Сара Вулф
Разрушитель небес
Часть II
Паутина
10. Гумо
Humō ~āre ~āuī ~ātum, перех.
1. хоронить
Я одна. Здесь темно, как в космосе. Я паникую. Успокойся – сжимаю в кулаке подвеску матери и шагаю вперед.
Внутри у боевого жеребца резко пахнет аккумуляторной кислотой, шарнирной смазкой и цитрусом. Кабина просторнее, чем я думала, – пожалуй, размером с мое жестяное жилище. Присущей Призрачному Натиску мраморной гладкости здесь нет и в помине, в этом боевом жеребце повсюду металлические выступы, неровные и необработанные, ржавчина покрывает их, словно сухая красная плесень. Здесь так же пыльно, как в Лунной Вершине, но с примесью гнили и тлена – не выбеленный временем скелет, а то, что еще продолжает умирать.
Седло ждет посреди кабины, слегка пульсируя. Словно маяк из чистого сиренево-голубоватого сияния и медленно двигающихся в нем серебристых вихрей, не ограниченных никакими проекционными барьерами. Странно… но ведь это старая модель, может, в то время твердый свет еще не изобрели. Я опасливо тянусь к сиянию и протыкаю пальцем поверхность геля, гель меня не удивляет, но вихри взволнованы неожиданным вторжением, становясь ярче. – Ну и как мне попасть внутрь? – бормочу я.
– Продави себе дорогу, – отвечает Дравик по внутренней связи, и я вздрагиваю. – Поверхность нейрожидкости поддастся, если приложить достаточно усилий.
– Нейрожидкости? Значит, вот как это называется?
Он не отвечает. Я проталкиваю в седло всю ладонь. К ней сразу же слетаются серебристые вихри, словно стая мух на запах. Я внезапно замечаю, что здесь что-то есть. Наблюдает за мной. Нечто более сильное, чем в первом жеребце, настолько, что я чувствую его взгляд, устремленный мне в затылок, даже без ударов током внутри геля. Кабина сразу кажется слишком тесной. А воздух в ней – тяжелым, мне становится трудно дышать, будто это нечто находится прямо надо мной.
– А… – я сглатываю, – а разве мне не нужен костюм наездника?
– Костюмы наездников предназначены для длительного воздействия, а ты сейчас просто перезапускаешь его.
Для длительного воздействия. Воздействия чего?
Воспоминания об убийстве Отца уже не обжигают меня изнутри, и я начинаю колебаться… но что такое эти сомнения, если не трусливая отговорка? Изо всех сил я вдавливаюсь в гель, и он поддается с всхлипом, захватывая меня своим вязким, неотвратимым притяжением. Сердце почти выскакивает из груди, беззвучное давление усиливается в ушах, на коже, и вдруг нечто оказывается прямо здесь. Раньше оно витало надо мной, а теперь схватило меня обеими руками за горло. Мое дыхание становится неглубоким и частым, гель ощущается во рту и в носу, как плотный кислород, мне страшно повернуть голову – я вижу только, как роятся вокруг серебристые вихри, собираясь там, где моя кожа открыта. Почему этот боевой жеребец настолько отличается от первого? Или так он и должен ощущаться без костюма?
– Сейчас я включу в нейрожидкости поток перезапуска, – предупреждает приглушенный голос Дравика. – Возможно, на краткое время станет больно.
Это не боль, а вторжение – словно захлебываешься водой, только все это ощущается ментально. Будто дежавю, только навязанное извне, и при этом то, что прежде наблюдало, проникает в меня. И не нащупывает мягко путь, как делал Призрачный Натиск. Это не протянутая рука, а заполнение пустоты. Это нож, вонзающийся в мою ключицу, космический вакуум, взрывающий грудную клетку Отца, которого я вытолкнула в шлюз, бесконечный кошмар смерти матери. Это мужчины в борделе – без сочувствия, без жалости (прекрати), и я чувствую, как коченею, как веки резко поднимаются и опускаются, и начинаю видеть: белый свет. Лучи. Они прорезают черное пространство, как блестящие пули, останавливаясь лишь при столкновении с ячеистыми проекционными щитами. Сотни серебристых боевых жеребцов летят в поле моего зрения, кружат в космосе, как элегантные осы, не оставляя плазменных следов – сияющие новые модели этого древнего жеребца.
А потом они поворачиваются ко мне.
Сотня гигантских стрел обращается в мою сторону и указывает точно на меня. Охотники в поисках добычи.
Они надвигаются.
Я ощущаю укол глубинного инстинкта и понимаю, что эти боевые жеребцы ринутся убивать меня с той же готовностью, как и наемные убийцы. Блеск кинжала. Блеск копья. Они прервут мое существование. Я кручусь, падаю, вращаюсь в невесомости, звезды размываются перед глазами. Хуже страха умирания оказывается острый, неослабевающий страх, который вопит, что я совершенно одна. Я точно знаю это. Неизвестно, почему или как, но мне известно, что все мои друзья мертвы.
Я осталась последней.
– …завершен. Ты слышишь меня, Синали? Перезапуск завершен. Можешь выйти из седла.
Голос Дравика становится ножом, перерезающим пуповину, – образы и страх меркнут, мое тело ускользает из тисков… неизвестно чего. Тяжело дыша, я выбираюсь из седла. И это – боевой жеребец? Нет, это демон, дьявол, взламывающий мой мозг и препарирующий его. Я видела там нечто… и оно видело меня. Без моего согласия.
Я стучу в грудь боевого жеребца, и она открывается, но недостаточно быстро. Я почти вываливаюсь на трап к Дравику.
– Зачем он так? Неужели так перезапускаются все боевые жеребцы?
Дравик не спрашивает, что я имею в виду, – значит, ему известно, о чем я говорю. Он просто отвечает: «Нет».
– Тогда зачем вы загнали меня в этот кусок дерьма?
– В Разрушителя Небес, – спокойным голосом поправляет Дравик. – Зови его по имени.
– Да меня не заботит, как его зовут, – выпаливаю я.
– Я и не прошу тебя заботиться о чем-то. Только прошу сражаться. Каждому бойцу следует знать имя своего меча. Разрушитель Небес.
Наполненную яростью тишину нарушает лишь шмыгающий носом Киллиам, морщинистыми руками прижимая к лицу носовой платок. Дравик вдруг подает слуге знак следовать за ним вверх по лестнице, ведущей из бункера. Киллиам медлит, а робопес послушно семенит за хозяином, отчаянно виляя хвостом.
– Ну и куда это вы? – кричу я ему вслед. – Дравик! Дравик, вы обязаны мне ответить!
– Никаких условий насчет моих ответов в соглашении нет, Синали, – напоминает мне удаляющийся голос. Я вижу красный – нет, багряный, как у Ракса. Медленно подойдя ко мне, Киллиам достает откуда-то марлю, встает на колени и тянется к моей прокушенной робопсом пятке.
– Позвольте, барышня. Надо перевязать рану, пока она не воспалилась…
– Не трогайте меня! – Я отталкиваю его. Киллиам не встает и продолжает тянуться к моей ноге. – СКАЗАЛА ЖЕ, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!
Я пинаюсь, задеваю его руку, он отдергивает ее и отшатывается в сторону, пропуская меня, а я широкими шагами прохожу по мостику. Я замечаю, как он, прижимая к себе узловатую ушибленную кисть, медленно, шаркая ногами и дрожа, поднимается по лестнице. Вот и хорошо. Это тебе за то, что распускал руки. За то, что испек кекс для злой девчонки.
Я поворачиваюсь и пинаю перила снова и снова, так сильно, что боль отзывается в костях. Будь проклят этот благородный и его долбаное соглашение! Мне нужна эта машина. Если я смогу ездить на нем, это будет означать силу, с которой придется считаться даже благородным. Что ж, прекрасно. Он хочет играть строго по правилам – я могу это сделать. Я умею держать себя в руках. Дравик прав: мне незачем заботиться об этой развалине, но я, по крайней мере, могу звать его по имени, хотя бы для того, чтобы Дом Отклэров знал, кто разделался с ними.
«Разрушитель Небес».
Это же только металл, провода и технологии времен начала Войны. Машина, сделанная для того, чтобы уничтожить давно исчезнувшего врага. Но сквозь трещины в нагруднике видно, как от звуков моего голоса серебристое седло на миг засияло ярче.
* * *
Мне понадобилось восемь дней, чтобы отвести взгляд от кровавого силуэта матери на полу нашего дома.
Двенадцать дней – чтобы начать вновь принимать твердую пищу. Пятнадцать – чтобы рана на ключице затянулась и перестала кровоточить от движений, и тридцать дней – чтобы продумать план. Пятьдесят два – чтобы выследить уборщика, работающего в турнирном зале, шестьдесят – чтобы получить работу доставщика молочной смеси тому уборщику. Семьдесят восемь дней – чтобы изучить карту турнирного зала и маршруты патрулей. Сто тридцать два – чтобы убедить мадам Бордо платить мне не кредами, а транквилизаторами. Сто семьдесят пять дней – чтобы подсыпать транки в молочную смесь уборщика, перенести его пропуск на мой виз и пройти в турнирный зал так, будто все в порядке, в то время как все не в порядке.
Мне понадобилось сто семьдесят пять дней, чтобы провалиться, пытаясь опозорить моего отца.
И пятьдесят один день, чтобы научиться ездить верхом на странном, ненадежном боевом жеребце Дравика.
Самым сложным оказалась вовсе не физическая подготовка в первые три недели. Не долгие часы силовых тренировок, доводящих меня до головокружения и рвоты, не ингаляции витаминов с непроизносимыми названиями, не холодные утра, когда я бегала на тренажере до тех пор, пока мне не начинало казаться, что у меня вот-вот треснут голени.
Сложнее всего отдыхать. Я не вижу в этом смысла. Загоняв меня до изнеможения, Дравик запирает на цифровые замки все тренажерные залы особняка, чтобы я не могла пользоваться ими во время, отведенное для отдыха. Каждый прошедший час – это час, который другие наездники Кубка Сверхновой уже отработали миллион раз. Это невыносимо. Когда я не могу двигаться, тренироваться, сосредоточиться на чем-нибудь, пусть даже на боли, на меня накатывают воспоминания.
Робопес находит меня разглядывающей старинную картину, на которой красивая женщина идет по Земле там, где деревьев больше, чем неба. Теперь я слышу негромкий металлический цокот его лап с другого конца Лунной Вершины, но мои мысли поглощены кровью и ошибками, которые я совершила. Почему я выжила, а мать нет? Наемный убийца напал на нас обеих, и как воспоминание этого у меня остался шрам. Я не помню, как выжила. Помню, как визжала, кричала, как меня ударили ножом, помню черную маску, скрывающую нижнюю часть лица, помню ледяные глаза, и больше ничего. Следующее, что мне вспоминается – я уставилась на кровь матери на полу, на мою ключицу наложена повязка, а виз сообщает, что прошло уже восемь дней.
Кто перевязал меня? Почему я хорошо помню только то, что было потом, а не в то время? Вероятно, из-за психологической травмы. Мне хватает ума, чтобы понимать это, но не нравится сама идея травмы, отнимающей у меня воспоминания. Не нравится, что я не могу управлять своей жизнью. Стараюсь успокоиться, мысленно вернуться в то время, дотянуться до него, но… там пусто.
Робопес скулит и тычется холодным носом в мою лодыжку. Я смотрю вниз: повязка, которую наложила на ногу после того, как пес прокусил мой ботинок, сползла во время тренировки и пропиталась кровью. Взгляд немигающих сапфировых глаз робопса устремлен на меня, в их синих глубинах вспыхивают неяркие искры, словно срабатывают нейроны.
– Не волнуйся, – улыбаюсь я. – Я тебя не виню. Ты ведь защищал его, да? Как и я свою мать.
Вскоре картины, которые можно было рассматривать, заканчиваются. Просмотр виза занимает теперь гораздо больше времени. Фанаты турниров ведут базы данных по каждому наезднику – и настоящего, и прошлого. Я стараюсь запомнить как можно больше лиц, изучаю ролики с яркими моментами поединков. Можно подумать, что езда не требует у наездников ни малейших усилий. Не понимаю, в чем превосходили их легендарные рыцари: боевые жеребцы в наше время – это вершина достижений техники, разработанной на деньги благородных, к тому же у нас было четыреста лет, чтобы довести до совершенства искусство верховой езды.
Имена путаются, но те, которые встречаются чаще других, принадлежат самым известным мастерам. Среди них мне попадается имя отца.
– Виз, – шепчу я, – затемни экран.
Молодое отцовское лицо на голоэкране скрывается под темным фоном.
Оказывается, он входил в пятерку лучших наездников своего времени. Верхом на Призрачном Натиске он одержал бесчисленное множество побед, а его величайшими достижениями стали два выигранных Кубка Сверхновой – 3422-й и 3432-й. Может, поэтому Дравик считает, что я смогу выступить за его Дом? Потому что это так хорошо получалось у моего отца? От этой мысли меня мутит.
Я быстро пролистываю экраны, дохожу до нынешнего наездника Дома Отклэров, и у меня захватывает дух. На меня смотрит самая красивая девушка, какую мне случалось видеть, – ее волосы падают гладким каштановым потоком, глаза сияют золотом, как солнечный свет, и шрамы от операции в них едва заметны. Мирей Ашади-Отклэр. Она ничем не похожа на меня, у нее изящная шея и нежное, правильное овальное лицо, безупречная кожа, надменный прямой нос и губы, как бутон розы. Неудивительно, что Ракс пристал ко мне, приняв за нее, – она ослепительна. Моя ровесница, но из чистокровной знати. Не знаю, в каком мы родстве, – вероятно, двоюродные сестры, а может, я прихожусь ей теткой. Как выяснилось, она отлично ездит на Призрачном Натиске – настолько, что окончила академию на год раньше срока, и многие благоразумно избегают поединков с ней.
Но каким бы близким ни было наше родство, какой бы красивой она ни выглядела… она враг.
Наконец я щелкаю на имени Ракса Истра-Вельрейда.
Просмотреть базу данных так, чтобы не наткнуться на это имя, непросто: оно упоминается десятки раз. К моему огромному сожалению, его влиянием в мире верховой езды пренебречь невозможно. В академии он считался юным дарованием и прошел первую квалификацию в девять лет. А, как правило, наездники проходят ее в шестнадцать. В двенадцать он выиграл первый настоящий турнир на багровом жеребце Дома Вельрейдов, Солнечном Ударе, и с тех пор не прекращал участвовать в состязаниях. В пятнадцать он сошелся с моим отцом, к тому времени двукратным обладателем Кубка Сверхновой, в серии товарищеских поединков, и результатом их встречи была объявлена ничья.
Этот человек – угроза.
Он нестерпимо хорош собой.
Я стараюсь не смотреть на его снимки, но взгляд так и притягивает блеск волос оттенка платины, изгиб темных бровей, пухлые губы, глаза цвета красного дерева, поблескивающие в постоянной насмешке, и я, не дожидаясь, когда волоски на моей разгоряченной шее встанут дыбом, смахиваю в сторону виз, закрывая изображение.
Мне незачем знать, как он выглядит, чтобы победить его.
Я вскакиваю на ноги – мне надоело ждать. Если тренажеры заперты, пробегусь по коридорам.
Этот способ действует до тех пор, пока воздух, который с силой выталкивают мои легкие, не приобретает привкус мяты. Начинает кружиться голова, ноги подкашиваются, веки сами собой закрываются, и я сонно валюсь вбок, головой на подушку, которую кто-то подсовывает мне, чтобы я не ударилась о холодный мраморный пол. Робопес глазеет на меня издалека, не шевелясь, будто… сторожит?
Я проверяю виз – прошло три часа. Три часа? Во рту еще сохранился вкус мяты, тело затекло от сна в неудобной позе, а первая моя мысль – Дравик. С трудом поднявшись, я бреду в комнату с силовыми тренажерами. Он ждет меня там, согласно расписанию, и протирает стальную скамейку. При виде меня Дравик радостно улыбается.
– А, проснулась. Я думал, сонный газ уложит тебя надолго.
– Газ? – шиплю я. – Вы усыпили меня газом?
– Пришлось, как сама понимаешь. Ты же большая ценность. Если не будешь отдыхать как следует, рискуешь заработать травму, а любая травма чревата отставанием от моего графика.
Перед глазами плывет красная пелена, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть стойку с дисками для штанги.
– Вашего графика? Да я могла разбить голову о чертов пол!
– Но ведь этого не произошло. – Дравик хлопает в ладоши, давая понять, что разговор закончен. – От мышц бедра во многом зависит способность сохранять равновесие в седле. Начнем с двадцати приседаний и пойдем дальше по порядку.
Мне хочется заспорить, завизжать, разбить что-нибудь, чтобы заставить его со мной считаться, но в комнате висит огромный синий экран с календарем: до Кубка Сверхновой осталось шесть недель. Я умею держать себя в руках. Время есть только для тренировок, злиться некогда.
– Больше усыплять меня газом не понадобится, – говорю я.
– Посмотрим, – кивает он. – Если не будешь нарушать правила отдыха.
Я нацеливаю палец на его благодушное лицо.
– Если я делаю что-то, что ставит под угрозу ваш график, просто скажите мне. Свяжитесь со мной по визу, как поступают нормальные люди. Хватит решать все грубой силой.
Он вскидывает светлые брови:
– А ты так и будешь применять грубую силу?
Я затихаю.
– Я продумывал каждый шаг этого процесса девять лет, Синали, – почти половину твоей жизни. От тебя не требуется доверять мне как человеку, но очень прошу довериться плану. Если я сказал «отдыхай», ты должна отдыхать.
– Это бессмысленно, – отрезаю я.
– Может, собственное здоровье и самочувствие для тебя и бессмысленны, зато чрезвычайно ценны для меня. Для меня ты – ценность.
Где-то в глубине моей груди будто появляется трещина. Взгляд Дравика снова становится мягким.
– Ты действительно прислушалась бы, если бы я связался с тобой по визу и сказал, что беспокоюсь?
– Я бы… – сглатываю. – Нет. Но могу попробовать.
Он с улыбкой подает мне гирю:
– Тогда давай попробуем вместе.
Я приступаю к тренировке. Каждый повтор, который Дравик считает «удачным», он отмечает стуком серебряной трости по полу. Пот стекает с меня ручьями, им исходят все поры моего лица. Это не первое занятие для меня, но поправлять мои движения не только словами, но и действиями он пробует впервые. Ощутив его ладонь на своей руке, я вздрагиваю, во мне горящим нефтяным факелом взметается страх, памятный со времен борделя. Я резко отшатываюсь, перехватывая гирю в руке как оружие.
– Даже не пытайтесь.
Удивление на его лице я тоже вижу впервые.
– Я бы никогда этого не сделал, Синали.
– Все так говорят.
В комнате бесшумно оседает пыль, снаружи доносится шорох увядшей травы под окнами. Когда на лице Дравика вновь появляется улыбка, она похожа на зловещий клинок темной стали, но нацелен он не на меня.
– Видимо, да. Мои извинения.
11. Фальцифэр
Falcifer ~era ~erum, прил.
1. вооруженный серпом
Той ночью Дравик вэль Литруа находит свою наездницу под дверью кухни. Его слуга Киллиам забинтованной рукой месит тесто для утренней выпечки, в кухне приятно пахнет – сливочным маслом, сахаром и дрожжами. Прислонившись к стене так, чтобы не попадать в клин света из приоткрытой двери, Синали крепко спит, утомленная тренировками. Ее лицо измазано пылью, в кулаке зажата грязная тряпка. Пол вокруг нее чист, каким не бывал уже много лет.
Дравик смотрит на девушку, узкая грудь которой поднимается и опадает, и размышляет о природе хищников и природе тех, кто от них спасается. Его мысли касаются прежде всего тех, кто остается в живых, и того, насколько громкими слышатся им фанфары финала. Стремление к финалу – величайшая сила и вместе с тем величайшая слабость этой девушки. Такими же были рыцари Войны: их выдающиеся способности в верховой езде определило не желание выжить или достичь триумфа. Объяснения матери были совсем другими: именно приятие финала наделяло их непостижимой силой. В любое другое время подобное отношение назвали бы культом смерти, но в Войне за старую Землю оно стало высшей честью рыцаря.
Как же ему повезло найти Синали.
И как не повезло Синали, что ее нашли.
Медленно и бесшумно он укрывает своим жакетом ее дрожащее тело и отступает в темноту Лунной Вершины.
12. Овум
Ōvum ~ī, сущ.
1. яйцо
Большинство уроков Дравика я постигаю телом. Но есть две вещи, которые я постигаю разумом.
Одна: гравитация сильнее меня. С ней нельзя бороться, можно только двигаться вместе с ней.
Вторая: яйцо нельзя разбить. Яйцо нельзя разбить, или я провалюсь.
Опять.
А провалы мне осточертели.
– Держись, – голос Дравика в моем шлеме едва пробивается сквозь шум крови в ушах. Перед глазами у меня все плывет, очертания голографических цифр на пульте искажаются, а Разрушитель Небес несется сквозь космос со скоростью 22 парса в минуту. 23. 24. – Еще десять секунд.
Звезды дрожат вдалеке. Я цепляюсь за жизнь благодаря натяжению тонкой поверхности седла, которая выпячивается, готовая вытолкнуть меня. В руке, так что костяшки побелели от напряжения, я держу яйцо. Стискиваю бедра, чтобы не дать артериальному давлению увлечь меня в беспамятство, а перегрузки ведут с моими внутренними органами увлекательную игру в мусорный пресс. Голова кажется тяжелой, будто в любую секунду может сорваться с шеи. Инстинкты призывают меня схватиться за что-нибудь, чтобы сохранить равновесие, но тогда яйцо разобьется. Нельзя. Яйцо должно выдержать эту гонку, иначе я не смогу перейти к следующему этапу тренировок. Уже полторы недели продолжаются мои провалы, а тревога и давление нарастают: хотя Дравик не говорит об этом напрямую, я понимаю, что мы сильно выбились из графика.
Мое тело под серым с объемной подкладкой тренировочным костюмом наездника – одна большая рана: синяки разной давности изображают карту моих тренировок на низких скоростях. Не знаю, сколько раз меня выбрасывало из седла и мотало в жесткой грудной полости боевого жеребца: после семнадцатого вылета я перестала вести подсчет. Примерно на двадцатом я поняла: сопротивляться невозможно. Нельзя двигаться против неудержимого притяжения гравитации, но можно быть в нем, подобно маятнику, который качается точно относительно центра. Не упираться, но и не сдаваться полностью… Только в этом случае меня не выбрасывает. Это не описать, это надо делать – проходить по бритвенно-тонкой грани идеального баланса. Продержаться десять секунд – все равно что десять томительных часов. Каждая миллисекунда головокружительной скорости и предельной сосредоточенности требует от меня напряжения всей силы воли, и я цепляюсь за единственное, что мне доступно – за боль.
– Есть! – рявкает Дравик.
Мысленно я произношу «медленно», и боевой жеребец моментально сбрасывает скорость, шипение бледно-голубых выбросов плазмы утихает, блаженное облегчение разливается по моему телу, когда перегрузки немного снижаются, потом еще, и наконец пропадают. Некоторое время мы с Разрушителем Небес висим в космосе, а компанию нам составляют лишь Станция и намного превышающая ее размерами зеленая сфера Эстер. Даже теперь, после перезагрузки, Разрушитель Небес кажется более странным, чем Призрачный Натиск: он тяжелее двигается, им сложнее управлять, и при этом он как будто… любопытен. Призрачный Натиск многое знал – в отличие от Разрушителя Небес. В седле возникает ощущение, будто смотришь на чистый лист, в бездну, которая жадно наблюдает, слушает, выжидает. Я решительно отказываюсь открывать ей больше, чем необходимо для движения: воспоминания о вторжении в мой разум еще слишком свежи.
Голос Дравика слышится гулко и отчетливо:
– Как там яйцо, Синали?
Я выбираюсь из седла, топаю ботинками по металлическому полу. Вся кабина боевого жеребца завалена яичной скорлупой и заляпана засохшими желтками – следами моих неудач. Механикам Разрушителя Небес явно плохо платят: зияющие дыры в броне они залатали, но вмятины и ржавчину внутри оставили нетронутыми.
Открыв клапан, герметично запечатывающий шлем, я срываю его с головы свободной рукой.
– Разбилось, наверное.
– Сделай одолжение, проверь.
Он проявляет терпение. И это хуже всего – то, что он настолько терпелив. Если бы этот благородный заводился с пол-оборота, ненавидеть его было бы легче, но он не теряет самообладания ни на минуту, сколько бы раз ни приходилось осматривать мою разбитую голову, сколько бы раз я ни выскакивала из Разрушителя Небес и ни пинала его пропахшую озоном броню. А когда после восьми дней неудачных попыток я разрыдалась, он терпеливо удалился и вернулся таким же спокойным.
«Я могу держать себя в руках».
Его улыбка выглядела слишком всепрощающей.
«Безусловно».
Я медленно разжимаю пальцы, полумесяцы ранок от ногтей на ладони кровоточат, но яичная скорлупа, запачканная красным… гладкая. Целая. Без единой трещинки.
Я съезжаю по стальной стенке.
– У меня… получилось. Глазам не верю.
– А я верю, – отзывается Дравик. – Уведи жеребца с поля, часок отдохни, а потом встретимся в комнате для силовых тренировок и займемся физической подготовкой.
Следующий этап. Наконец-то.
Я швыряю яйцо в стену, избавляясь от него, и вонзаюсь в седло кулаком: серебристые вихри в нейрожидкости охотно приветствуют меня, извиваясь у швов моего блекло-серого костюма. На тренировочном ристалище пусто, если не считать меня, безмолвная черная арена окружена неоново-красными лентами твердого света. Прищурившись, я замечаю, как что-то движется вдалеке. Что-то красное отключает маскировку в твердом свете и начинает приближаться.
Увенчанный перьями шлем.
У меня екает в животе.
– Дравик? – отчаянно зову я по внутренней связи. – Дравик? Вы говорили, что на этой арене я буду одна!
Он не отвечает, а в моем забрале вспыхивает входящий вызов от Солнечного Удара.
– Отклонить, – бормочу я. Ноль реакции. – Отклонить, отклонить… слушай меня, давай отклоняй, кусок…
– Эй, привет, – звук и изображение кристально чистые, забрало Ракса опущено, но обтягивающий багровый костюм и шлем скрывают остальное. Я успеваю посмотреть в его насмешливые глаза цвета красного дерева и упираюсь взглядом ему в правое плечо. – Не узнаю эмблему на твоем жеребце – он новый?
Разрушитель Небес явно старый как смертный грех. А Ракс подчеркнутым дружелюбием загоняет меня в угол, откуда нет выхода, и это угнетает. Давит. Солнечный Удар завис между воротами арены и мной.
Мои первые слова, обращенные к нему, звучат скованно.
– И давно ты за мной следишь?
Он издает рокочущий смех.
– Вообще-то только что появился здесь. Слинял, чтобы не ходить к другу на свадьбу, – понимаю, некрасиво поступил, но не от нас зависит, когда вдруг накатит желание проехаться верхом. – Он делает паузу. – Готовишься к важному дню?
Да.
– Нет.
Он прищелкивает языком.
– Очень жаль. Неплохо маневрируешь, сразу академия вспомнилась. Может, увидимся лет через десяток, – да, инструктор?
Наглец. Хотя выражается он не так изысканно, как другие благородные, но его слова сочатся тем же наглым высокомерием, будто он убежден, что все наездники должны знать, кто он такой и каких успехов достиг. Солнечный Удар держится так же, как Ракс: вальяжно, непринужденно и уверенно.
У меня невольно вырывается:
– Мы встретимся раньше, чем ты думаешь.
Снова этот смех, от которого пробирает до костей.
– Это что, вызов? Если хочешь, можем попробовать прямо здесь и сейчас.
Он указывает в сторону тренировочного ристалища с тускло светящимся генгравом и шестиугольными платформами по обе стороны от него, в тени двух гигантских, похожих на скелеты фигур автоматических манекенов, изображающих боевых жеребцов. Сражаться с ним я не в состоянии. Я вся в поту и изнемогаю от усталости. Голос Дравика где-то в дальнем углу сознания убеждает меня не обращать на Ракса Истра-Вельрейда внимания. В нашем графике он не значится.
Но моему телу все равно, оно загорелось.
– Выиграет тот, кто нанесет манекену наибольший урон, – говорю я. – Без копья.
На этот раз его смех звучит недоверчиво.
– Предлагаешь проверить, кто лучше в кулачном бою?
– А что, тебе это не по зубам?
– Нет. Беру того, что с земной стороны. А тебе дам небольшое гравитационное преимущество.
– Ка-ак любезно, – отзываюсь я.
Мы включаем двигатели и направляемся в разные стороны ристалища: он – в земную, то есть к Эстер, я – в звездную, к открытому космосу. У меня ноют все кости, но менять решение слишком поздно. Я не позволю, чтобы какой-то благородный считал, будто он лучше меня, даже если он звезда вроде Ракса. Я стучу пальцем по визу, чтобы привести в действие манекен на моей стороне для Ракса, и тогда он снова подает голос:
– Ты не против, если я спрошу, как тебя зовут?
– Против. – Я касаюсь кнопки «Принять» и легким движением отдаляюсь от платформы. – Манекен готов, действуй.
– Прямиком к делу. В наездниках мне это нравится.
– Что тебе нравится, меня нисколько не интересует.
Он смеется:
– Ого, какая откровенность.
Я вскидываю подбородок.
– Так ты готов или нет?
Солнечный Удар отвешивает мне поклон. Передача голографических данных Ракса на мое забрало прерывается на время атаки, его красные плазменные сопла взрываются ослепительным жгучим пламенем, раскаляя металл платформы. Я вызываю виз, включаю запись. Не моргаю. Смотри. Впитываю все – каждый поворот, исходную стойку. Используй его. Поглощай его. Я съем те крохи, которые он по глупости бросит мне, и стану сильнее.
А потом происходит нечто.
«ешь»
Слово негромкое, но отчетливое. Я смотрю на виз – кто-то все еще на связи со мной? Дравик? Нет – голос намного моложе, чем у него.
– Эй! – Мой голос разносится по пустой кабине.
Плазма, со звуком рвущейся ленты ударившись в металл, заставляет меня вскинуть голову: блекло-белые сопла ближайшего манекена извергают пламя, посылая его вперед в тот момент, когда Ракс бросает в атаку Солнечный Удар. Конечности манекена содрогаются, пока он несется на багрового боевого жеребца. Сосредоточься.
Грудь – самая большая деталь конструкции, в нее проще всего попасть. Я напрягаю глаза, пытаясь сфокусироваться на Солнечном Ударе, который расплывается, превращаясь в красную кляксу. Ракс удерживает его с наклоном назад, а не вперед, как учил меня Дравик. Почему? Потому что он сейчас не держит тяжелое копье или?.. Содрогающийся манекен и боевой жеребец сближаются, из-за голубого сияния генграва почти не видно, что происходит. Но я замечаю, как прямо перед столкновением Ракс отводит назад левую руку и резко выбрасывает ее вперед, рассыпая вокруг искры и осколки дешевого металла. Жуткими когтями Солнечный Удар вцепляется в голову манекена, в первую секунду манекен силится вырваться, выбрасывая слепящее пламя, но Ракс раздавливает его голову в руках, как яичную скорлупу.
Он попал в голову, двигаясь со скоростью двадцать шесть парсов в минуту, – в крошечную, немыслимо маленькую мишень, которую трудно поразить даже копьем. Безголовый манекен, отделавшись от противника, отлетает назад по дуге и ударяется грудью о платформу. Отскочив от нее, он безвольно замирает. Вращение относит Солнечный Удар в мою сторону, и, когда Ракс выходит на связь, в его голосе слышится наглое самодовольство.
– Ну что? – спрашивает он, склонив голову набок. – Как я справился, инструктор?
Звон у меня в ушах заглушает его едва прикрытое оскорбление. Ни одно видео в базе данных не показывало того, что я только что увидела. Он не просто уничтожил манекен, а сделал это точно и четко. Притормаживая, рассчитал импульс руки, выброшенной вперед в последнюю секунду, и воспользовался им, как выстрелом из твердосветного пистолета. Удар в голову на турнирах засчитывается как победа. Он выбрал целью голову не случайно. Поддерживать обратный наклон, двигаясь от платформы, наверняка было невероятно утомительно, но он даже не запыхался.
