Сара Вулф
Разрушитель небес
– 10. Аранэа
Аrānea ~ae, ж.
1. паук
Четырнадцать лет назад на той же космической Станции пять лет исполнилось четвертому ребенку.
Его, никому не нужного, оставили на чьем-то пороге сразу после появления на свет. У него волосы цвета золотой канители. И глаза цвета льда, устремленные сейчас на обшитый мешковиной манекен, а маленький кулак горит от зажатого в нем проекционного кинжала. Резкий оранжевый луч появляется, брызжа искрами из рукоятки, готовый нанести удар. Инструктор, единственная известная мальчишке замена отцу, матери и семье, кивает в сторону манекена.
– Убей.
И он убивает. Снова и снова. И каждый раз слышит сказанное ему: «неплохо». Каждый раз получает улыбку.
Мальчишка мечтает о семье, и, хотя она у него есть, в четырнадцать лет он убьет на глазах у дочери черноволосую женщину с добрым лицом, и это будет конец его прежней мечты.
И начало новой.
5. Абиссус
Abyssus ~ī, ж.
1. (греч.) бездна
Моя кожа оживает раньше, чем я: мягкие одеяла, пышные подушки, легкое движение воздуха в комнате. Я могу ощущать. Могу думать. Могу слышать равномерный писк.
Жива.
Я сажусь так стремительно, что игла вырывается у меня из запястья, я непонимающе таращусь на кровь, растекающуюся по коже. Хватаюсь за мамину подвеску, крестик из красного дерева, который ношу на шее, и на меня накатывает сначала облегчение, потом ужас.
– Нет, – шепчу я, – нет, нет, нет.
Это неправильно. Почему я не умерла? Я же управляла боевым жеребцом, произошло столкновение и… Срываю с себя простыни, писк сразу усиливается. Все вокруг белое, с запахом стерильности: больница, но не какая-нибудь, а шикарная, в районе для знати. Меня одели в белую рубашку и положили в эту комнату, похожую на кокон, – для чего? Чтобы я выздоровела? В этом нет смысла. Так я все-таки опозорила Дом Отклэров? Мою ДНК проверили? Я ничего не помню, и не помнить хуже, чем оказаться живой.
Сбрасываю ноги с кровати, пытаюсь встать, но падаю – далеко мне не уйти. Вход в комнату наверняка охраняют, но это моя жизнь, мне и решать. Я должна умереть. И ни единого острого предмета вокруг, нет даже зеркала, которое можно было бы разбить.
Я замечаю окно.
Шатаясь, тащусь к нему, и замираю, схватившись за подоконник, – я и не знала, что солнечный свет может быть настолько теплым. В открытом космосе он обжигает, в Нижнем районе его вовсе нет – он вытеснен смогом, гигантскими тенями конкурирующих церквей и голоэкранами, которые никогда не выключаются. Но здесь он ласковый, как объятия, будто я снова с Матерью.
«О, сердечко, надеюсь, когда-нибудь ты увидишь, как восходит солнце».
За дверью слышатся голоса – настоящие, не из памяти.
– Она очнулась!
Я бросаюсь на подоконник, и великолепие места, где живут благородные, обрушивается на меня во всей своей полноте – чистые пешеходные дорожки, зеленые кусты, яркие бутоны цветов, солнечный свет – пойманный, направленный и выпущенный на волю, выверенно расположенные здания вместо сбившихся в кучу лачуг. Вот как должны жить люди… вот как должны были жить мы с матерью. За моей спиной раздаются крики.
– Остановите ее!
– Транк сюда, живо!
Чьи-то руки сдергивают меня с подоконника, но я отбиваюсь, царапаюсь, рву все, до чего могу дотянуться, – чистую кожу, чистую ткань: пустите меня, дайте увидеть, как восходит солнце, избавьте меня от своей жалости, я не собираюсь быть вашим домашним питомцем…
– Руки!
Укол в бедро, и по моим венам растекается жар, будто горячий мед. Мое отяжелевшее тело укладывают обратно в постель и уходят. Я пытаюсь сжать кулак, но безуспешно – получается лишь моргать и дышать. Остановили мое тело, но не разум. Последнее, что я помню, – как красный боевой жеребец несся на меня. Я отключилась? Если я была без сознания, но в шлеме… если мое лицо не попало в объектив камер… Нанеси я оскорбление Дому Отклэров, сейчас я была бы уже мертва. Сожжена под плазменной дюзой.
Мир вокруг вращается, и каждый дюйм моего существа засыпает в свободном падении. Прикованная к больничной койке, я знаю наверняка лишь две вещи.
Первую – что мне не удалось уничтожить Дом Отклэров.
И вторую – что я не повторю ту же ошибку дважды.
6. Клярус
Clārus ~a ~um, прил.
1. светлый, блестящий
2. славный, знаменитый
Ракс Истра-Вельрейд не сводит глаз с чайной чашки, янтарная жидкость в которой вздрагивает от каждого нервного шага его матери.
– Как только ты не догадался, что она самозванка? – рявкает она, судорожно сжимая в тонких, словно бумажные, ладонях чашку. – Мы так рисковали, тренируя тебя, – и ради чего? Чтобы ты пустил все на ветер, сражаясь с плебейкой, укравшей боевого жеребца? Ты должен был все понять. И остановить поединок раньше, чем он начался!
Спроецированная на стену у камина прозрачно-голубая голограмма ее виза вопит заголовками: «Простолюдинка захватила Призрачного Натиска Дома Отклэров и вступила в поединок с Домом Вельрейдов». Ракс бросает взгляд на Отца, который неподвижно стоит у стены. По иронии стеллаж рядом с ним до потолка заставлен золотыми и серебряными турнирными призами Ракса. Как и всегда, Отец, похоже, вмешиваться не собирается. Раксу предстоит разбираться с этим самому.
– Ничего страшного не произошло, мать. ЦУБ уже объявил, что результаты поединка аннулированы. Мы ничего не потеряли…
– Но могли! – ледяным голосом прерывает она, метнув в него взгляд. – Ты не понимаешь. Совершенно ничего не понимаешь. Ты участвуешь в турнирах, но никогда ни о чем не задумываешься, а ведь вчера наша семья едва не покрыла себя несмываемым позором.
– Она одурачила всех, мать, – возражает Ракс. – Даже Мирей понятия не имела…
Ее ярость всегда как вспышка. Размытое белое пятно ударяет его в лицо, а, когда чашка разбивается, фарфоровые осколки царапают ему щеки и подбородок. Случись это в первый раз, было бы больнее. Ракс давно сбился со счета, сколько раз это происходило – возможно, тысячу. Десять тысяч. Он чувствует, как кровь стекает на подбородок, и видит, как она капает на стол.
– Мы говорим об Отклэрах! – шипит мать. – У герцога Вельрейда возникают вопросы. Нельзя допустить, чтобы он сомневался в нас, – мы благонадежны. Теперь, когда мы удостоились баронства, мы сохраним его любой ценой. И тебе не разрушить наши надежды.
Янтарный отблеск огня в камине слабо мерцает на ее лице – мрачном, решительном. Ее телохранитель, стоящий в углу, переминается с ноги на ногу, ждет, положив руку на дубинку. Когда Ракс был маленьким, мать не нуждалась ни в чьей помощи, но, когда он повзрослел, вероятно, поняла, что баронессе не пристало собственноручно наказывать детей.
Ракс знает, что слова, которые он собирается сказать, принесут ему лишь больше боли. Его тело ноет от фантомных синяков. И все же он не может сдержать легкий смешок:
– Да я согласился бы на поединок с сотней простолюдинов, лишь бы отделаться от тебя.
7. Вульпэс
Vulpēs ~is, ж.
1. лиса, плутовка
2. (перен.) хитрость, изворотливость
Черточки – лучший способ отмечать ход времени, если понадобится, зарубками на стене комнаты. По одной черте в день, когда каждый день воспринимается как вечность. Одна черта означает, что утираешь кровь с разбитой губы и поднимаешься снова. Одна черта значит, что удалось что-то съесть, поддерживая в себе жизнь. Одна черта – это ночь, проведенная с богачом в три раза старше тебя ради сведений об убийце матери, которых больше ни от кого не получить.
Каждый день, проведенный в этой больнице, я мысленно нацарапываю одну неоновую черту на стене.
Три черты. Три дня. Каждые шесть часов медсестры проверяют, надежно ли я зафиксирована. Каждые четыре часа меняют капельницу – с транком не таким сильнодействующим, как первый, но все еще достаточно эффективным, чтобы удерживать на месте мои тяжелые конечности. В моих лихорадочных под действием транка снах ночь, когда умерла мать, воспроизводится как запись, искаженная временем, – отматывается назад, включается и снова отматывается: пустой капюшон наемного убийцы движется к матери, как голодный черный хищник, и она падает на колени, ее лицо расплывается, слова становятся невнятными, теряют смысл. Она умоляла. Я помню это, но не хочу вспоминать. Хочу остановить убийцу, но это мне никогда не удается. Он – мрак, холодный космос, сам дьявол, и, когда он смотрит на меня наводящими ужас льдисто-голубыми глазами, у меня начинает нестерпимо ныть шрам, оставленный им на ключице.
Я плачу, не успев проснуться.
Плачу, не шевелясь, пока моя подушка, волосы и уши не пропитываются солью, как в Божией книге у той женщины, которая оглянулась. С матерью я была слабой – слишком счастливой, наивной и нежной, чтобы сделать хоть что-то, и это ее убило. Я была слабой. Ее убила моя мягкотелость.
Четыре черты. Пять.
На шестой день приходит незнакомец. Не медбрат и не врач, а кто-то из мира вне больничных стен. От него пахнет, как от моли, – старой тканью, пылью и таинственной темнотой. Он размеренно шагает по плиткам пола, его короткий плащ и бриджи из простого шелка, зато трость изысканная, с серебром и сапфирами. Он мог бы быть чьим-нибудь стеснительным дядюшкой: средних лет, среднего роста, с гладкой кожей и густой копной светло-каштановых волос – человек, которого обошли стороной житейские невзгоды. Значит, он из благородных, но на лбу у него нет сияющего ультрафиолетом венца. Странно… я думала, все они носят этот символ преданности королю.
Незнакомец усаживается на стул у моей постели и растягивает в улыбке тонкие губы.
– Спасибо, что дождалась меня, Синали, – говорит он ровным голосом – тем же, которым меня назвали «храброй девочкой». – Тебе наверняка пришлось очень нелегко.
Я сажусь прямо: визит человека, которому известно мое имя, не предвещает ничего хорошего.
– Мои извинения, – продолжает он. – Мне объяснили, что действие транквилизатора скоро закончится и ты сможешь говорить. А пока ты в состоянии хотя бы моргать?
Так я и делаю. Его улыбка становится шире, обнажая зубы ослепительной белизны.
– Давай условимся: моргаешь один раз – «да», два раза – «нет». Так наш разговор получится не совсем односторонним. Договорились? – Он переплетает пальцы сложенных на колене рук. Вид его дорогих колец наводит меня на мысль: меня оставили в живых, чтобы я встретилась с этим человеком. Он и есть причина, по которой меня не отправили из больницы под дюзу. А значит, он мой враг. Но кем бы он ни был, он явно обладает властью, а власть всегда оказывается полезной.
Незнакомец терпеливо повторяет:
– Так мы договорились, Синали?
Я моргаю один раз.
– Замечательно. Позволь высказаться начистоту: ты убила герцога Фарриса фон Отклэра, заколов принадлежащим ему церемониальным кинжалом. Ты сожалеешь об этом?
Я моргаю дважды. И жду вспышки гнева или отвращения, но вижу только мягкую улыбку.
– Ясно. Хороший знак, – он разглядывает серебряный набалдашник трости. – Совершив убийство, ты вытолкнула тело герцога в космос, воспользовавшись шлюзом в его кабинете, украла костюм наездника и выступила на боевом жеребце Дома Отклэров в турнире против Дома Вельрейдов. И не в простом турнире, а в полуфинале Кубка Кассиопеи. Аристократия была в бешенстве.
Его бледно-серые глаза довольно поблескивают. Я открываю рот, хриплю что-то невнятное, но он сразу понимает, о чем я.
– О, наездник Дома Вельрейдов нанес тебе поражение. Из‑за неподготовленности к перегрузкам ты вылетела из седла при столкновении, и, поскольку не сумела задействовать амортизаторы шлема, от удара о металл внутри боевого жеребца у тебя появились трещины в черепе. Врачи говорят, что ты выжила лишь благодаря ниспосланному Богом чуду, хоть я и распорядился провести лечение наномашинами.
Чудо – для меня? Лечение наномашинами? С какой стати? Я же убийца и бастардка, я не представляю никакой ценности.
Незнакомец откидывается на кожаную спинку стула.
– Все, о чем я только что рассказал, произошло два месяца назад.
Я давлюсь кашлем. В этой постели я провела два месяца? Не может быть, нет – всего шесть дней! Я считала. Отмечала их чертами.
– Неделю назад ты пришла в себя, – невозмутимо отвечает он на мои мысли, движущиеся по замкнутому кругу. – Два месяца назад я распорядился, чтобы тебе провели наномашинное лечение. И даже сумел сохранить в тайне то, что ты убила герцога: для всей Станции он умер по естественным причинам – кажется, от инфаркта. Не помню точно, что именно велел написать дознавателям в отчете, когда нашли его труп.
Сквозь мой стон прорывается единственное слово:
– З-з-зачем?
– Хочу взамен попросить тебя кое о чем.
– Н-не… буду я спать с тобой, к-козел блаародый! Просто убей меня.
У незнакомца сначала вытягивается лицо, потом он смеется. Бледные линии и тонкие складки морщин разбегаются по его лицу лучами беспримесного веселья – это самое яркое проявление эмоций, которое я увидела у него за время нашего разговора.
– Одолжения такого рода меня не интересуют, – спокойно отзывается он. – Вместе с тем я не заинтересован и в том, чтобы убить тебя.
– Я хочу умереть!..
– Мне известно, чего ты хочешь, – перебивает он. – Тот, кто сначала убивает своего отца, а затем, не имея никакого опыта, ввязывается в турнирный поединок, жить долго и счастливо не планирует. Тот, кто желал бы выжить, попытался бы сбежать сразу после совершенного убийства, однако ты ничего подобного не сделала. Ты была готова умереть. Хотела нанести удар Дому Отклэров, даже если для тебя это означало смерть.
Судя по его речи, он… безусловно знатного происхождения. Во взгляде, которым он встречается с моим, нет мягкости. Там, где я только что видела веселье, теперь стальной блеск. Он знает, кто я. И чего добиваюсь. Для него я проста и понятна, и от этого я цепенею.
– Кто… вы? – выговариваю горящим горлом.
– Можешь звать меня Дравиком. Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой действовали сообща.
– Зачем мне это?
– Затем, что Дом Отклэров тебе не победить в одиночку.
Из моего рта вырывается рычание, но Дравик продолжает:
– Прошу, не пойми меня превратно: незаконная дочь герцога, участвующая в турнире, да еще убившая его… двор нова-короля был бы страшно зол на Дом Отклэров. Твой план произвел бы желаемый, но недостаточно долгий эффект. Бурная реакция, месяца два сплетен о бастардке, – а потом Отклэры заплатили бы кому надо, чтобы замять скандал. Я же имел в виду нечто более долговременное.
Я привстаю с подушек.
– Долговременное?..
Он понимает, что заинтересовал меня, и на этот раз улыбается терпеливо.
– Двор нова-короля состоит из пятидесяти одного Дома. На протяжении веков они делились и сливались, но ни один из них не был разрушен. Никогда. Видишь ли, король этого не допустит: Дома – источники его власти. Они вращаются на его орбите, подобно планетам, обеспечивая его, как он обеспечивает их.
– Все это я знаю… – голос подводит меня, а незнакомец продолжает:
– Полагаю, тебе известно и о Кубке Сверхновой?
Я моргаю один раз. Кубок Сверхновой – турнир всех турниров Станции, его проводят раз в десятилетие. При всем невежестве даже мне известно: Дому, выигравшему Кубок Сверхновой, король особенно благоволит, а его благоволение означает власть, деньги, влияние, – все то, ради чего благородные без конца плетут интриги и всаживают ножи друг другу в спину, подносят победителю Кубка Сверхновой на серебряном блюде. Дом Отклэров и его наездник, мой отец, одержал победу в прошлом десятилетии, и я выросла, видя стяг этого Дома в каждом районе и его неприкрытое вымогательство и грабеж на каждом углу. Более влиятельные Дома участвуют в Кубке Сверхновой, чтобы упрочить свое положение на следующие десять лет, менее влиятельные – чтобы подняться над остальными, но, так или иначе, участвуют все.
Не может быть, чтобы этот Дравик…
– Синали, я хочу, чтобы ты выступила на Кубке Сверхновой в качестве наездницы моего Дома. Взамен я помогу тебе разрушить Дом Отклэров.
Мое сердце чуть не выпрыгивает из горла.
– Н-навсегда?
– Их забудут. Их деяния, история, заслуги – все будет уничтожено.
Он спятил. Новичку ни за что не победить в этом турнире. Никто, кроме короля, не в силах уничтожить благородный Дом. Глядя мне в глаза, Дравик протягивает руку. Если он лжет, эта ложь обошлась ему баснословно дорого: оплата больничных счетов, сокрытие убийства моего Отца. Он идет на огромный риск, оставляя меня в живых. И если он говорит правду…
– Дом нельзя уничтожить, – упорствую я.
– План готов, – отвечает он так, будто это все объясняет.
– Не надо подавать мне надежду, сэр Дравик, – хриплю я. – Я хочу не надеяться, а умереть. Хочу упокоиться и снова увидеть свою мать.
Его взгляд наполняется болью, словно он увидел кого-то хорошо ему знакомого. Смехотворная мысль о полном уничтожении Дома Отклэров и даже памяти о нем на Станции искушает меня как золотой плод. Я колеблюсь, глядя на его протянутую руку. Последние полгода прикосновение к чужой коже не предвещало мне ничего, кроме боли. Я смотрю ему в глаза.
– Вы можете пообещать мне успокоение?
Писк аппаратуры замедляется, сердце замирает в ожидании ответа.
– Когда все будет сделано, – отзывается он, – обещаю выполнить твое желание.
Непреложная правда.
Я протягиваю руку и касаюсь его мягкой ладони своей мозолистой.
8. Новициус
Novīcius ~a ~um, прил.
1. новый, свежий
Ось, где живут благородные, медленно вращается в центре кольца Станции, постепенно приближаясь и разрастаясь в окне ховеркара Дравика. Негромкий гул двигателя отгораживает нас от шума сотни ховеркаров, несущихся потоком по оранжевой ленте твердосветной магистрали. Водительские места пусты: ховеркары программируемые.
– Никогда прежде не ездила на ховеркаре, – говорю я. – Всегда только в вагонах общественной подвесной дороги.
– Полагаю, отныне в твоей жизни многое будет случаться впервые, – усмехается Дравик, сидя напротив меня и держа на коленях трость. На лбу под челкой мышиного оттенка у него нет сияющего ультрафиолетом венца, символа благородных, зато он обладатель личного ховеркара – очень дорогого, если судить по внутренней отделке, серебряной с бледно-голубыми лилиями. Гладкость тонкого льняного блио, которое он принес мне вместо больничной рубашки, ласкает кожу – мои туники из мешковины не идут с этой одеждой ни в какое сравнение. Шерстяная шаль широкая, в ней нет ни дырки, проеденной молью. И ботинки из мягкой кожи пришлись совершенно по ноге, не то что сплетенные из пластика сандалии, к которым я привыкла.
– В вашем грандиозном плане есть один серьезный изъян, – говорю я. – Я не училась верховой езде.
– Это поправимо, – беспечно кивая, отзывается Дравик.
– Собираетесь послать меня в академию, в один класс с малолетками?
– Незачем. Я раньше увлекался ездой. До Кубка Сверхновой еще два месяца, времени более чем достаточно, чтобы научить тебя всему, что я знаю.
Я вскидываю брови. Так он и правда благородный. Или… был им?
– От этого у вас травма? От верховой езды?
– Нет, – он постукивает пальцами по правому колену. – Это скорее… личное. А вот у тебя таких травм нет, и, если мы хорошо натренируем тебя, их и не будет.
– Можно подумать, я какое-то животное, – скалюсь я. Его улыбка остается безоблачно спокойной.
– А ты разве не готова стать животным ради того, чтобы отомстить?
Я фыркаю, откидываюсь на спинку сиденья и складываю руки на груди. Если верить его словам, подготовка наездника – легкое дело, но я провела в постели два месяца и мое тело ослабело. Даже если я овладею всеми премудростями верховой езды, попытка одержать верх в поединке с благородными, которые учились этому искусству годами, если не десятилетиями, – закончится для меня полным провалом. На их стороне техника. И опыт. А у меня – ничего. Дравик мог бы выбрать подготовленного наездника из благородных, выпускника академии, который выступил бы за него, и…
– Почему именно я?
Он барабанит по ноге.
– Я не могу ездить верхом, а ты – рассчитывать, что уничтожишь Дом. У каждого из нас есть то, что нужно другому.
– Я спросила не об этом.
– Твое ментальное рукопожатие в седле Призрачного Натиска прошло идеально – у тебя поистине дар. В первый раз у наездников часто идет кровь носом и случаются обмороки.
– За этим можно было бы обратиться к любому первогодку академии. Все потому, что я в отчаянии и мной легко манипулировать?
– Нет.
– Потому, что я ненавижу благородных?
– Нет.
– Тогда почему?
Тихое урчание двигателя. Перезвон усыпанных сапфирами бус, покачивающихся под потолком ховеркара. В лучах солнца драгоценные камни переливаются, отбрасывая маленькие радуги на пассажира, который одаряет меня мягкой улыбкой – улыбкой, означающей, что ответа не будет, что он не может или не хочет дать его, и тут я понимаю, как сглупила, доверившись ему. От всего этого несет манипуляцией и контролем. Я вскакиваю. Уловив мое движение, ховеркар автоматически сбавляет скорость до черепашьей.
– Откройте дверь, – требую я.
– Синали… – начинает Дравик.
– Я сказала, откройте чертову дверь!
Он и не думает прикоснуться к запястью. Хотя панель управления ховеркара наверняка связана с его визом, на этой Станции повсюду резервные и аварийные системы, даже на транспорте благородных. Я нахожу кнопку, спрятанную снизу на дверной ручке, нащупываю ее пальцем…
– Неужели ты правда думаешь, что отец убил твою мать по собственной воле?
От этого вопроса моя рука замирает.
– Семеро, – продолжает Дравик. – Семеро членов Дома Отклэров высказались за то, чтобы убрать ее. Они принудили к этому твоего отца и помогли найти, выследить и убить твою мать. Это был групповой сговор. Как и все сделки благородных.
У меня звенит в ушах, в рот будто набили железных опилок. Ему помогала вся семья. Кинжала, перерезавшего горло матери, касалась не только рука наемного убийцы. Я сжимаю в ладони ее подвеску-крестик. Сильнее. Еще сильнее. Мимо нас ослепительными вспышками проносятся ховеркары. Проходит вечность, прежде чем ко мне возвращается способность говорить.
– Эти семеро… Вы уверены в их причастности?
– Полностью, – подтверждает Дравик. – За те два месяца, пока ты выздоравливала, я проверил каждого из них. Если пожелаешь, я предоставлю тебе доказательства их виновности.
На миг мне хочется усомниться в словах этого странного человека. Хочется, чтобы он оказался неправ, но я чувствую, что это не так – конечно, все они желали нашей с матерью смерти. Они же Дом. Они действуют вместе, заодно. И на карту поставлена честь каждого, а не только отца.
Я откидываюсь на сиденье, ховеркар сразу набирает скорость. Дравик продолжает без улыбки:
– Я рассчитывал, что мы обсудим условия нашего соглашения, когда окажемся дома, но… за каждый выигранный тобой поединок на Кубке Сверхновой я предлагаю тебе убийство одного из этих семи благородных. А если ты выиграешь Кубок, я уничтожу Дом Отклэров.
Внезапно недосягаемый золотистый плод порождает множество плодов поменьше, находящихся гораздо ближе.
– Каким образом вы?..
– Связи. Люди, места, обстоятельства – все это тебя не касается. Твоей заботой будет только верховая езда, – он чувствует мою нерешительность. – Считаешь, я не смогу избавиться от них?
Не сводя глаз с ладоней, я говорю:
– В ваших способностях я не сомневаюсь, не то что… в своих.
Он снова расплывается в улыбке.
– Вот уж не думал, что доживу до того дня, когда кто-то из потомков Отклэров станет принижать себя. Храбрая девочка, ты напоила уборщика, пробралась в бдительно охраняемый турнирный зал, обвела вокруг пальца одного из наездников, угнала боевого жеребца и заколола герцога. Мне известны криминальные авторитеты из Теневого кольца, которые не могут похвалиться таким внушительным списком заслуг.
– Верховая езда – другое дело.
Он устремляет в окно задумчивый взгляд.
– Пожалуй, да.
Наш ховеркар ныряет в черный туннель и вылетает из него в сияние искусственной луны, которая заливает своим светом каждое нарядное здание и дорогу, покрытую брусчаткой. Ось, где живут благородные, издалека всегда казалась мне миниатюрой, чем-то вроде кукольного дома, а теперь я вижу, как фонтаны изливают струи воды затейливыми антигравитационными спиралями – они проходят прямо у меня над головой, устремляются вверх, в стороны, между зданиями, оплетая небо. Благородные расхаживают по тротуарам под голографическими зонтиками, наряженные в расшитые янтарем корсеты и вычурные деревянные маски. Причудливые маленькие существа сидят у них на руках – обезьянки, собачки, в процессе разведения изменившиеся до неузнаваемости. Негромкая музыка музыкантов, которые играют на настоящих инструментах из белой древесины тюльпанного дерева, слышится почти на каждом углу, шуты в подсвеченных неоном колпаках и переливчатых, как крылья бабочки, костюмах мелькают повсюду, развлекая группы зрителей.
Ни попрошаек, ни крыс, ни тощих псов, роющихся в отбросах, ни потрепанных мотыльков, бьющихся о неоновые фонари. Ни крови на мостовой. Ни грязи, ни труб, изрыгающих желтую серу. Все наполнено свежестью и запахом духов, сверкает голографией и драгоценным деревом, всюду звуки музыки и журчание воды – чистой воды, за которую в Нижнем районе убивают, могут пырнуть ножом, а здесь ее превратили в искусство, сделали так, чтобы маленькие питомцы могли резвиться в ней, забавляя хозяев.
Бешенство взметается во мне, и его взрыв завершается приступом тошноты.
– Занятно, не правда ли? – осведомляется Дравик, в глазах которого пляшут огоньки, и протягивает мне пластиковый пакет. Я хватаю его. Снаружи слышится чей-то смех. Начинает играть оркестр. Веселая музыка пытается приглушить хриплые звуки, с которыми меня выворачивает наизнанку, но безуспешно.
* * *
К тому времени, как тошнота утихает, наш ховеркар сворачивает на тихую боковую улочку в стороне от музыки, танцоров и благоухающей толпы. Мы поднимаемся вверх по холму, поросшему сочной зеленой травой и тюльпанными деревьями (настоящими, какие были на Земле), склон холма усеян особняками благородных, выстроенными из мрамора. Ховеркар притормаживает перед огромными воротами, и те с готовностью распахиваются, как пасть из черного чугуна.
– Приехали, – небрежным тоном объявляет Дравик.
Ховеркар скользит над прорезанной в склоне холма подъездной дорожкой, ведущей через сад. В отличие от пышной изумрудной растительности, окружающей другие особняки, этот сад поблекший, запущенный, с пожелтевшей травой и чахнущими тюльпанными деревьями. И все же… здесь столько свободного места, я и не представляла, что такое возможно на Станции. И деревья настоящие – с листвой и корнями, змеящимися, как щупальца врага на воротах ангара. А особняк из мрамора и стекла на вершине холма с легкостью вместил бы пятьдесят семей из Нижнего района.
Я крепче вцепляюсь в пакет с рвотой: я знала, что благородные Дома живут в комфорте и роскоши, но увиденное вблизи это ранит гораздо больнее, реальнее. На нас надвигается особняк посреди площадки, усыпанной белым гравием, в окружении мраморных статуй святых и грешников. Святой Петир висит вверх ногами на своем перевернутом кресте, как воплощенное смирение и напоминание, как низко я пала.
Меня угораздило вновь вверить свою жизнь в руки благородного.
– Добро пожаловать, Синали, – Дравик взмахивает тростью, – в мой дом. И твой, разумеется, – на все время существования нашего альянса. Идем?
Жестом он приглашает меня войти, и я, не успев сделать двух шагов от входной двери, замечаю пыль, толстым слоем покрывающую каждый бархатный диван, каждую довоенную картину. Пыль даже на мраморном полу, в ней видны дорожки, протоптанные там, где чаще всего ходили. Тени заполонили комнаты, лишь несколько теплых огоньков подмигивают в самой глубине особняка. Это и есть запах Дравика – запах моли, времени и тревожной темноты. Я бросаю взгляд по сторонам в поисках стражи, но, если бы он хотел сдать меня властям, думаю, вряд ли потащил меня ради этого в район благородных.
– Надеюсь, ты простишь мне этот беспорядок, – говорит Дравик, поравнявшись со мной. – Я стараюсь по возможности проводить здесь как можно меньше времени.
– Почему?
Он медлит, потом отвечает коротко:
– Из-за воспоминаний.
Не знаю, зачем он хочет, чтобы я участвовала в Кубке Сверхновой и почему выбрал именно меня. Не знаю, можно ли ему доверять. Но воспоминания и боль, заставляющая держаться от них подальше, – то, что хорошо мне знакомо.
Внезапно раздается лай, точнее, его металлическая имитация, и я вижу, как по коридору на нас несется блестящий робот формой и размером примерно со среднюю собаку. Он сделан из золота, но одна лапа и часть туловища заменены тронутыми ржавчиной деталями, покрытыми давно поблекшими голостикерами и детскими лазерными каракулями. Постукивая висящими ушами, робопес подходит, останавливается у ног Дравика и старательно виляет ржавым хвостом.
– А-а, – Дравик смотрит на него с улыбкой, в которой заметен оттенок горечи. – Значит, он до сих пор поддерживает в тебе жизнь?
Робопес лает, бегает вокруг ног Дравика. Он выглядит странно, но не так пугающе, как выродившиеся питомцы, которых благородные всюду таскают с собой, – и конечно, внушает гораздо меньше страха, чем человек, стоящий сейчас рядом. Я медленно протягиваю к робопсу руку, он смотрит на меня полированными сапфировыми глазами и настороженно принюхивается.
– Привет, – шепчу я. – Я Синали.
Робопес рычит, металлические губы раздвигаются, обнажая перламутровые зубы.
– Тихо! – усмехается Дравик и переводит взгляд на меня: – Не обращай внимания. Пережиток давно ушедшей эпохи, ничего более.
– Хозяин…
Я вздрагиваю при виде белого видения, возникшего из сумрака: это старик, лицо которого белее бумаги, а седые волосы торчат во все стороны, наэлектризованным облачком окружая голову. Он настолько тощий, что кажется выеденным изнутри – от него остались лишь кожа да кости. Резко контрастируя с вздыбленными волосами, его бриджи и туника безукоризненно опрятны, осанка безупречна.
– Вы вернулись, хозяин Дравик, – хрипло произносит он с улыбкой. Я могла бы поклясться, что Дравик поморщился, услышав, как его назвали «хозяином».
– Вернулся, Киллиам. Комната для гостьи готова?
– Да, – Киллиам поворачивается ко мне с улыбкой на бумажно-тонких губах. – В ней есть все, что приличествует юной госпоже. Как же отрадно видеть, что Лунная Вершина вновь принимает гостей…
– А бункер? – прерывает Дравик.
– Я сам перенастроил системы, хозяин. Паутины скопилось порядочно, и посетитель оказался голоднее обычного…
– Отлично, – Дравик забирает из моей руки пакет с рвотой. – Будь добр, избавься от этого, а затем приготовь легкий чай. Мы с Синали выпьем его у меня в кабинете.
– Как пожелаете.
Поклонившись, он исчезает в тускло освещенном лабиринте комнат, а Дравик молча поворачивает в другую сторону, постукивая тростью и жестом призывая меня следовать за ним. Робопес семенит следом, преданный хозяину, несмотря на его явную неприязнь.
