Ракитин Кирилл
Качели
Глава 15
Наступившее лето ненадолго разлучило семью. Как и предвидела Нина Сергеевна, Таня оказалась в числе тех талантливых детей, которых отобрали для поездки в специальный художественный лагерь. Когда же Таня уехала, Егор страшно заскучал. Их трёхкомнатная квартира, которая ещё год назад казалась ему слишком тесной, теперь вдруг стала слишком пустой. Целыми днями Егор сидел в их с Таней комнате, бездумно листая сто раз виденные альбомы, и тосковал.
– Мне не с кем даже поговорить, – жаловался он родителям, пенявшим ему за такое проведение каникул, – все разъехались, даже Таня…
– Месяц пролетит быстро, а для Тани эта поездка и этот лагерь очень нужны и очень важны.
– Я понимаю, -отвечал Егор, – но я что, не имею уже права поскучать по сестре?
Нина Сергеевна лишь разводила руками, а Павел Михайлович глубокомысленно хмыкал. И через пару дней после очередного такого разговора пригласил сына «пройтись на мужской разговор».
– На перегонки вон до того дерева, – тоном, не терпящим возражения, сказал Павел Михайлович, когда они с сыном вышли на улицу, и Егору ничего не оставалось, как послушаться. Он уже знал, чем всё это закончится, и его предвиденье полностью оправдалось; к середине дистанции он задохнулся и остановился, глотая воздух и держась руками за бок. Павел Михайлович, словно не заметив этого, в спокойном темпе добежал до назначенного финиша и небрежно облокотившись на дерево поджидал сына.
– Ну и для чего тебе была нужна эта унизительная демонстрация своего физического превосходства, – пробурчал Егор, вялой трусцой добежав дистанцию. О том, чтобы просто дойти шагом не могло быть и речи; Егор хорошо знал своего отца. Павел Михайлович задумчиво смотрел на сына, что-то решая для себя, и наконец, довольно неожиданно сказал:
– Егор, что ты думаешь про Таню?
– Про Таню? – удивился Егор вопросу.
– Именно, про Таню, – повторил Павел Михайлович.
– Ну, она – здо́ровская, отлично рисует, она мой друг, мне с ней интересно…, – неуверенно замямлил Егор, не понимая, чего от него хочет отец.
– Сынок, ты что, у нас дурачок, разве? Мы с мамой прежде этого как-то не замечали. Таня – умница и красавица. И она растёт. Не просто растёт в размерах, а взрослеет. Тебе, надеюсь, знакомо это слово? И ты взрослеешь тоже. Мы с мамой видим ваши отношения с Таней и рады им. Да, представь себе, рады. Нам нравится то, что изменилось в нашей семье с появлением у нас пусть и приёмной, но тем не менее дочери, а мы именно так к Тане и относимся. И у тебя теперь есть сестра. Сейчас есть.
– Что ты хочешь этим «сейчас» сказать? – нахмурился Егор, всё ещё не понимая отца.
– А то, что надо смотреть чуть дальше одного дня, сынок. Если Таня умница и красавица уже сейчас, то дальше она будет становиться ещё более красивой и умной. И плюс у ней безусловный талант. Ты сам это видишь. Вот такая у тебя сестра.
– Буду рад за неё, – буркнул Егор, наконец начиная догадываться, куда клонит отец.
– Мы с мамой тоже будем рады. За Таню. Но мы также хотим быть рады и за тебя. Понимаешь? Каким будешь ты, Егор? Сейчас Таню вполне устраивает тот Егор, что есть, но будет ли он устраивать её тогда, когда она изменится сама?
– Физическая сила – не главное в наше время в мужчине, – упрямо глянул на отца Егор
– Не главное, но дело в том, что в жизни случаются такие моменты, когда физическое состояние оказывается очень важным, а порой и главным фактором.
– Для мужчины важнее мозги!
– Для мужчины важно ВСЁ! – неожиданно рявкнул Павел Михайлович на сына. – Как ты думаешь, почему шахматисты –спортсмены проводят много времени в спортивном зале? У них что, не хватает силы фигурки двигать?Почему спортивные комплексы являются обязательной частью научных городков и отдельных институтов? Почему спортом не пренебрегают ни артисты, ни музыканты, ни врачи?
– Mens sana in corpore sano? – усмехнулся Егор, – а ты знаешь, что смысл этой фразы в пожелании здорового духа здоровому телу, а не наоборот?
– Надо видеть дальше букв; или, как ещё говорят, читать между строк. Смысл этой фразы в гармонии. Ты – умный парень, сын. Ты умный, честный, ты – отличный друг – вон как за Светку вписался; даже мать поднял на войну!
Отец и сын одновременно усмехнулись, и напряжение между ними потихоньку начало спадать.
– У тебя, как и твоей «сестрёнки», – Павел Михайлович выделил это слово, и Егор смущённо отвёл глаза, – есть свой талант. Во всяком случае, ты стремишься к нему, ты целеустремлён. И пусть не всё сейчас получается, но труд – есть труд; он превозмогает всё.
Некоторое время отец с сыном шли молча, обдумывая разговор, а затем Павел Михайлович продолжил:
– Ты взрослеешь, Егор, и из подростка превращаешься в мужчину. Но требования к мужчине отличаются от тех требований, что предъявляют к подростку. Мужчина не имеет права быть таким же, как подросток. Особенно, если у него есть друг женского пола. И не важно, – остановил он Егора, который хотел что-то сказать, – как будут звать этого друга. Знаешь, и родителям, и друзьям, и сестре – всем рано или поздно захочется видеть рядом мужчину, а не великовозрастного ребёнка. Развитого гармонично, способного на мужские поступки и решения. И на мужскую ответственность. Физическая сила, о которой ты так пренебрежительного отзываешься, не появляется сама по себе, лишь из желания; она приходит через труд и преодоление. Преодоление самого себя; своей лени, жалости к себе. Разве это не относится к воспитанию духа? И ещё; если вдруг возникнет в твоей жизни ситуация, когда тебе понадобится именно физическая сила, то лучше, чтобы она у тебя была, чем её не было.
И уже подходя к дому, Павел Михайлович, будничным тоном сказал Егору:
– МВД открыло кадетский корпус для детей, желающих пойти в эту профессию. Как правило, это дети сотрудников, в том числе, погибших сотрудников. Зачисленные в корпус всё лето проводят в лагере, занимаясь общефизической подготовкой. Весь день. Никаких развлечений; только тренировки, еда и сон. Без выходных. Считающие, что это для них слишком тяжело, могут покинуть лагерь в любой момент. Но я надеюсь, что ты не войдёшь в их число.
– Я?! – от изумления Егор замер, буквально потеряв дар речи.
– Ты. Я договорился с Начальником лагеря; до нашего отъезда на море ты будешь заниматься там с остальными кадетами. Пойдём, тебе ещё нужно собраться. Выезжаем завтра в 6 утра. Пора становиться мужчиной, сын.
* * *
Егор долго не мог отпустить Таню; окрепший, загорелый, с каким-то новым взглядом, Егор и походил, и не походил на себя прежнего. Но от того задумчивого «бледнолицего брата», который провожал её чуть больше месяца назад, мало что осталось. Когда Таня, словно вихрь, с радостным визгом налетела на него возле КПП, и не стесняясь никого крепко расцеловала многократно в обе щёки, Егору завидовал весь дежурный наряд, впрочем, как и вообще все, кто был свидетелем их встречи.
– Егор, познакомишь с сестричкой? – спрашивали его ребята, но Егор, нарушая собственные правила, всем отвечал, что им и смотреть не следует в сторону Тани.
– Это моя будущая верная жена, – коротко пояснил он, под удивлённо-недоверчивые возгласы, – и нечего тут слюни пускать. Даже не дышите в её сторону, нахалы!
И более ничего объяснять не стал, игнорируя подначки новых друзей. Но ещё большее удивление у всех вызвал тот факт, что Егор не уехал со своей то ли сестрой, то ли и впрямь подругой. В их роте все знали, что Егор – не кадет. Что он здесь временно, пока за ним не приедет отец. И вот отец приехал и уехал, да ещё с такой потрясающей девчонкой! А Егор остался.
– Пойми, Танюша. Ну ты ведь можешь. Только ты и можешь вообще, я думаю; ну разве что отец ещё тоже. Я ни по кому так сильно не скучал в жизни, как по тебе, и никогда ничего так сильно не ждал, как того, что ты вернёшься. Но я не могу уехать сейчас. Просто не могу. Завтра у нас самый трудный день; марш-бросок и соревнования взводов. Нас терзали весь месяц подготовкой к нему, и ребята на меня рассчитывают. И вот уехать сегодня с тобой – это будет всеми понято, как слабость и трусость. А я не трус и не слабак.
– Но я ведь тоже и скучала, и мечтала о нашей встрече, – чуть не расплакалась Таня от неожиданного отказа Егора. – Мне же столько надо тебе рассказать и показать!
– Всего один день, Таня. Всего один. Но этот день много значит для меня. А потом ты расскажешь и покажешь мне всё, что захочешь, и я буду слушать и слушать. Хоть целые сутки напролёт.
– Для тебя новые друзья важнее меня?
– Не будь глупенькой; это не ты. Важнее тебя для меня нет никого, не считая родителей, но сейчас я просто обязан остаться. И ты поймёшь, я знаю.
Всю обратную дорогу Таня молчала, обдумывая случившееся. Она видела, чувствовала изменения, произошедшие с Егором, и понимала, что это именно они, эти изменения, заставили его отказаться вернуться домой с ней, но пока ещё не могла решить, нравятся ли ей эти изменения в её названном брате, или не очень.
Павел Михайлович видел и понимал сомнения Тани, но не вмешивался. Он уже видел когда-то давно такие же сомнения на лице юной Ниночки, и тоже тогда не вмешивался, предоставив возможность ей сделать свой выбор самостоятельно. И она его тогда сделала. В его пользу. И он считал, что именно это и легло в основание их семьи в будущем. Павел Михайлович видел крепнувшею дружбу своего сына и Тани; эта необычная девочка ему нравилась, но всё же он считал её возраст слишком ранним для сколь-нибудь серьёзных отношений, но против крепкой «братско-сестринской» дружбы ничего не имел. Если Егор и Таня сохранят свои тёплые отношения в будущем, то это будет замечательно, даже если каждый из них найдёт потом в жизни и свой собственный путь и свою семью.
И всё же он не выдержал;
– Таня, послушай меня. Я скажу тебе, и как отец и как мужчина. Егор на самом деле очень скучал по тебе. И не просто скучал; он буквально тосковал. Я бы даже сказал – угасал. Мне невыносимо было видеть это, и именно поэтому я и отправил его в этот лагерь. Это сделал я, потому, что мужчина, даже если он (эх, была-не была!) даже если он сильно любит кого-то и сильно скучает, не должен так раскисать. Ты хорошо знаешь нашего сына. Возможно, в чём-то даже лучше, чем мы с его матерью. Потому, что он взрослеет, и уже не спешит делиться с нами своими мыслями, как в детстве, а делится ими теперь с тобой. Это нормальный процесс, мы не в обиде – поспешил он сказать, видя, как вскинулась Таня. – Напротив, мы с Ниной Сергеевной очень рады, и это чистая правда, поверь мне пожалуйста, что ты появилась в нашей семье, и что у Егора есть такой друг, как ты. И мы очень ценим твою дружбу с ним. Очень.
Некоторое время они ехали молча, но потом Павел Михайлович продолжил;
– Я, как и ты, думал, что Егор сегодня вернётся с нами. И мы с его мамой, как и ты, тоже скучаем по нему, и очень ждали твоего возвращения и возращения Егора. Но знаешь, сегодня, когда Егор отказался вернуться с нами, вернуться в уютную чистую квартиру, к маме, папе, тебе и вкусному ужину ради друзей, ради своей ответственности, ради трудностей завтрашнего дня, когда он мог от них элементарно сбежать, и имел на это полное право, ты знаешь – я испытал гордость за него. Вот как отец я испытал радость и гордость. Потому, что это чисто мужской поступок, и он говорит о том, что Егор не просто взрослеет, а обретает мужской характер, мужскую волю, мужскую силу. Ты – очень умная девочка, Таня. Умнее своего возраста, и ты тоже любишь Егора. А потому Егор был уверен, что ты сможешь это понять. И я тоже в этом уверен.
Павел Михайлович неловко обнял Таню за плечи, и та вдруг прислонилась головой к его плечу. И Павел Михайлович замер, испытывая доселе незнакомые чувства; отцовские чувства к дочери, которой у него никогда не было, но которую он, похоже, сейчас обретал.
Несмотря на малое время разлуки – чуть более месяца – они сильно изменились оба; Егор и Таня. Они словно бы наконец нашли в себе силы принять тот «внешний» мир, который их так пугал до сих пор. Принять целиком; с его добром и злом, его красотой и уродством, друзьями и врагами, верностью и предательством. Они смогли разорвать ту внутреннюю цепь, ту пуповину, тот страховочный трос, что тянулся из их мира внутреннего, куда, словно улитка в раковину, они пряталась при малейшей угрозе или неприятности. Причём Егора это, как ни странно, касалось в первую очередь. Егора, которого прежде только Таня лишь и смогла заставить окунуться в перипетии мира настоящего, реального. Теперь же и Таня, и Егор могли вести полностью самостоятельную жизнь; самим оценивать людей, заводить друзей, ошибаться или радоваться удаче, принимать решения и держаться принятого решения до конца. Именно поэтому Егор не мог уехать домой с Таней, как бы ему этого не хотелось, и по той же самой причине уже Таня отказалась от приглашения, полученного ею в своём лагере; переехать в школу-интернат для одарённых детей при Академии Художеств. У Егора, да что там, и у Нины Сергеевны с супругом буквально замерло сердце, когда Таня поведала им после ужина (за едой о делах ни слова!) об этом предложении.
– И что же ты решила? – напряжённо спросил её Егор за всех.
– Ну что вы так на меня смотрите, – рассмеялась Таня, блестя глазами, – как я могу уехать? Конечно же, я отказалась.
И когда Егор, крепко стиснувший её от избытка чувств, наконец дал ей возможность продолжать, пояснила:
– Предложение хорошее. И я прекрасно это всё понимаю. И многие мечтают о таком. Но художник ведь пишет картины не только руками и красками. Он пишет их сердцем, душой. А моя душа здесь, с вами. Ну и какой же из меня получится художник без души?
На этот раз заблестели глазами уже её приёмные родители.
Глава 16
Море было именно таким, каким его Таня всегда себе и представляла. И она сразу же и безоговорочно влюбилась в него; в его безбрежность, изменчивость и скрытую мощь. И море отвечало ей взаимностью, осторожно качая девочку в своих солёных объятиях.
Несмотря на все её протесты и уверения в своих способностях «водоплавающей», купаться Таня шла всегда лишь с двумя сопровождающими и непременными дополнительными «плавсредствами» на себе. Единственно, в чём удалось ей убедить Егора с родителями, так это возможность ей отказаться от позорного надувного круга, ограничившись пенопластовым наборным поясом и наплечниками. Егор, плававший хорошо, буквально не сводил глаз с неё, причём как в воде, так и на суше. А сам ходил плавать, лишь оставив Таню под чьим-либо присмотром на берегу. Впрочем, его родители прекрасно отдавали себе отчёт в угрозах южного пляжного отдыха, а потому также всегда были начеку, не позволяя Тане ни на миг оставаться одной или даже просто вне своего поля зрения.
Таня любила море любым; и ласковым, безмятежным, когда лёгкие волны, слегка касающиеся берега, напоминали дыхание какого-то колоссального спящего зверя; и волнующимся, просыпающимся, тревожно отфыркивающим белые барашки пены; и яростным, гневным, штормовым, когда, казалось, сам берег дрожит в ужасе от своего опасного соседа. Не случайно у древних греков Посейдон – бог морей и океанов, имел также и второе имя – Энносигей, что означает «колебатель земли». В любую погоду Таня, в непременном сопровождении Егора, шла на берег, иногда с альбомом для рисования, иногда нет, где могла буквально часами заворожённо смотреть на море, так, что иногда она казалась Егору спящей с открытыми глазами.
Егор с Таней по-прежнему практически всё время проводили вместе; начав лучше видеть и понимать мир, они спешили поделиться друг с другом этим новым видением, а потому всё никак не могли наговориться, целыми днями бродя вдвоём по берегу.
В одной из таких своих прогулок они наткнулись на «кладбище кораблей» – брошенные старые катера и баркасы. Ни одного человека не было рядом; лишь качающийся поломанный причал, плеск волн, крики чаек, и они. Как только Таня с Егором поднялись по трапу на один из кораблей, он тут же начал издавать вполне членораздельные звуки.
– Ты всё ещё ищешь необычное в обычном? – спросила Егора Таня, и когда тот кивнул, не желая нарушать какую-то особую тишину этого места, схватила его за руку и шепнула:
– Прислушайся, они же словно живые; будто хотят что-то сказать нам! Может хотят рассказать свою историю, а может просто пожаловаться на ревматизм своих шпангоутов-рангоутов.
Егор прислушался.
«Скрип-скрип», – это корма; «скрии-ип», – а это подтверждает нос. «Скрип-скрип-скрип» – не согласился с ними борт…
– Ты фантазёрка, – сказал Егор Тане, присаживаясь рядом с ней на нагретую Солнцем палубу. – Выдумщица. Мечтательница. Придумщица, сказочница и сочинительница.
– Но книжки-то пишешь ты, – ответила Егору Таня, привычно кладя голову ему на плечо. – Жаль, только, что ты не пишешь стихи. Здесь же полно романтики. Море – раздолье для поэтов.
– А я вовсе не поэт. И потом, поэты пишут о разном, – возразил ей Егор, – Некоторые пишут даже о войне.
– А некоторые, – засмеялась Таня, – пишут лишь про «кудрей тёмный водопад».
– Вот же заноза, – беззлобно хмыкнул Егор, – и зачем я только тебе тогда рифмовал?
– Потому, что, мои кудри так поразили тебя, что ты, конечно же, сразу полюбил меня. Всем сердцем. Разве не так?
– Балаболка, – вздохнул Егор, – не помню, что там было с твоими кудрями тогда, но сейчас они меня поражают тоже. Причём, заметь, далеко не в лучшую сторону. Короче, они меня тревожат и беспокоят. И вовсе не в том романтическом плане, как ты можешь подумать.
– А что не так с моими волосами? – встревожилась Таня, – ну подумаешь немного выгорели. Будет «светлый водопад», или даже «пенный», а? Здорово я придумала? А ты говорил, что нет у меня чувства рифмы, – развеселилась девочка.
– О, у меня тут кажется появился конкурент? – усмехнулся Егор, – А ты, разве, не заметила, Таня, что я не делаю тебе больше причёсок?
– Так я думала, что тебе просто неохота этим заморачиваться на отдыхе, – пожала плечами Таня, – а что, не так?
– Не так, Таня, не так. Твои волосы стали ломкими и сухими. Как солома. Их стало опасно расчёсывать и невозможно заплести во что-то сложное. Их надо спасать, или от «водопада» останется лишь скромный ручеёк.
– Но разве морская вода не полезна? У меня ведь волосы как приехали сразу стали мягкими и пушистыми.
– Морская вода полезна, а вот солнце и ветер – нет. А ты ещё небось в своём лагере бегала распущенной и без головного убора, как я тебе говорил. «Распустила Таня косы – и за нею все матросы». Вот и результат твоей …хм … романтики.
– Ой, кто-то тут ревнует, – рассмеялась Таня. – Не бойся; я же тебе говорила, что ты – только моя добыча, и съем я тебя сама!
Таня с рычанием набросилась на Егора, выронив свой альбом.
– Таня, постой, постой! Да сдаюсь уже! – Егор с интересом рассматривал открывшуюся страницу альбома, –ты мне раньше никогда не показывала эти рисунки. Что это, Таня? Какое-то волшебство?
Таня перестала возиться, и поднявшись на ноги, отошла к самому борту. Она долго молчала, и Егор не торопил её. Он знал, что Таня расскажет всё, лишь если и когда сама сочтёт это нужным. Или не расскажет никогда. А спрашивать её несколько раз – только злить.
– Посмотри туда, Егор, – Таня вытянула руку вдаль к морю, – там, у самого горизонта море сливается с небом. Синее море сливается с синим небом, Егор. Сливаются. Это тебе говорит о чём-то?
– Море и небо разделены линией горизонта, – осторожно ответил Егор.
– Вот! Именно! «Линией горизонта». А знаешь, что такое «горизонт»? У меня в учебнике написано, что горизонт – это воображаемая линия. Понимаешь? ВООБРАЖАЕМАЯ!
– Пожалуй, это тебе стоило бы быть писателем, а не мне; а мне следует пойти в парикмахеры, – ошеломлённо пробормотал Егор, подходя к Тане. На Танином рисунке парусники уходили вдаль и как-то незаметно плыли уже по небу.
– Ты помнишь, Егор, как мы в моей старой квартире говорили о разных мирах?
– Конечно, – кивнул Егор, – я помню все наши разговоры.
– Тогда ты сказал, что есть мир наш, внутренний, и мир внешний, которые отражают друг друга, словно зеркала, но зеркало с одной стороны кривое. А ещё я тогда спросила тебя про мир Неба, который духовный, а ты назвал его миром священников и велел туда не соваться.
Егор покрутил головой, кашлянув, но решил воздержатся от комментариев
– Так вот, я тут подумала, а что если мир на самом деле один? А разделяем мы его такими вот воображаемыми линиями, какими разграничиваем море и небо? Что, если очень долго плыть, а главное, очень сильно этого хотеть, то можно, плывя по морю, незаметно приплыть и туда, наверх? – Таня подняла лицо и руки к небу.
– Скучаешь по маме, – вздохнул Егор и обнял подругу за плечи, – да? Я понимаю, что никакие слова здесь не помогают. Все рано или поздно уходят туда; кто раньше, кто позже. Они покидают нас, оставляя нам в наследство эту планету и память. И наша память, наш долг перед теми, кто ушёл, и долг перед теми, кто придёт следом, сохранить то, что нам оставили.
– А ты? Ты меня не покинешь? Нет? – Таня откинулась назад, и серьёзно посмотрела в глаза Егору
– Никогда, – ответил Егор, и поцеловав Таню в кончик её аристократического носа, повторил:
– Ни-ког-да.
На следующее утро, когда Таня взяла свой альбом, из него выпал листок, на котором, хорошо знакомым ей угловатым почерком Егора было написано:
Мне приснилось однажды, как яхта плывёт,
Как взлетает с волны на волну.
Я стоял и смотрел на пустом берегу,
И всё ждал, что с собой позовёт.
Вот уж скрылась совсем, только мачта видна;
Они с ветром танцуют вдвоём.
И свободна она в этом танце своём,
Белых крыльев подняв паруса.
Я проснулся, и вот – не осталось следа
От той яхты, что плыла вдали.
Словно с ветром она ушла в небеса.
И исчезла, как и все миражи.
– Это был только сон, – говорю себе сам,
– Нет причины для слёз и тоски.
Отчего же следы той солёной воды
Я смываю с лица по утрам?
Убеждаю себя: «Ты о сне не жалей.
Это просто же яхта из сна».
Только каждую ночь, закрывая глаза,
Я плыву и лечу вслед за ней.
Наша жизнь, наша яхта, ещё впереди;
Ты немного лишь подожди.
В сердце память храни, и пускай позади
Тают прошлого все миражи.
* * *
Волны с грохотом разбивались о бетонные сваи мола. Свист ветра и шум волн заглушали все звуки, а потому Егор с Таней не услышали, как за их спинами оказались чужие.
– Это наш мол, – услышал Егор, и обернувшись, увидел группу ребят; четверо мальчишек и одна девушка. Главным, у них, судя по всему, был тот, что постарше. Он стоял дальше всех, обнимая девушку за талию, и, кричал, не подходя ближе. А ближе всех стоял довольно упитанный чернявый парень, и бесцеремонно пялился на Таню.
– За проход надо платить, – с наглой ухмылкой сказал он, – или на берег придётся вплавь. Впрочем, девчонка может заплатить не деньгами. Пойдём, девочка, со мной, не бойся, я сам тебя отведу на берег.
Он попытался схватить Таню за руку, но та отступила к самому краю, и чернявый не рискнул шагнуть за ней.
Стоящие за ним гопники заржали, а толстяк, видя, что Егор никак не реагирует, продолжил с характерным акцентом:
– Дэнюжек нэт у малчика? Да? Так проси свою подружку за двоих заплатить. Или отправишься вплавь. Но учти – сегодня плавать опасно. Ты хорошо плавать умеешь?
– А ты? – спросил Егор, хватая чернявого за грудки, и подставив подножку, вывесил его над ревущими волнами. Тот вцепился обеими руками в руку Егора, и побелев от ужаса, заверещал:
– Идиот, мы же сейчас оба упадём. Оба. Утонем же. Мой дядя Сурен знаешь кто? Он тебя и твою…
Егор, который одной рукой держал визжавшего от страха гопника, а другой держался сам за трубу флагштока на конце мола, обратился в главному:
– Так что решим? Я-то плаваю хорошо, а вот как хорошо плавает этот жирдяй? И решай скорее; а то у меня рука уже разжимается.
Услышав это чернявый заорал ещё пуще:
– Макс, Макс, пропусти их, пропусти, я сейчас упаду, не могу больше…
– А твоя подружка тоже хорошо плавает? – спросил главарь, не двигаясь с места и не обращая внимания на крики толстяка.
– Кто-то хочет проверить? – спокойно ответила вместо Егора быстро соображавшая Таня, – ну пусть подойдёт поближе; я покажу.
Никто проверить её слова почему-то не захотел.
– Вам всем уже есть четырнадцать, – сказал Егор, который понимал, что долго так не продержится, – кто толкнёт девочку в воду – сядет за покушение на убийство.
– МАААКС!… – рыдал чернявый, чьи пальцы уже и в самом деле начали скользить по куртке Егора, – Дядя Сурен, он же вас всех…
– Поставь его, – наконец принял решение старший, – мы пропустим вас.
– Вы уйдёте, – сказал Егор, и главарь банды, глянув на разжимающиеся пальцы Егора, кивнул, – хорошо. И давай помогу; ты сам уже не вытащишь этого.
Он быстрым скользящим шагом вмиг оказался рядом, и рывком поднял почти потерявшего сознание от ужаса толстяка на мол.
– Не зассал, – уважительно сказал главарь местных, – но больше сюда не приходите, – он мотнул головой в сторону чернявого, который, сидя на мокром бетоне, что-то бормотал на своём языке, размазывая по щекам злые слёзы.
Егор кивнул, и схватив Таню за руку быстрым шагом прошёл мимо остальных членов банды, из которых никто не решился заступить им дорогу. Когда они отошли от берега достаточно далеко, Таню натуральным образом затрясло и она, наконец, разрыдалась. И Егор долго утешал её, обнимая, гладя по голове, и говоря, какая она смелая, какая умная и сообразительная, и что если бы не она, то он бы ни за что один не выбрался бы, как он гордится ею и всё прочее, что говорят в таких случаях, пока, наконец, Таня совсем не успокоилась и не начала даже улыбаться на шутки Егора.
– Маме и папе ничего не говорим, – предупредил Егор Таню, и она согласно кивнула, – всё закончилось хорошо, обычная гопота местная. У нас такие же в каждом районе. Просто брали на испуг. Ничего бы они нам не сделали. Так что ни к чему портить родителям отдых. Да и потом, они тогда нас вообще больше никуда не отпустят одних, если узнают.
Следующие два дня прошли спокойно; никто на Таню с Егором больше не нападал, и они занимались обычными делами; Егор практически закончил наконец свой рассказ, и теперь постоянно правил его, обещая Тане дать прочитать лишь после того, как доведёт его до нужной кондиции. А Таня плотно засела за рисунки к рассказам ребят из литературного кружка. Ведь свои обещания Таня всегда выполняла. Но на третий день история, о которой Егор с Таней уже начали забывать, получила неожиданное продолжение.
После ужина, когда взрослые поспешили уйти смотреть фильм, а Таня с Егором, которым этот фильм был неинтересен, задержались с разговорами за чаем, к их столику в небольшом частном пансионате, где Воронцовы снимали семейный номер, внезапно подошёл плотный, но при этом довольно высокий мужчина характерного южного вида.
– Меня зовут дядя Сурэн, – без всяких предисловий сказал он, – и ты, малчик, очень сильно обидел моего племянника.
Он кивком указал на входную дверь, где рядом с ещё одним мужчиной топтался тот чернявый толстун, которого Егор едва не отправил купаться в шторм.
– Ты приехал к нам отдыхать, тэбя приняли как гостя, и что? Ты чуть нэ утопыл нашего малчика! У нас так нэлзя делать и такое у нас нэ прощают. Твоим родителям придётся заплатить, и нэ мало, чтобы загладить твою вину. Иначе и им, и тэбэ, и этой кукле будэт очень плохо. Ты понял?
Говоривший, опёрся обеими руками на стол, и навис над Егором;
– Гдэ твой родитэли, малчик? Пусть дэвочка зовёт их. Давай, шэвэлис, – прикрикнул он на Таню, которая и не подумала шелохнуться, – а то я помогу сэйчас тэбэ; сразу бэгом у мэня побэшишь!
– Эту девочку трогать нельзя, а Ваш племянник хотел, – вежливо сказал Егор.
– Это почэму жэ? -презрительно усмехнулся пришедший, – я здэсь хозяин; кого хочу – того и трогаю.
Егор невозмутимо пояснил:
– По трём причинам; во-первых, ей всего 12 лет. Таких девочек не трогают. Во-вторых, её отец – полковник милиции, а в-третьих, у неё есть я.
– Ты?! Вай! От ты самый грозный, да? – пришлый расхохотался и обернувшись к сидящим в зале, простёр к ним руку в извечном и почти карикатурном жесте, – вы всэ слышали? Этот сопляк мнэ ещё и угрожает! За это…
Егор изо всех сил ударил по руке, которой говоривший опирался на стол, и схватив «дядю Сурена» за волосы, крепко приложил его лицом об стол, а Таня, не колеблясь ни секунды, воткнула ему вилку в жирную ляжку. Визжал «дядя Сурен» ничуть не хуже своего племянника, когда рухнул на пол, и оказался под опрокинувшимся на него столом с посудой. К нему на помощь рванул пришедший с ним мужчина, а следом уже бежали охрана, хозяин пансионата, а за ними родители Егора.
Потом было много шума и крика; толстый Сурен кричал, что кто-то за всё это ему теперь сильно должен, хозяин пансионата, не стесняясь посторонних, кричал в свою очередь, что кому положено давно заплачено, и что его постояльцев никто трогать не имеет права у него на территории, а Сурен кричал что это дело личное, а потом были люди в фуражках и люди в кепках, а Павел Михайлович тыкал в нос какому-то майору своё удостоверение, и обещал сюда приезд «особых людей». Нина Михайловна всё это время сидела, запершись с Егором и Таней в номере, откуда Павел Михайлович запретил им всем выходить по любому поводу, и слушала от Егора краткую версию предшествующих событий. Таня ни малейшего испуга не выказывала, и даже не собиралась плакать, как в прошлый раз (о чём Егор, естественно, умолчал, заслужив от неё благодарный взгляд). Напротив, она в каком-то радостном возбуждении вышагивала по номеру, а когда Егор укоризненно покачал головой, даже попыталась что-то рисовать. Но, разумеется, у неё ничего не вышло, и в результате она просто подсела под бок Нины Сергеевны, и обняв её, наконец успокоилась.
Павел Михайлович вернулся уже за полночь, когда Таня, не выдержав нервотрёпки, всё же уснула на коленях своей приёмной матери, а Егор, поглядывая на них, тоже начал клевать носом. Пока Нина Сергеевна осторожно, стараясь не разбудить, укладывала Таню и укладывалась сама, Егор на лоджии рассказал отцу полную историю конфликта со всеми подробностями. После чего, Павел Михайлович, не говоря ни слова, крепко обнял Егора, и затем уже в комнате поведал жене и сыну, что дело замяли со всех сторон, но хозяин пансионата попросил их немедленно уехать. Т.е. прямо завтра. Деньги он за неиспользованные дни вернёт, билеты на самолёт обеспечит. Но мы должны уехать завтра утром.
Однако, дождаться утра им не дали; ночью пансионат загорелся.
* * *
Из-за вечернего скандала постояльцы легли спать поздно, а потому большинство из них проснулось лишь тогда, когда пламя, а главное дым, охватили уже большую часть здания. Едва выглянув за дверь, Павел Михайлович тут же захлопнул её, и велел проложить под дверью мокрые тряпки.
