Роберт Льюис Стивенсон
Павильон на холме
– Ни к кому я не питаю ненависти, – ответил я, – никого не ищу и никого не боюсь, если встречусь один на один. Меня зовут Кассилис – Франк Кассилис. Я веду жизнь бродяги по собственному желанию и вкусу. Я один из самых старых друзей Норсмаура, и три дня тому назад, когда я здесь, на этой дюне подошел к нему и поздоровался, он на меня бросился с кинжалом, хотел убить, но только ранил в плечо.
– Ах, это были вы!
– Почему он так со мной поступил, – продолжал я, не обращая внимания на восклицание собеседницы, – я не знаю, не могу догадаться и, очевидно, не могу знать. Я вообще не имел друзей и не очень я склонен к дружбе, но нет человека, который заставил бы меня уступить ему место, действуя на меня устрашением. Я приехал в Граденский лес раньше, чем Норсмаур в свой павильон, и в этом лесу до сих пор обитаю. Если вы, сударыня, опасаетесь, что я могу повредить вам или вашим близким, у вас есть средство от меня избавиться. Скажите Норсмауру, что я ночую в пещере около речки, – кажется, это место зовут Гемлок, – и он может сегодня же ночью заколоть меня своим кинжалом во время моего сна.
Сняв перед юной леди шляпу взамен прощания, я быстро затем вскарабкался между песчаными холмами. Не знаю почему, но я испытывал такое чувство, как будто меня кто-то совершенно несправедливо, глубоко обидел, и уподоблял себя не то мученику, не то герою, между тем мне самому нельзя было бы оправдаться, если бы у меня спросили причины моего пребывания в этой местности… Завел меня сюда случай, вмешало в эту непонятную, таинственную историю простое любопытство, правда, нарастала уже совершенно уважительная причина оставаться здесь, но в этот день я вряд ли сумел бы объяснить ее самой леди.
Конечно, я весь вечер, всю ночь думал о юной леди, и хотя ее положение и поведение могли казаться весьма подозрительными, но я в сердце своем не нашел ни единого повода сомневаться в ее благородстве и честности. Я заложил бы свою жизнь за то, чтобы она была свободна от каких-либо неприятностей, а когда выяснится тайна этой темной истории, ее личное в ней участие окажется необходимым и благородным. Правда, как я ни насиловал свой ум и воображение, я не мог объяснить ее отношение к Норсмауру, но если не рассудком, то инстинктом пришел к твердой уверенности в ее безупречности. С этими заключениями, с милым образом предмета всех моих мыслей я, наконец, заснул.
На следующий день, в обычный час прогулки она вышла одна, и как только зашла за холм, скрывший ее от вида павильона, быстро приблизилась к месту, откуда я вышел накануне, и стала осторожно звать меня по имени. Я с удивлением заметил, что она бледна, как смерть, и, по-видимому, охвачена сильнейшим волнением.
– Мистер Кассилис! Мистер Кассилис! – стала она все громче и громче звать.
Я выскочил из своей засады и быстро подбежал. Как только она меня увидела, лицо ее преобразилось.
– Ох! – воскликнула она, точно с груди ее скатилось тяжкое бремя. – Слава Богу, вы живы и невредимы.
И она еще прибавила:
– Я знала, что если вы не уехали, то будете здесь!
Не странно ли это? На второй день знакомства у нас были одинаковые предчувствия, я надеялся, что она снова придет на место нашей первой встречи и будет искать меня, она же была уверена, что меня найдет. Так, очевидно, мудро и приятно природа подготовляла наши сердца к нашей близости на всю жизнь.
– Не оставайтесь больше здесь! – сказала она задушевным, нежным голосом. – Обещайте мне, что не будете больше спать в Граденском лесу. Вы не знаете, сколько я перестрадала: я всю ночь не могла закрыть глаз, думая об опасностях, которые вам угрожают.
– О каких опасностях? – повторил я. – От кого? От Норсмаура?
– Нет! Неужто вы думаете, что я могла ему сказать о вас после того, что вы вчера мне сообщили?
– Не от Норсмаура? – повторил я. – Так от кого же? Почему? Не могу себе представить.
– Не расспрашивайте меня, – возразила она. – Я не имею права говорить вам все, что я знаю. Но, поверьте мне, вам надо уехать отсюда. И, поверьте, надо уехать скорее, тотчас, если хотите сохранить свою жизнь.
Воззвание к тревоге и благоразумию всегда имеют плохой успех, если они обращаются к молодым людям, воодушевленным жаждой подвигов. Поэтому спасительные советы юной леди возымели как раз обратное действие: я дал себе честное слово не уезжать, а ее забота обо мне, о моем спасении лишь укрепила меня в этом решении.
– Не считайте меня, сударыня, нескромным и не думайте, что я хочу выпытать от вас что-либо, – возразил я, – но я не могу отделаться от мысли, что если пребывание в Градене грозит мне опасностью, то и для вас оно рискованно.
Она ответила лишь взглядом упрека.
– Для вас и для вашего отца! – закончил я, но едва я произнес последнее слово, из ее груди вылетел судорожный крик:
– Отец! Как вы узнали про моего отца?
– Я видел вас обоих вместе, когда вы высаживались из лодки и шли к павильону, – был мой ответ, и этот ответ показался и ей, и мне вполне удовлетворительным, так как он выражал сущую правду. – Но, – продолжал я, – вы не должны меня опасаться. Я вижу, что у вас есть причина хранить какой-то секрет, но, поверьте, открыться мне так же безопасно, как если бы похоронить вашу тайну в Граденской топи. Я почти ни с кем не разговаривал в течение многих лет, и единственный мой товарищ – это мой конь. Вы видите, что можете рассчитывать на мое молчание. Откройте же мне правду, моя дорогая юная леди, – вы сами в опасности?
– Мистер Норсмаур сказал, что вы благородный человек, – произнесла она в ответ, – и этому я вполне верю, видя вас, я могу вам довериться. Вы не ошиблись, мы находимся в большой, в ужасной опасности, а вы, оставаясь здесь, также подвергаетесь этой опасности.
– А, – воскликнул я, – вы слышали обо мне от Норсмаура? И он считает меня порядочным человеком?
– Я его спрашивала о вас вчера вечером, – был ее ответ. – Я сказала, – тут она немного поколебалась, – я сказала ему, что встречала вас несколько лет тому назад, и мы как-то говорили о нем, то есть о Норсмауре. Это была неправда, но без этой маленькой лжи я не могла заговорить о вас, не подавая повода к подозрениям, не предавая вас, вы же вчера поставили меня в очень затруднительное положение, и я должна была выяснить, кто вы такой. Он очень хвалил вас.
– Позвольте мне задать один вопрос, – спросил я. – Опасность для вас исходит от Норсмаура?
– От Норсмаура? – воскликнула она. – О, напротив, он сам из-за нас подвергается той же опасности.
– И вы предлагаете мне бежать отсюда! – сказал я тоном упрека. – Невысокого же вы обо мне мнения!
– Но с какой стати вам оставаться? – возразила она. – Ведь вы нам не друг.
Не знаю, как это случилось, – прежде это бывало со мной только в детстве, – но я так был огорчен этим последним возражением, что почувствовал что-то вроде боли в глазах, и из них полились тихие слезы, я же продолжал смотреть ей прямо в лицо.
– О, нет, нет, – воскликнула она изменившимся голосом. – Не принимайте так моих слов, я не хотела вас огорчить, обидеть…
– Я сам вас обидел, простите! – и протянул руку с мольбой в глазах, которая, вероятно, ее тронула, потому что она тотчас же с горячностью протянула свою.
Я удержал ее руку в моей и посмотрел ей в глаза. Это длилось лишь мгновение. Она выдернула свою руку и, забыв, что собиралась убедить меня спастись из Градена, убежала и, не обернувшись, скрылась из виду. И тогда я почувствовал, что люблю ее, и у меня мелькнула радостная мысль, что она, она сама неравнодушна ко мне!
Правда, она потом это отрицала, но с улыбкой и без серьезных возражений. Что же касается меня, то я убежден, что мы не пожали бы друг другу так горячо руки, если бы ее сердце не расположилось ко мне сразу. Впрочем, во всем этом вопросе нет больших противоречий, так как, по собственному ее признанию, она уже на следующий день знала, что меня любит.
Однако этот следующий день казался скорее деловым. Она снова вышла одна на прогулку, так же, как и накануне звала она меня сойти с холма и снова пробовала убедить меня уехать из Градена и, когда встретила мой решительный отказ, стала расспрашивать меня о подробностях моего приезда. Я ей рассказал, какой ряд случайностей сделал меня быть свидетелем высадки ее и Норсмаура и что решил остаться, отчасти вследствие интереса, который возбудил во мне таинственный приезд Норсмаура и его гостей, отчасти вследствие покушения Норсмаура на мою жизнь. Что касается первой причины, я, кажется, был не вполне точен в своих показаниях, и она легко могла подумать, – да так и решила, – что интерес заключался в ней самой с той самой минуты, когда я увидел ее на дюне.
Я никогда не имел решимости разубедить в этом мою дорогую подругу жизни. Теперь, когда душа ее уже около Бога и ей все известно, она знает всю честность моих намерений и отношения к ней и простит мне эту маленькую, не полную откровенность во время ее жизни, себе же этим признанием я облегчил душу.
Затем разговор перешел на многие другие предметы, я рассказал ей про свою отшельническую и бродячую жизнь. Она внимательно слушала, но сама очень мало говорила. Странно, мы говорили вполне свободно на самые разнообразные темы, которые сами по себе были совсем незначительны, и вместе с тем мы оба были взволнованы. Слишком скоро настало время расставаться, и мы расстались, точно по молчаливому соглашению, без пожатия рук, оба чувствовали, что для нас это пожатие – не пустая церемония.
На следующее утро, то есть в четвертый день нашего знакомства, мы встретились на том же месте, но раньше обыкновенного. Она снова начала говорить об опасности моего пребывания, как я понял, это было для нее благовидным предлогом к свиданию, а я в ответ начал речь, многие части которой я тщательно обдумал ночью, о том, как я высоко ценю ее благородное участие ко мне, как никто до сих пор не пытался узнать что-либо обо мне, о моей жизни, да и я совсем не расположен был с кем-либо говорить об этом до вчерашнего дня. Вдруг она меня прервала и взволнованным голосом сказала:
– И, однако, если бы вы знали, кто я, вы не стали бы так много говорить со мной!
Я ответил, что такое предположение – чистое безумие, что, несмотря на краткость знакомства, я считаю ее своим дорогим другом, но мои возражения лишь усилили ее волнение.
– Мой отец принужден скрываться! – воскликнула она с отчаянием в голосе.
– Моя дорогая! – сказал я, забыв в первый раз добавить «юная леди». – Какое мне до этого дело? Хоть бы он двадцать раз скрывался, разве это, хоть на каплю, изменит мое отношение к вам?
– Ах, но причина этого! Эта причина, – здесь голос ее пресекся на мгновение, – позор для нас!
Глава IV
Повествует о том, каким поразительным образом я узнал, что не одинок в Граденском лесу
Прерывающимся голосом, сквозь слезы, моя будущая жена поведала мне тайну.
Имя ее было – Клара Хедльстон. Это было красивое имя, но, конечно, не такое прекрасное, как Клара Кассилис, которое она носила остальную и, смею думать, лучшую часть ее жизни.
Отец ее, Бернард Хедльстон, имел частную банкирскую контору с очень широким кругом операций, за несколько лет перед тем его постигла неудача, и для поправления своих дел он пустился на сомнительные и незаконные аферы, однако его дела еще больше запутались, и он должен был потерять состояние и честное прежде коммерческое имя.
Норсмаур давно уже ухаживал за дочерью с большой настойчивостью, хотя и без малейшего поощрения с ее стороны. Банкир хотел «учесть» и это обстоятельство. Он, собственно, не боялся ни разорения, ни позора, ни банкротства, ни даже судебного приговора, – он и в тюрьму пошел бы с легким сердцем, но на совести его оставалась еще какая-то страшная тайна, не дававшая ему покоя ни днем, ни во время сна. Хедльстон был убежден, что кто-то должен его внезапно, тайно убить, и вот он обратился к Норсмауру с мольбой о спасении его от неминуемого покушения на его жизнь. Ему необходимо было скрыться навсегда. Норсмаур согласился отвезти его на один из южных островов Великого океана на своей яхте «Красный Граф». Яхта приняла Хедльстона на пустынном берегу Уэльса и временно их отвезла в Граденское поместье Норсмаура, но на самое лишь короткое время, пока «Красный Граф» не подготовится к дальнему плаванию в южное полушарие.
Клара не сомневалась, что платой за проезд была ее рука. Норсмаур был весьма корректен с ней, и все же его речь и манеры становились более смелыми и фамильярными.
Нечего говорить, что я слушал ее с напряженным вниманием и старался узнать, в чем же добавочная, так сказать, тайна самого Бернарда Хедльстона. Но Клара сама этого не знала и не подозревала, в каком направлении, откуда может быть нанесен удар, ожидаемый отцом. Тревога Хедльстона была, без сомнения, не притворная, она его угнетала даже физически и настолько его терзала, что он уже несколько раз сам хотел отдаться в руки правосудия, и если этого не сделал, то вследствие уверенности, что даже строгий режим английских тюрем не укроет его от преследователей.
Клара сама билась над вопросом, кому надо было преследовать отца? Ей казалось, что некоторые косвенные указания она нашла. Клара знала, что в последние годы у Хедльстона было много дел в Италии, а также с итальянцами, проживавшими в Лондоне. С другой стороны, Хедльстоном овладел страшный испуг, когда он увидел на палубе «Красного Графа» одного итальянца. Он тогда очень сильно и не раз упрекал Норсмаура, что тот погубил весь план его спасения. Напрасно Норсмаур уверял, что этот итальянец Бенно давно у него на службе, честный и хороший человек, за которого он готов поручиться головой. Хедльстон повторял, что его гибель – вопрос лишь нескольких дней и причиной тому будет Бенно.
Стараясь успокоить Клару, я сказал, что из этих данных можно вывести лишь то заключение, что у отца ее началось душевное расстройство – мания преследования. Он, вероятно, понес большие денежные потери в Италии, и потому даже вид итальянца ему ненавистен, понятно, что и в его галлюцинациях главную роль должны были играть мужчины этой национальности.
– Хорошего доктора и успокоительные лекарства, – вот что надо найти для вашего отца, – решил я в заключение.
– Нет. Тут что-то другое, – возразила Клара. – Как вы объясните, что Норсмаур, который не имел никаких денежных потерь, разделяет теперь тревогу и страх отца?
Я не мог удержатсья от смеха над тем, что показалось мне признаком ее чистосердечной простоты или недогадливости.
– Дорогая мисс, – воскликнул я, – вы сами только что сказали, какая Норсмауру обещана награда. Помните: все для влюбленного законно. Норсмаур раздувает тревогу вашего отца не потому, чтобы он страшился какого-либо итальянца, а потому, что он страстно увлечен прекрасной англичанкой, и для него полезно, чтобы отцу ее казалось, что Норсмаур спасает всех от великой смертельной опасности.
– Но как же тогда вы объясните поспешность и опасность нашего бегства? Зачем было высаживаться сюда ночью? И Норсмаур, и мы знали, что рискуем не только гибелью яхты, но и нашими жизнями. Как, наконец, вы объясните то, что заметив незнакомого человека, Норсмаур сразу бросился на него, чтобы убить кинжалом?
Я должен был согласиться, что мои объяснения недостаточны.
Мы еще долго беседовали и решили, что сегодня же я отправлюсь в Граден-Уэстер, чтобы в этом ближайшем рыбачьем поселке прочесть газеты последнего времени и лично убедиться, нет ли действительных поводов к напряженной тревоге Хедльстона и Норсмаура, результат своих изысканий я обещал сообщить Кларе на следующее утро, в том же месте и в тот же час. Теперь Клара уже не заговаривала о необходимости моего отъезда из Градена и не таила, что мое присутствие ей приятно и поддерживает ее, я же ни за что не уехал бы, если бы даже Клара на коленях умоляла об этом.
Простившись с Кларою, я тотчас отправился и уже к десяти часам был в поселке, хотя расстояние до него считается больше семи миль, правда, я в то время был еще отличный ходок, и дорога выпала приятная по свежей травке и в отличную погоду.
Граден-Уэстер один из самых плохих поселков на этом берегу. Он стоял при небольшой скалистой бухте, в которой немало погибло лодок, вернувшихся благополучно с рыбной ловли. Была маленькая церковь, но она стояла в овраге, насчитывалось не больше 50–60 домов, расположенных в две улицы: одна шла параллельно берегу, другая примыкала к первой под прямым уголом, на перекрестке виднелась темная и бедная таверна, это была главная гостиница местечка.
Перед уходом я переоделся в костюм, более подходящий к моему званию, и прежде всего направился к священнику, жившему в маленьком доме рядом с кладбищем, так как у него надеялся достать газеты.
Хотя мы не виделись со времени моего первого пребывания в поместьи Норсмаура, то есть целых девять лет, он сразу меня узнал и с удовольствием исполнил мою просьбу, дав целую кипу газет. Я ему сказал, что путешествую по пустынному северо-восточному берегу Шотландии и почти месяц не читал никаких новостей. С этой кипой газет, – чуть ли не за целый месяц, – я отправился в таверну и в ожидании заказанного завтрака стал отыскивать все статьи и заметки под заголовками: «Хедльстоновское банкротство» и т. п.
По-видимому, это было очень скандальное, вопиющее дело. Тысячи клиентов Хедльстона обратились в бедняков, один из них при известии о прекращении платежей лишился рассудка. Но, странная вещь! Читая эти подробности, я скорее симпатизировал Хедльстону, чем его несчастным жертвам – до такой степени были сильны чары любви к Кларе. Разумеется, была объявлена плата за поимку Хедльстона, и как вследствие явного злостного характера несостоятельности, так и ввиду размеров общественного негодования эта плата была очень высока – целых 750 фунтов стерлингов. Далее печатались разные слухи о том, где скрывается злостный банкрот. В одном номере сообщалось, что он скрылся в Италии, на другой день констатировалось «из надежных источников», что он кочует между Ливерпулем и Манчестером, впрочем, в этот же день упоминалось, что его видели на Уэльском берегу, а в следующем номере той же газеты была помещена телеграмма из Кубы о его приезде… в Юкатан. Но ни в одном сообщении не упоминалось ни об Италии, ни об итальянцах, ни о какой-либо тайне.
Однако в самом последнем номере газеты была одна заметка, указывавшая, что дело Хедльстона не вполне еще выяснено. Должностные лица, проверявшие денежные книги, напали на след очень больших сумм, не выведенных в окончательных балансах. Суммы эти были занесены в книги Хедльстона за шесть лет до его несостоятельности, но нельзя было найти указаний, откуда такие суммы появились и куда они исчезли, они значились под каким-то именем без фамилии и затем под таинственными инициалами «X. X.».
Народная молва связывала эти инициалы с одной выдающейся особой королевского рода. «Предполагают, что этот трусливый бесноватый, – таков, помнится, был газетный эпитет по адресу Хедльстона, – скрылся с значительной частью этого таинственного фонда».
Я терзал себе мозг, стараясь найти связь между газетными сообщениями и тревогой Хедльстона, как вдруг услышал слова, с явно иностранным акцентом, одного посетителя таверны, спрашивавшего себе хлеба и сыра.
Я поднял глаза. Около буфета стоял мужчина, несомненно, итальянского типа.
– Siete italiano? – обратился я к нему[1].
– Si, siqnor, – ответил он[2].
Я выразил удивление, что вижу итальянца на столь отдаленном севере Европы. На это он пожал плечами, возразил, что рабочему приходится повсюду искать себе работу, и тут же вышел.
«Какую работу можно итальянцу найти в Граден-Уэстере?» – подумал я. – «Решительно нельзя себе представить!».
Эта встреча подействовала весьма удручающим образом на мой мозг, и я тотчас спросил хозяина таверны, видел ли он когда-нибудь итальянца в своем селе? Он сказал, что раз только видел иностранцев, но то были норвежцы, потерпевшие крушение близ Градена.
– А видели вы итальянца? – сказал я. – Вот таких, как этот человек, которому вы отпустили сыра и хлеба.
– Такого! – воскликнул он. – Как этот черномазый с белыми руками? Это разве итальянец? Ну так я вам скажу: это первый итальянец, которого я вижу, и смею сказать, последний, которого я видел.
Услышав этот решительный ответ, я взглянул на улицу и саженях в двадцати заметил группу из трех лиц, беседовавших чрезвычайно оживленно. Один из них был тот человек, которого я только что видел у буфета таверны, по красивым бледным лицам и мягким шляпам остальных собеседников видно было, что и они итальянцы. Вокруг них собрались уличные мальчишки, оживленно передразнивая их непонятные слова и жесты.
Это трио южных типов представляло поразительный контраст с грязной черной улицей захудалого поселка и с темно-серым небом пустынного северного побережья. Мое прежнее недоверие к словам Клары получило удар, от которого ему не пришлось оправиться, но я должен был сознаться, что тогда же сам подпал под влияние «итальянского террора».
День уже клонился к вечеру, когда, дочитав нужные мне газеты и возвратив их священнику, я благополучно тронулся по дюнам в обратный путь. Никогда не забуду этого вечера и этой ночи! Погода резко изменилась, подул сильный и холодный ветер, гудевший даже в короткой траве, по которой я шел; над морем поднялись густые тучи, точно цепь высоких, темных гор, скоро полил дождь, как из ведра, перемежаясь с бурными порывами ветра. Трудно было вообразить более скверную погоду, и, – отчасти под ее влиянием, но главным образом после всего того, что я прочел, видел и слышал, – мои нервы совсем расшатались, и мысли были также мрачны, как окружающая непогода.
Из верхних окон павильона можно было видеть дюны по направлению к Граден-Уэстеру на очень большое расстояние. Чтобы остаться незамеченным, я не пошел кратчайшей дорогой, а стал держаться больше берега, чтобы, дойдя до песчаных холмов близ павильона, завернуть по оврагам к своему лесу. Солнце уже совсем близилось к закату, прилив только что начинался и не покрыл еще опасных песков. Удрученный своими новыми мыслями, я мало обращал внимания на дорогу, но вдруг меня поразил вид следов человеческих ног на песке. Следы шли по одинаковому направлению с моим путем, только еще ближе к береговой линии. Я сразу убедился – и по размерам совершенно свежих отпечатков на песке, и по общему от них впечатлению, – что эти следы не принадлежат никому из живущих в павильоне, а из того, что следы шли слишком прямо и совершенно близко подходили к опаснейшим пескам, – я вывел заключение, что они принадлежат чужеземцу, не знающему вообще местности и, очевидно, даже не слыхавшему о страшной репутации Граденской топи.
Шаг за шагом я выследил путь этого чужеземца на протяжении приблизительно четверти мили. На юго-западной границе топи следы сразу исчезли. Очевидно, что тот, кто бы он ни был, несчастный вступил в топь и был ею засосан. Пара чаек, бывшая, быть может, свидетелями его гибели, кружилась над этой новой могилой, испуская свой обычный печальный писк. В эту минуту солнце, разорвав последним усилием завесу облаков, озарило темным пурпуром безобидную на вид гладь морских песков. Некоторое время я неподвижно стоял, вглядываясь в это место гибели, стараясь угадать, сколько длилась трагедия, кричал ли несчастный, могли ли его крики быть услышаны в павильоне… Я чувствовал, что дух мой совершенно потрясен, путаются мысли, теряется бодрость, над всем восстает зловещий призрак смерти. Однако я взял себя в руки и собирался удалиться, как вдруг чайка, смелее остальных, бросилась, точно шлепнулась, к краю берега, снова взлетела высоко и затем начала летать над самым песком. Следя за ее полетом, я увидел мягкую черную поярковую шляпу, слегка конической формы, такой же как у итальянцев, которые собрались в Граден-Уэстере.
