступенькам. На площадке второго этажа лакей, шедший впереди меня, оступился, и свеча, которую он нес в руке, упала и погасла. Он стал на все лады извиняться и пошел вниз, чтобы снова зажечь ее. Я между тем продолжал подыматься.
Уже я взялся за ручку моей двери. Я колебался. Какое новое видение предстанет мне? История «окровавленной монахини» не раз приходила мне на память, пока я шел в темноте. Может быть, и я нахожусь во власти дьявола, как дон Алонзо? Мне казалось, что лакей ужасно долго не идет.
Я открыл дверь. Слава богу! В моей спальне горел свет. Я быстро прошел маленькую гостиную перед спальней. С первого взгляда я убедился, что в спальне никого нет. Нo сейчас же я услышал позади себя легкие шаги и шорох платья. Мне показалось, что у меня волосы встали дыбом. Я быстро обернулся.
Женщина, вся в белом, с черной мантильей на голове приближалась ко мне с раскрытыми объятиями.
– Наконец-то, мой возлюбленный! – воскликнула она, хватая меня за руку.
Ее рука была холодна как лед, а на лице – смертельная бледность. Я отступил к стене.
– Пресвятая Дева, это не он!.. Ах, сударь, вы друг дона Оттавио?
Эти слова объяснили мне все. Молодая женщина, несмотря на свою бледность, отнюдь не походила на привидение. Она опускала глаза, чего привидения никогда не делают, и руки ее были сложены скромно у пояса: я понял, что мой друг дон Оттавио не такой уж тонкий политик, каким я его считал. Короче сказать, пора было похитить Лукрецию, и, к несчастью, во всем этом приключении на мою долю выпала только роль наперсника.
Через минуту явился дон Оттавио; он был переодет. Привели лошадей, и мы двинулись в путь. У Лукреции не было паспорта, но женщина, да еще красивая, не внушает подозрений. Однако один из жандармов стал придираться. Я сказал ему, что он храбрец и, наверно, служил при великом Наполеоне. Он подтвердил это. Я подарил ему портрет этого великого человека в золотой рамке и сказал, что имею привычку брать с собою в путешествие, чтобы не было скучно, какую-нибудь amica[104], но ввиду того, что я их меняю довольно часто, я считаю излишним прописывать их в своем паспорте.
– Эта, – прибавил я, – едет со мною до ближайшего города. Там, говорят, я могу найти других не хуже ее.
– Напрасно будете менять, – отвечал жандарм, почтительно закрывая дверцы кареты.
Если вам угодно знать, сударыня, негодный дон Оттавио познакомился с этой прелестной особой, сестрой некоего Ваноцци, богатого земледельца, бывшего на плохом счету из-за его легких связей с либералами и очень серьезных – с контрабандистами. Дону Оттавио было отлично известно, что, если бы даже его семейство и не предназначало его для духовного поприща, оно никогда не позволило бы ему жениться на девушке столь неравного положения.
Любовь изобретательна. Ученику аббата Негрони удалось завязать тайные сношения со своей возлюбленной. Каждую ночь он ускользал из палаццо Альдобранди и, не уверенный в том, что сможет влезть с улицы через окно в дом Ваноцци, виделся со своей милой в доме госпожи Лукреции, дурная слава которого обеспечивала им безопасность. Маленькая калитка, прикрытая фиговым деревом, соединяла оба сада. Будучи молоды и влюблены, Лукреция и Оттавио не жаловались на недостаточность меблировки, которая, как я уже говорил, сводилась к одному старому кожаному креслу.
Однажды вечером, поджидая дона Оттавио, Лукреция приняла меня за него и бросила мне розу, как я уже рассказал. Правда, ростом и фигурой я был довольно похож на дона Оттавио, и сплетники, знавшие моего отца в Риме, говорили, что для этого были основания. Случилось, что проклятый брат узнал об этой интриге, но, несмотря на его угрозы, Лукреция не сказала ему имени ее соблазнителя. Вы уже знаете, какова была его месть и как я чуть было не расплатился за всех. Излишне также рассказывать о том, как влюбленные ускользнули каждый из своего дома.
Заключение. Мы все трое добрались до Флоренции. Дон Оттавио обвенчался с Лукрецией и тотчас же уехал с нею в Париж. Отец мой принял его так же, как я был принят маркизой. Он взялся примирить его с матерью, и ему, хоть и не без труда, удалось этого достигнуть. Маркиз Альдобранди весьма кстати заболел болотной лихорадкой и умер. Дон Оттавио унаследовал его титул и состояние, и я был крестным отцом его первенца.
