Роберт Льюис Стивенсон
Павильон на холме

Полная версия

Глава II
Повествует о ночной высадке с яхты

Вернувшись в пещеру, я поставил варить овсянку и пошел напоить лошадь, о которой утром, против обыкновения, недостаточно позаботился. Утолив наконец свой страшный голод, я снова направился к опушке леса и снова констатировал отсутствие какой-либо перемены. Несколько раз еще я выходил наблюдать, но ни около павильона, ни на берегу, ни на дюнах не видел ни единого человеческого существа. Шхуна в открытом море – вот все, что связывало поле моих наблюдений с деятельностью или присутствием людей. Час за часом шхуна лавировала, по-видимому, бесцельно, – то к берегу, то от берега, – но как только стемнело, она решительно начала приближаться к берегу. Это еще более убедило меня, что на шхуне Норсмаур и его гости, и ночью они намерены высадиться. Быть может, ночная высадка находилась в причинной связи с таинственными приготовлениями прошлой ночью, но чтоб это решить, надо было ждать, пока прилив покроет всю отмель и другие опасные места, служившие надежной охраной Граденского берега от вторжений с моря.

В течение дня ветер непрерывно ослабевал, и волнение в море постепенно затихало, но к вечеру снова поднялась бурная погода. Ночь была совсем черная. На море то и дело налетали шквалы с шумом пушечной пальбы, лил сильнейший дождь, а прибой гудел еще более зловеще, чем накануне.

С наступлением темноты я занял свою наблюдательную позицию в бузиннике. Я видел, как на верхушке мачты поднялся яркий фонарь, который показал мне, что шхуна еще больше приблизилась к берегу, чем перед сумерками. Я предположил, что фонарь дает сигнал для сообщников Норсмаура, скрывавшихся где-нибудь на берегу, и выступил из засады, чтобы лучше осмотреть пространство между павильоном и морем.

По краю леса шла узенькая тропинка, служившая кратчайшей дорогой между павильоном и главной усадьбой. Когда я посмотрел в сторону усадьбы, я вдруг заметил слабый огонек на расстоянии не более четверти мили. Огонек быстро приближался ко мне. Из неровного его освещения и непрямого пути можно было заключить, что он исходит из ручного фонаря, который нес пешеход, следовавший по всем извилинам тропинки. Иногда свет на минуту исчезал – очевидно, его прикрывали плащом, чтобы он не потух от порыва ветра, когда налетал шквал. Я снова спрятался в бузиннике и нетерпеливо, волнуясь, ожидал человека с фонарем. Это была женщина, а когда она поравнялась с местом моей засады, на расстоянии лишь немного более сажени, я сразу узнал ее черты. Это была старая управительница, или, точнее, сторожиха имения Норсмаура, она же и бывшая в его детстве няня. Я знал, что она очень молчалива и, вдобавок, глуха. Так вот кто был сообщником Норсмаура в этом таинственном деле!

Я тотчас же пошел за ней следом на очень близком расстоянии, не боясь быть ею замеченным, светлее не становилось, и от того, что она может услышать мою походку, – я был застрахован ее глухотой, а еще больше – ревом ветра и морского прибоя. Скоро она вошла в павильон, сразу прошла на верхний этаж, отворила ставни одного из окон, выходивших в сторону моря, и поставила на подоконник большую лампу. Это был ответный сигнал. Тотчас же на шхуне был спущен с мачты фонарь и потушен. Следовательно, все шло благополучно, по мнению участников ночного предприятия.

Старуха стала доканчивать приготовления к встрече: сквозь остальные, все еще запертые ставни, можно было рассмотреть огонек, блуждавший из одной комнаты в другую; вскоре из одной трубы вылетели искры, затем из другой – все печи, очевидно, были затоплены.

Я теперь совершенно был уверен, что Норсмаур со своими гостями тотчас высадится, как только прилив даст возможность подплыть к берегу, хотя бы на шлюпке. Но буря была чрезвычайно опасна для лодки, и к моему крайнему любопытству примешалась серьезная тревога за судьбу тех, которые рискнут высаживаться. Мой бывший знакомый несомненно был один из сумасброднейших людей в Соединенном королевстве, но то сумасбродство, которому мне, по-видимому суждено было стать свидетелем, грозило очень тревожной, даже совсем трагической развязкой.

Движимый самыми разнообразными чувствами, я пошел к бухточке, служившей почти единственным и, во всяком случае, лучшим местом для высадки, и здесь растянулся лицом к земле в небольшой выемке песчаного грунта. От нее до дороги, ведущей с берега к павильону, оставалось не больше шести футов, что давало мне возможность хорошо рассмотреть всех, кто будет проходить мимо, и немедленно приветствовать их, если окажутся знакомыми.

Незадолго до одиннадцати, когда прилив был еще совсем мал, вдруг близ берега показался фонарный огонь. Устремив все внимание на море, я почти тотчас различил и другой огонь, еще дальше от берега. Он сильно и непрерывно колебался, то вздымаясь, очевидно на волне, то исчезая за бурным валом. Вероятно, усиление бури и чрезвычайно опасное для шхуны положение около подветренного берега побудили путешественников сделать попытку к высадке как можно скорее.

Высадка из первой лодки прошла, очевидно, благополучно, так как скоро на дороге появились четыре матроса, которые с трудом несли сундук, не особенно большой, но, по-видимому, чрезвычайно тяжелый, пятый матрос, с фонарем в руке, шел впереди, освещая путь. Все они прошли совсем рядом со мной и затем достигли павильона, где их поджидала старая няня. Потом они отправились снова к бухте, и скоро в третий раз прошли около меня с другим сундуком, который был больше первого, но, очевидно, не такой тяжелый, как первый. Наконец, они еще раз прошли в павильон с поклажей, которая сильнейшим образом затронула мое любопытство: один матрос нес кожаный чемодан, другие – чемодан и разные сумки, несомненно принадлежавшие какой-нибудь даме… У Норсмаура дама в гостях?! Значит, совершенно переменились его взгляды на женское общество, на женщин вообще. Когда я с ним жил вместе, павильон был храмом мизогинии. А теперь в павильоне поселяется «ненавистный пол»… Я не знал, что и подумать. Припомнил только, что при дневном осмотре павильона, я сам с удивлением заметил в убранстве комнат некоторые вещи, рассчитанные на дамские привычки и женское кокетство. Теперь понятно стало их назначение и вообще ясно, в чем дело: я мог только обругать себя «дураком» за то, что раньше сам этого не сообразил.

Пока я таким образом рассуждал, ко мне приблизился другой фонарь. Его нес матрос, не участвовавший в первой партии носильщиков. Он вел за собой двух лиц, это, несомненно, были те гости, которые ожидались в павильоне. Я обратил все свое внимание, чтобы получше их рассмотреть, когда они пройдут мимо.

Один из них был мужчина очень высокого, даже необыкновенно высокого роста. Он кутался в шотландский плащ с поднятым на дорожную шапку капюшоном, кроме того, капюшон был застегнут на все нижние пуговицы и потому совершенно скрывал черты его лица. Высокий человек передвигался очень медленно – тяжелыми, неуверенными шагами. Сбоку – он не то держался за спутника, не то поддерживал его (я не мог этого разобрать) – шла высокая женщина, с изящной и тонкой фигурой молодой девушки. Лицо ее поразило меня своей бледностью и озабоченностью; последнее впечатление до такой степени покрывало все остальные, что, когда женщина скрылась, я не мог сказать: безобразна ли она как смертный грех или так прекрасна, как потом я ее находил.

Перед тем как эти путники поравнялись со мной, девушка сделала высокому мужчине какое-то замечание, которое я из-за воя ветра не мог расслышать.

Я услышал лишь ответ мужчины. Это было слово «ой» – глубокий стон. Его голос меня совершенно поразил. Он, казалось, исходил из глубины груди, охваченной, стесненной величайшим ужасом. Никогда я не слыхал прежде такого выразительного восклицания ужаса и страха. До сих пор оно звучит в моих ушах, когда ночью появляется у меня лихорадка или когда в памяти воскресают события того времени.

Тут мужчина обернулся к спутнице, и я мельком заметил большую рыжую бороду, нос необычной формы, – точно он сломан был в детстве, и светлые глаза, выражавшие сильнейшую тревогу.

И эти спутники скоро достигли павильона. Когда сопровождавшие их матросы вернулись к бухте, ветер донес звуки грубого голоса, командовавшего отчаливать. Затем показался снова фонарь – третий.

Его нес Норсмаур. Он шел один.

Удивительный это был человек! Часто мы с женой его потом вспоминали, и несмотря на некоторые различия в оценке его особенностей и поступков, – такие второстепенные различия зависели, быть может, оттого, что жена судила о них с женской точки зрения, а я с мужской, – мы неизменно сходились в общем удивлении: как мог один и тот же человек одновременно представляться и таким прекрасным, и таким отталкивающим, каким являлся Норсмаур? С одной стороны, это был совершеннейший джентльмен, лицо которого дышало интеллигентностью, умом, благородной отвагой; с другой – стоило только приглянуться к этому лицу, – даже в те минуты, когда Норсмаур был особенно любезен и привлекателен, – вы в его чертах ясно читали характер корсара или капитана корабля, везущего рабов-негров на продажу. В своей жизни я не встречал более вспыльчивого и в то же время более злопамятного и мстительного человека. В нем соединились бурные страсти южанина с выдержанной злобой и смертельной ненавистью северянина. На его лице постоянно отражались эти две основные черты характера, придавая ему грозный вид. По наружности это был высокий, крепкий, очень деятельный, сильный брюнет, с несомненно красивыми чертами лица, которое, однако, как я уже сказал, часто искажалось его грозным и злобным выражением.

В ту минуту, когда он проходил с фонарем, он мне показался более бледным, чем обыкновенно, я отчетливо увидел его сильно нахмуренные брови. Губы его что-то нервно шептали. Вдруг он оглянулся кругом с видом человека, озабоченного глубокими опасениями. Мне показалось, что взгляд его тут же прояснился и выразил торжество, точно он увидел, что трудное дело успешно совершилось.

Отчасти из чувства деликатности, – должен признаться, что оно пробудилось у меня слишком поздно, – отчасти, чтобы доставить себе удовольствие, поразив неожиданностью старого знакомого, я решил тотчас обнаружить свое присутствие.

Я внезапно вскочил на ноги и выступил вперед:

– Норсмаур! – воскликнул я.

Произошло что-то поразительно неожиданное. Я видел, как он мгновенно бросился на меня, как что-то блеснуло в его руке, и я почувствовал боль: он ударил меня кинжалом по направлению к сердцу. Но в то же мгновение и я так сильно ударил его кулаком, что он сразу упал – показалось даже, что перекувырнулся.

Выручили ли меня моя ловкость и проворство или некоторая нерешительность с его стороны, это уж я не знаю, но лезвие кинжала лишь скользнуло по моему плечу, в то время как удары рукояткой и кулаком пришлись мне прямо в рот.

Я убежал, но недалеко. Я так часто прежде гулял по этой местности и в эти сутки несколько раз ее исходил внимательно наблюдая разные выступы и выемки в песчанных холмах, годные для засады, что легко скрылся и в нескольких саженях от места стычки, снова спрятался в траву. Фонарь исчез. Очевидно, он выпал из рук Норсмаура и потух. Но каково было мое изумление, когда, посмотрев на павильон, я увидел, что добежав до него, Норсмаур одним прыжком вскочил на крыльцо, бросился к двери, и тотчас послышался лязг поспешно задвигаемого железного болта!

Он меня не преследовал. Он от меня убежал. Норсмаур, которого я знал, как самого отчаянно смелого и непреклонного в злобе из людей, бежал!

Я прямо не верил своим чувствам. Не знал что и думать. Однако, успокоившись, я рассудил, что во всей этой удивительной, прямо невероятной, истории лишняя несообразность, – одной невероятностью больше или меньше, – не имеет значения. Действительно, почему павильон с такой тайной приготовлялся к приезду Норсмаура и его гостей? Почему Норсмаур произвел высадку ночью, при сильной буре, при опаснейшем ветре, когда засасывающие пески почти не успели покрыться водой? Почему он хотел меня убить? Или он не узнал моего голоса? И, главное, почему в его руке был наготове кинжал? Сам выбор такого, по меньшей мере, несовременного в цивилизованной Англии оружия, как кинжал, является чрезвычайно странным. Все дико, все несообразно.

Джентльмен отправляется на собственной яхте в собственное имение. Менее понятно, почему он высаживается именно ночью и при таинственных приготовлениях. И совсем уже необычно и непонятно, что тот же джентльмен перед входом в собственный дом вооружается на смертный бой. Чем больше я рассуждал, тем сильнее терялся. Я воспроизводил себе весь ход этой кошмарной истории, пересчитывал по пальцам все ее последовательные стадии: секретное приготовление павильона для гостей, высадка этих гостей при сильнейшем риске для их жизни и гибели яхты, несомненный и, по-видимому, совершенно беспричинный страх гостей, – или, по крайней мере, одного из них, – после благополучной высадки, Норсмаур с заготовленным холодным оружием, Норсмаур, покушающийся на убийство человека, который прежде был ему ближе всех, наконец, – и это чуть ли не самое странное, – Норсмаур, убегающий от того, которого он только что собирался убить, и баррикадирующийся за дверью павильона как беглец, которого преследуют по пятам. Тут, по меньшей мере, шесть отдельных положений, одно другого удивительнее, еще более удивительно их сочетание и последовательная связь. Я снова начал себя спрашивать, верить ли своим чувствам, – не кошмар ли все это?

Долго я так стоял, точно застыв от изумления. К живой действительности меня возвратила боль – последствие боя с Норсмауром. Я осторожно обошел песчаные холмы и по тропинке, отходившей несколько в сторону, достиг чащи леса. Однако и тут не обошлось без новой загадки. В нескольких саженях от меня со своим ручным фонарем снова прошла старая няня, направляясь из павильона к себе домой. Это был седьмой загадочный пункт этой истории. Действительно, с уходом няни, Норсмаур и его гости оставались без прислуги – должны сами подавать себе ужин, мыться и прибирать без посторонней помощи, а старая женщина должна была вернуться в свой старый барак. Очевидно, на все это должны были существовать весьма серьезные причины, поглощающие такие большие неудобства.

С этими мыслями я вернулся к своей пещере. Для большей безопасности я разобрал костер и тщательно потушил угли. Затем я зажег фонарь и стал рассматривать свою рану на плече. Ранение оказалось незначительным, однако из раны сочилась кровь, и потому я, как только мог, при очень неудобном для меня расположении раны, омыл ее водой из ключа и перевязал чистой тряпкой. В то же время, не переставая думать обо всех событиях этих суток, мысленно объявил войну Норсмауру и его тайне. Я от природы не злой человек, и на «войну» меня скорее толкало любопытство, чем жажда мести. Однако войну я твердо решился вести. Тотчас достал свой револьвер, методически его почистил и зарядил с самой тщательной аккуратностью. Затем вспомнил о лошади – она могла порвать привязь или ржанием выдать мой лагерь в лесу. Я решил удалить ее от соседства с павильоном и задолго еще до рассвета увел ее по направлению к рыбачьей деревне.

Глава III
Повествует о том, как я познакомился с моей женой

Два дня я бродил около павильона, никем не замеченный, под прикрытием дюн. Местность, как нельзя лучше, подходила к тактике выслеживания и засад. Это была целая сеть небольших холмов и волнистых возвышений, перемежавшихся с мелкими оврагами, надежно прикрывавшая все мои вылазки и передвижения. Однако несмотря на все выгоды моих позиций, мне удалось совсем лишь немного разузнать о Норсмауре и его гостях.

Ежедневно старая няня доставляла в павильон провизию, но исключительно во время глубокой темноты, и в темноте уходила.

Ежедневно, по одному разу, выходили на прогулку Норсмаур и юная леди, – иногда вместе, но чаще отдельно, – прогулка длилась около часа и не больше двух, и всегда на одном и том же участке берега, около песчаной косы, рядом с подвижными песками. Очевидно, место было выбрано, чтобы гуляющие оставались никем не замеченные, так как оно было закрыто со всех сторон, кроме моря, но, как читатель помнит, весь день море здесь было совсем недоступно на очень большое расстояние, и только во время прилива могла бы приблизиться лодка. Я же все время видел гуляющих, так как здесь к пляжу примыкал самый высокий и неровный песчаный холм, в котором я мог прятаться, лежа в каком-нибудь углублении песка, я отлично мог следить за Норсмауром и его спутницей.

Высокий мужчина совсем не показывался, точно совершенно исчез. Он не только не показался ни разу на пороге павильона, но и в окно ни разу не выглянул, не приблизился даже к какому-либо окну, по крайней мере настолько, чтобы я мог его увидеть, остальных же я видел около окон. Днем я не мог слишком приблизиться к павильону, так как из верхнего этажа видны были верхушки и большая часть поверхности холмов, ночью же, когда я пробирался к самому павильону, все ставни были плотно прикрыты и заперты изнутри болтами, точно опасались вторжения или осады. Иногда мне приходила мысль, что высокий мужчина не встает с постели, – вспоминалась слабость его походки после высадки, иногда казалось, что в павильоне больше его нет, и Норсмаур остался один с молодой леди. Эта мысль была для меня неприятна.

Но была ли эта пара гуляющих – муж и жена, или нет? Отношение между ними не казались ни близкими, ни дружественными. К этому выводу меня привел целый ряд наблюдений. Хотя я не мог расслышать ни одного слова из фраз, которыми они, по-видимому, иногда обменивались, и очень редко удавалось хорошо разглядеть их черты и уловить в них определенное выражение, но ясно было видно, что они держались друг с другом всегда холодно, даже как-то принужденно, что внушало мысль о неблизких и чуть ли не враждебных отношениях.

Молодая леди шла значительно скорее, когда была с Норсмауром, чем тогда, когда гуляла одна. Ясно, что когда мужчина и женщина расположены друг к другу, они скорее будут замедлять свои шаги, чем ускорять их. Кроме того, во время прогулок леди всегда держалась от Норсмаура чуть ли не на целую сажень и вдобавок влачила по песку конец своего зонтика неизменно по той стороне, которая была между ней и Норсмауром, точно хотела отгородить себя от него барьером.

Идя рядом, Норсмаур все приближался к юной леди, а та соответственно удалялась, так что их путь по пляжу всегда шел точно по диагонали и, при достаточном продолжении, непременно привел бы к засасывающему песку, но тут юная леди круто оборачивалась на каблуках и быстро направлялась назад, оставив Норсмаура между нею и морем.

Я следил за этими маневрами с положительным удовольствием и большим одобрением, смеялся и аплодировал про себя каждому повороту юной леди.

На третий день утром она вышла одна на прогулку. С большим изумлением и с большим еще огорчением я заметил, что она в слезах. Читателю ясно, что уже в эту пору мое сердце было заинтересовано в значительно большей степени, чем я предполагал. Походка ее казалась мне крепкой, но вместе с тем легкой, воздушной, и голову при этом она держала с невыразимой грацией; каждым ее шагом я уже тогда любовался, от всей ее изящной фигуры веяло мягкостью и благородством.

Этот день выдался какой-то особенный – солнечный, светлый, тихий. Воздух был бодрый, живительный, хотя при совершенно спокойном море и полном отсутствии ветра. Понятно, что юная леди, нарушив режим прежних дней, захотела погулять еще раз. Но теперь ее сопровождал Норсмаур. Только что успели они выйти на пляж, как вдруг Норсмаур схватил ее руку и стал насильно ее удерживать. Она сделала усилие, чтобы вырвать руку, из груди ее вылетел крик. Я вскочил на ноги, совсем забыв о странности моего положения, но раньше, чем успел броситься вперед, увидел, что Норсмаур от нее уже отошел, снял шляпу и очень низко поклонился, точно просил у нее прощения. Я тотчас же опустился на прежнее место. Норсмаур и леди обменялись несколькими фразами, после чего, отвесив новый поклон, Норсмаур оставил берег и кратчайшей дорогой вернулся в павильон. Это дало мне возможность хорошо его разглядеть, так как он прошел очень близко от моей засады. Он был в сильном волнении, – поочередно краснел и бледнел, лицо было нахмуренное, грозное; он злобно сбивал своей тростью верхушки травы. Не без торжества увидел, я и работу собственного моего кулака на его физиономии, большой шрам под правым глазом и соответственный разноцветный «фонарь» вокруг глазной орбиты.

Некоторое время леди оставалась неподвижной, глядя то на островок, то на сияющую поверхность воды. Затем, вздрогнув, она с видом человека, освободившегося от забот и сомнений и воодушевленного энергией, направилась твердой и быстрой походкой прямо к морю. Очевидно, она была чрезвычайно взволнована и совсем забыла, где находится. Я увидел, что она прямо идет к самому опасному краю песчаной топи, еще несколько шагов – и жизнь ее подверглась бы ужасной опасности.

Я не побежал, а прямо скатился с моего холма, который здесь был очень крут, тотчас затем бросился за молодой леди и с половины оставшегося между нами расстояния громко крикнул ей остановиться.

Она так и сделала и, обернувшись, направилась ко мне без всякого страха, походка ее была гордая и решительная, точно у королевы. Я был босой и одет, как простой матрос, кроме дорогого египетского шарфа вокруг моей куртки, вероятно, она сперва приняла меня за рыбака, собирающего креветки и другую наживу для рыбы. Что же касается ее, то когда она стала со мной лицом к лицу и направила на меня свой властный взгляд, я проникся восхищением – я и не подозревал, что она так хороша собой.

– Что это значит? – спросила она.

– Вы шли прямо к самому опасному месту Граденской топи…

– Вы не здешний житель? – спросила она снова. – Вы говорите, как образованный человек.

– Я думаю, что имею право на такое название, хотя хожу переодетый.

Но ее женский глаз уже заметил мою египетскую опояску.

– О, вас прежде всего выдает ваш шарф.

– Вы изволили употребить слово «выдает», – сказал я в свою очередь, – могу ли просить вас, чтобы вы меня не выдали? Я должен был обнаружить свое присутствие в ваших интересах, но если мистер Норсмаур узнает о моем пребывании здесь, могут произойти вещи более чем неприятные для меня.

– А знаете ли вы, – спросила она, – с кем вы говорите?

– Не с супругой ведь мистера Норсмаура? – спросил я вместо ответа.

Она отрицательно покачала головой. И, продолжая глядеть на меня в упор, с настойчивостью, которая начала меня смущать, она вдруг заявила:

– У вас честное лицо. Будьте честны сами, сэр, и скажите мне откровенно, что вам здесь нужно, и кого или чего вы боитесь? Не можете же вы думать, что я на вас нападу – у вас гораздо больше средств меня обидеть. Вы не выглядите недобрым человеком. Но что вы тут делаете? Зачем вы, джентльмен, очутились здесь и бродите точно шпион в этой пустынной, дикой местности? Скажите мне, кого вы здесь ищете, кого вы ненавидите, преследуете?