Римъ Эдельштейн
Грохот костей
В этот раз двери Жарковскому открыл швейцар – мужичок с проседью в бороде и красном забавном кителе. Артист даже поклонился ему, очень уж позабавила его серьёзность швейцара, да и благодушное настроение к нему стало возвращаться.
Сильвестр сегодня выглядел великолепно, выше всяких похвал! В серо-стальном костюмчике и чёрном галстуке. Волосы его блестели, зачёсанные назад. Улыбка сияла чуть ли не на всю округу.
– Отлично, – сказал он. – Вас ждёт Демьян Елисеевич.
Последний закулисный прогон; Жарковский, Арханова, Сидорович, Геллер. Все приготовились дать настоящий перфоманс.
– Полный зал, полный зал, – сообщала Жемчугова взволнованно.
– Всё, Танечка, без нервов, – сказал Сильвестр. – Объявляй!
Конферансье – статная женщина с длинными стройными ногами – вышла и принялась объявлять название спектакля, затем на неё обрушился град аплодисментов. Все в предвкушении ждали…
Они вышли на сцену… И первое, что бросилось в глаза Жарковскому – очень уж яркие осветительные приборы, бившие по глазам так остервенело… Он принялся машинально отступать с этого места, но ослепительные лучи следовали за ним. Зрители начали посмеиваться.
Кое-как он начал свою реплику… Чуть позже появилась Машенька и они мило принялись беседовать; она объяснялась ему в любви, а он бесился от того, что не может продолжать свою научную работу. А ведь он человек вспыльчивый, он им покажет!..
Люди в зале смеялись постоянно. Ха-ха-ха-ха. После каждой реплики. Как в ситкоме. Ха-ха-ха-ха. В какой-то момент это стало настолько походить на запись, что Жарковский оглянулся: Сильвестр стоял за сценой около режиссёра и администратора и…
Он чуть не заорал, но крик не смог вылезти у него из голосовых связок… Герман Макарович увидел, что вместо Жемчуговой и Галактионова стоят скелеты. В их же одежде, но самые натуральные скелеты… Причём, у Жемчуговой на черепе ещё оставались куски плоти, а вот Демьян Елисеевич полностью истлел. Череп его почернел!
«У меня приступ! – подумал Жарковский безотчётно. – «Белочка», только отложенная… Или что-то похожее».
Он закрыл глаза ладонью, опять спасаясь от ослепительных прожекторов, вызывая громогласный смех зрительного зала. А когда он оторвал руку от лица, посмотрев в зал, сердце его едва не остановилось: в зрительном зале сидели везде скелеты. Каждый зритель был скелетом! Он видел и синие платья, и строгие чёрные костюмы, и белые рубашки, из ворота которых выглядывали обглоданные и обугленные черепа.
Ха-ха-ха-ха-ха! Этот смех грохотал всё сильнее и сильнее, со всех сторон.
– Жарковский! – кричал режиссёр, едва не разваливаясь. – Ты забыл слова, остолоп?! Играй!
Герман Макарович с ужасом огляделся: он выяснил, что Машенька в голубом пышном платьице в исполнении Архановой тоже предстала в образе скелета. Он видел лишь один её глаз, бешено вращающийся в глазнице, а в другом просто была чёрная пропасть. Зубы её – абсолютно белые – всё время скалились, ибо губ на лице не существовало.
Жарковский дико закричал и бросился за кулисы под громогласный хохот зрителей. Но Сильвестр его перехватил… Его лицо по-прежнему являлось человеческим и довольно привлекательным, только глаза почернели.
– Играйте, господин Жарковский, – сказал он ему, выдыхая запах гари в лицо. – Играйте, у нас с Вами договорённость.
– Они же… Они же… Вы видите? – лепетал Герман Макарович, трясясь, как бездомная собака зимой.
– Вижу, знаю, – отозвался тот твёрдо. – Играйте, не смейте сорвать выступление. Или у Вас будут проблемы. Вы отдадите гонорар назад. Оно Вам надо?! Вы всё отрепетировали, у Вас всё получится. Идите!
Он с силой толкнул Жарковского на сцену, и толпа зрителей зааплодировала. Он слышал мерзкий стук их костлявых рук друг о друга. Он снова вышел на сцену, озираясь, как загнанный зверь… Теперь к нему подскочила мать Машеньки, начался момент свадьбы.
Жарковский и понятия не имел, как отстоял спектакль до конца с этими скелетами, только обнаружил себя стоявшим в наклоне перед кучей аплодирующих скелетов. Он не мог не смотреть им в пустые глазницы и открытые чёрные рты. Холодный пот прошибал его насквозь, и тут стали съезжаться серебристые занавеси.
– Чуть всё не запорол! – кричал ему Демьян Елисеевич, стуча прогнившими зубами. – И ты говоришь, профессионал?!
– Ах, это было чудесно! – воскликнула Арханова, хватая его под руку своей костлявой рукой. Череп её оказался в опасной близости от его лица. – Давайте «Даму с собачкой» поставим?!
Жарковский, как мог, старался перебороть страшное отвращение и омерзение, но не сдержался и заорал, отпрыгивая назад. Однако Сильвестр обхватил его за талию и принялся тащить к выходу.
– Не дёргайтесь, Герман Макарович, Вы большой молодец, – сообщил он ему.
Оказалось, уже стемнело. На улице выл ветер, блуждающий между зданиями, пролетал снег. Его всего трясло, слюни текли у него по подбородку, и он вообще мало что понимал. Оказалось, что Сильвестр подтащил его до своей машины – чёрного седана – и запихал его на пассажирское сиденье.
Когда машина тронулась, к Жарковскому вернулся дар речи.
– Что это было? – спросил он, стуча зубами от ужаса.
– Спектакль, – ответил Трофимов, не оборачиваясь… Только сейчас Герман Макарович заметил, что его уши чуть заострённые. – И он прошёл бы отлично, если б не ваша глупая истерика. Хотя зрителям так даже больше понравилось.
– Нет, я говорю, почему… Почему…
Сильвестр только глянул на него своими абсолютно чёрными глазами, и холод пронял Жарковского насквозь.
– Сейчас приедете домой, примите ванную… И успокоитесь.
Через пятнадцать минут уже Жарковский выполз из седана, пропахшего гарью и смолой.
