Сборник
Древняя Греция. Рассказы о повседневной жизни
И другому греческому поэту-аристократу Алкею пришлось встретиться с жестокими бедствиями. Он родился на цветущем острове Лесбосе, в богатой и знатной семье, и первые годы своей жизни провел в неге и роскоши. Жизнь улыбалась ему, и он смотрел на все радостными глазами, воспевая вино и любовь. Гордый и знатный аристократ не хотел знать ни труда, ни лишений и при всяких обстоятельствах, даже и в тяжелые времена жизни, призывал своих друзей к вечным пирам:
Посылает нам Зевс непогоду
И жестокую бурю с небес
Леденятся речные течения,
Покрывается снегом земля…
Но забудь о зиме, и огонь
Разожги да вина дорогого,
Не жалея, налей…
О дурном много думать не след:
Сокрушаясь, беде не поможешь.
Всем, готовым упиться вином,
Ты отличное, Вакх, исцеленье!..
В прежнее время Алкей так бы и прожил всю свою жизнь в веселии и радости, среди роскоши и развлечений. Но на рубеже VII и VI века в его родном городе Митилене наступили бурные времена. Простой народ был там, как и повсюду в Греции, недоволен притеснениями знати и волновался; этим воспользовался один честолюбивый человек по имени Меланхр; он стал во главе недовольного народа, уничтожил власть аристократов, но зато сам стал тираном Митилены. Недолго, однако, Меланхр правил Митиленой: против него восстали аристократы и убили его. В рядах аристократов боролся против Меланхра и Алкей. Как и знатные герои Гомера, он любил войну; она была для него забавой, веселым приключением, разнообразившим жизнь; войною он думал заслужить себе славу; с восторгом, в воинственном упоении он описывал свое блестящее оружие: «Ах, как блестит вся комната медью; в большой зале кругом висят шлемы, отражая в себе солнечные лучи, и на шлемах развеваются белые конские хвосты, приятное украшение героя… Звенит эвбейская сталь; много здесь и перевязей, и верхней одежды, пригодной для военного пира; так будем же помнить, где мы готовились на храбрый бой».
Алкей. Роспись вазы.
Около 480 г. до н.э.
После убийства Меланхра аристократы только на короткое время захватили опять власть; у простого народа явился новый вождь Питтак, человек незнатного рода и бедный, но заслуживший себе великое уважение в Митилене. Как и Солон, он скорбел о бедствиях простого народа и старался облегчить его участь; великим почетом окружил за это народ своего вождя и вручил ему неограниченную власть над городом. И Питтак принял эту честь. В противоположность Солону он думал, что бороться с аристократией можно, только имея силу, и поэтому-то не поколебался стать тираном Митилены, хотя вообще он и не был честолюбив. «Это был такой гражданин, – говорит про него один греческий историк (Диодор), – какого на Лесбосе никогда еще не бывало, да никогда и не будет… На войне он отличался своею храбростью, всегда точно исполнял свои обещания, был любезен в обращении и не злопамятен, …презирал деньги и богатство». Питтак десять лет правил Митиленой; как и Солон, он действовал умеренно и хотел создать такие порядки, которыми были бы довольны и аристократы, и народ.
Мы мало знаем теперь о том, что сделал Питтак. Известно только, что после его правления волнения в Митилене улеглись, и народ успокоился на время. Очевидно, он во многом помог народу; между прочим он стоял за мир и прекратил войну с Афинами, которую вели тогда митиленцы. Еще больше возненавидели его за это аристократы, ведь в глазах воинственной знати миролюбие было трусостью. Но сурово расправился Питтак со знатными людьми и изгнал многих из них из Митилены. Среди них должен был покинуть родину и Алкей.
Гордый аристократ не мог простить тирану своего изгнания и теперь, живя на чужбине, в язвительных стихах нападал на Питтака. «Не стыдно ли? – спрашивал он. – Фракийского урода, Питтака, город наш себе на гибель поставил над собою господином, при криках радостных толпы безумной». Он называл его хвастунишкой, замарашкой и ползуном, так как у Питтака одна нога от ран волочилась по земле; он смеялся над не особенно изящными манерами Питтака, проведшего всю свою жизнь в работе и борьбе и не имевшего поэтому возможности развить свое тело гимнастикой и усвоить грацию движений. Несмотря на скромность Питтака, он упрекал его в чрезмерном стремлении к власти.
Все эти несправедливые нападки можно отчасти оправдать тем, что сам Алкей в эти годы терпел много нужды и горя. Он горячо любил свою плодоносную родину, и теперь, странствуя вдали от нее, горько чувствовал тягость изгнания; а кроме того, этому гордому аристократу, привыкшему к довольству и роскоши, пришлось теперь познакомиться и с бедностью.
Скоро, однако, его положение улучшилось. Питтак, который не хотел особенно раздражать аристократов, разрешил всем изгнанникам вернуться на родину. Вероятно, тогда же вернулся и Алкей. Питтак отнесся к нему со своим обычным великодушием, и, когда однажды Алкей оказался в его руках, он мирно отпустил его, заявив, что «прощение лучше мщения». Скоро после этого Питтак, убедившись, что в Митилене страсти улеглись и наступило спокойствие, отказался от тирании и стал частным человеком. Можно думать, что тогда и Алкей, убедившись в благородстве Питтака, примирился с ним. Скоро после этого он умер.
И последние песни Алкея, написанные им уже в старости, проникнуты тем же стремлением к радости и наслаждениям, как и песни его молодости. Исполненная волнений и бурь жизнь не сломила этого гордого и сильного человека; в одном из последних своих стихотворений он говорит рабам:
На поседевшую голову, много встречавшую горя,
Вы возложите душистый венок…
Он хотел и в старости жить радостной жизнью среди пиров, цветов и благоуханий, как будто бы ничего не изменилось:
Что пользы вечно помнить о бедствиях?
Довольно, други, тужить и плакаться!
О, Вакх! Ты – лучшая утеха всем, кто готов вином упиться!
Таковы были в Древней Греции друзья народа и защитники знати.
В древней Спарте (VII—VI вв. до P.x.)
В. Перцев
I
В наше время Спарту постигло полное разрушение. Еще недавно ученые искали на берегах Эврота место, где когда-то находился главный город Лаконии. Теперь, правда, его местонахождение определили; но немного удалось найти на его древней почве: несколько гробниц, остатки одного саркофага да развалины театра, построенного, очевидно, довольно поздно, – уже в то время, когда вся Герция была в руках у римлян, – вот все, что посчастливилось отыскать под глубоким слоем земли и мусора, завалившим древнюю Спарту. Исполнилось, таким образом, предсказание греческого историка Фукидида. «Предположим, – говорил он, – что город Спарта разорен и от него остались только храмы и фундаменты построек; я думаю, отдаленным векам очень трудно было бы поверить тому, что ее могущество соответствовало ее славе… Город показался бы слишком ничтожным, так как части его не соединены вместе; он не имеет ни блестящих храмов, ни других зданий и по древнему обычаю Эллады состоит из отдельных поселений». Таким образом, Фукидид не только предсказал полное забвение Спарты в будущем, но и дал объяснение этому. Спарта имела слишком деревенский вид, граждане ее мало делали для поддержания ее внешнего блеска и не украшали ее такими великолепными зданиями, каких было много в Афинах. И немудрено поэтому, что город, состоявший по преимуществу из деревянных построек, лишенный каменных храмов и мраморных статуй, разрушился до основания, и потомки забыли о прежнем его местонахождении.
А между тем Лакония не была бедна естественными дарами. Природа отнеслась к ней щедрее, чем ко многим другим греческим областям.
Посредине Лаконии по широкой и плодородной низменности текла с гор Аркадии река Эврот; глубоко врезывалась она в землю и образовывал своим течением корытообразную долину. Эту долину со всех сторон замыкали горы, с которых обильно текли горные ручьи и давали окрестным полям прекрасное орошение. На западе тянулся угрюмый хребет величественных Тайгетских гор, на склонах которых росли роскошные кормовые травы для скота. В лесах, зеленой шапкой покрывавших вершины Тайгета, было много дичи. Кроме того, склоны Тайгета были богаты железом и мрамором. На болотистых морских берегах в большом количестве находили пурпурных улиток, дававших хорошую краску.
А совсем рядом с Лаконией находилась еще более цветущая страна – Мессения, лучшая область во всей Греции, и спартанцы рано (в конце VIII в.) завоевали ее и разделили ее поля между собой. Поэтому пожаловаться на скудость своей природы жители Лаконии не могли ни в каком случае.
Посмотрим же, как жили спартанцы на своей родине, сохраняя среди своей богатой природы неприхотливый образ жизни и деревенские привычки.
II
Лет за 600 с лишним до P.X. в Спарте стояло необычайно тревожное настроение. Восстали жители плодородной Мессении под предводительством потомка своих древних царей Аристомена.
Общий вид древней Спарты. Вдали – хребет Тайгет.
Гравюра 1900 г.
Спартанцы надеялись легко справиться с восставшими, но их поддержали обитатели гористой Аркадии и могущественного Аргоса, который всегда враждовал со Спартой. Прошло несколько месяцев со времени начала восстания, и вот в Спарту прилетела страшная весть: спартанское войско разбито в большой битве. Казалось, богатейшая область во всей Греции навсегда утрачена для спартанцев. Печаль и тревога охватили жителей Спарты. Изо дня в день совещались между собой эфоры[7]; постоянно происходили совещания спартанских старейшин (их звали геронтами). Наконец было собрано и народное собрание. Обыкновенно оно собиралось только раз в месяц, но теперь, ввиду тревожного времени, эфоры собрали его раньше обычного срока. Молчаливо, с хмурыми лицами сходились спартанские граждане на рынок, где обычно происходили народные собрания. Среди них не видно было юношеских лиц, потому что по спартанским законам в народном собрании могли участвовать только граждане старше 30 лет. Не слышно было среди них и шумных разговоров, перемешанных с горячими спорами, которые так любили граждане Афин. Несмотря на то что все важные вопросы решались в Спарте на народном собрании, спартиаты (так назывались спартанские граждане) издавна привыкли слушаться своих геронтов и эфоров, выбиравшихся обыкновенно из самых знатных фамилий, и обыкновенно утверждали те предложения, которые защищали эфоры и геронты; никто из простых граждан не решался выступать со своими мнениями и оспаривать их предложения. Да и сами они редко вступали между собою в прения: еще задолго до народного собрания они обсуждали между собою те вопросы, которые нужно было решить народному собранию, сговаривались и в народном собрании действовали согласно. Тихо и чинно происходили поэтому собрания спартиатов; на них не разгорались страсти и дела решались быстро. Словоохотливости в Спарте не любили и на говорливых людей смотрели насмешливо. Рассказывали, что один спартанец, слушая длинноречивого оратора, с иронией заметил: «Да, это храбрый человек: он так хорошо вертит своим языком даже тогда, когда ему не о чем говорить».
Когда граждане собрались на народное собрание, геронты были уже там и сидели на своих обычных местах. Среди них находились и два царя, только что вернувшиеся с поля битвы (они считались членами и председателями собрания спартанских старейшин). Лица царей были особенно печальны: они были главнокомандующими на войне и только войною могли себя прославить, потому что в мирное время они были по рукам и по ногам связаны надзором со стороны эфоров; только военные победы могли им доставить большое значение в государстве. Но теперь они упустили и эту возможность выдвинуться и, проиграв сражение, вместо славы навлекли на себя позор…
Наконец появились эфоры; при их появлении все геронты, не исключая и царей, встали со своих мест и сели только тогда, когда заняли свои места эфоры. Затем старший из эфоров открыл собрание такою речью: «Граждане Лакедемона, мы собрали вас сюда для того, чтобы спокойно и без увлечения решить, как поступить ввиду поразившего наш город несчастия. Не в обычае у спартанцев терять бодрость в горе и отступать перед препятствиями. Вы никогда не заносились при удаче, но вы и не падаете духом от бедствий. Итак, обсудим вопрос, как приличествует мужам и воинам, которые привыкли не только испытывать опасности, но и побеждать их». Гул одобрения встретил эту краткую речь. Сейчас же после нее выступил старый геронт; это был уже старик около 70 лет (в геронты могли выбираться только граждане старше 60 лет), но он держался еще прямо, и старческий голос громко и внятно зазвучал над толпой. «Едва ли, граждане, – начал он, – среди вас есть такие, которые предпочтут позорный мир славной, хотя и опасной войне. Правда, велики наши несчастия, но еще больше потеряем мы, если согласимся на уступку Мессении. Все наше богатство заключается в земле, а земля принадлежит нам, пока сильно наше оружие, пока боятся нас наши гелоты[8] и соседние пароды. Мы не афиняне, которым их корабли привозят изо всех стран все необходимое: из Фракии и Египта – хлеб, из Малой Азии – золото, из Эвбеи – железо и медь, из Милета – узорные ткани. Все, что мы имеем, производится внутри нашей страны трудом наших гелотов, и ничего мы не имеем от соседей. Но наши наделы внутри Лаконии малы, от них трудно прокормиться, и если мы лишимся тех земель, которые имеем в плодородной Мессении, то едва ли не голодная смерть будет угрожать многим из нас. Я не буду говорить вам, что многие из лаконских граждан имеют земли только в Мессении и, лишившись их, они лишатся всего, – это вы знаете и без меня. Но я напомню вам, граждане, что и лаконских наделов вы можете лишиться, если покажете уступчивость к восставшим мессенцам. Ведь ни для кого в Элладе не тайна, что лаконские гелоты ненавидят полноправных граждан и готовы их съесть с кожей и волосами. И если они увидят успех восставших мессенцев, то тоже восстанут против нас, и нам будет трудно справиться с ними. Нас мало – гелоты далеко превосходят нас своим числом, и только страхом можем мы держать их в повиновении. Страх же у них пропадет, если мессенцы одолеют нас. Поэтому я полагаю, граждане, что не следует нам быть уступчивыми. Соберем новые войска и поручим нашим предводителям-царям неослабно биться против мессенцев; и боги помогут нам одолеть их». Часть собравшихся громкими криками одобрения приветствовала речь старого геронта; но раздавались и другие голоса, в которых слышалось неудовольствие. Это были по преимуществу голоса тех из спартиатов, наделы которых находились в Мессении; они, конечно, не могли получать доходов в военное время из восставшей области и должны были вести теперь самое нищенское существование. Они отчаялись уже в успехе на поле битвы, и им казалось, что поправить их дела можно не продолжением войны, а переделом земли. У многих из спартиатов уже тогда образовались довольно большие наделы: у некоторых погибли на войне их родственники, и они получали их земли по наследству; некоторым удавалось выгодно жениться на единственной наследнице надела. Мессенские помещики и думали, что если бы всю лаконскую землю заново переделить на равные участки, то они и без нового покорения Мессении получили бы порядочные наделы. К ним присоединились и те из спартиатов, наделы которых хотя и были в Лаконии, но по разным причинам чрезмерно уменьшились; теперь эти граждане совершенно обеднели и передел земли не мог не прельщать их.
И вот, после речи геронта, среди криков одобрения на народной площади послышались и страшные для многоземельных спартиатов слова: «Передел земли! Передел земли!» – громко кричала часть собравшихся. Геронты, среди которых было особенно много богатых людей, смутились; они взволнованно стали переговариваться друг с другом и с эфорами. Обычная чинность народного собрания в Спарте была нарушена. Но это продолжалось только несколько минут. Снова поднялся эфор, открывший собрание, и сказал: «Граждане, некоторые из вас требуют передела земли; но время ли нам поднимать внутри государства смуты, когда враг стоит у границы нашей земли и когда союзники мессенцев – аргосцы и аркадяне – грозят самому существованию нашего города? Думаете ли вы, что богатые люди добровольно уступят вам часть своих земель? Не надейтесь на это – они будут бороться против требующих передела земли не с меньшим ожесточением, чем против мессенцев; и вот, когда внутри нашего города наступит междоусобная война, к нему подойдут мессенцы со своими союзниками и без труда возьмут его, а вас обратят в своих гелотов. Подумайте, граждане, хорошо ли это будет, и время ли теперь нам вступать в борьбу друг с другом из-за наделов? Лучше пока оставим этот вопрос и соединим наши силы против врага; а чтобы не сделать чего-нибудь такого, что будет противно воле богов, пошлем послов в Дельфы к оракулу и спросим у него совета, как нам быть. Боги нам помогут и удержать в повиновении гелотов: мы, эфоры, следуя обычаю предков, уже объявили им войну при недавнем нашем вступлении в должность и сделали распоряжение, чтобы против них отправились отряды нашей храброй молодежи, а они уже сумеют с ними справиться», – с усмешкой заключил свою речь эфор. На этот раз слова эфора, казалось, убедили собрание. Крики одобрения раздались сильно и скоро слились в общий громкий гул, среди которого потонули голоса немногих несогласных. Настроение народного собрания выразилось в этом гуле вполне ясно. Решение продолжать войну было принято, и граждане стали расходиться. Скоро народная площадь опустела.
III
С площади народного собрания граждане отправились к военному лагерю, находившемуся среди города, где они проводили все свое свободное время. Там же находились и казармы, в которых, вдали от семьи, жили мальчики и юноши, не достигшие тридцатилетнего возраста, среди постоянных военных упражнений. По команде своих начальников граждане построились по ротам и взводам, и начались военные и гимнастические упражнения, которым граждане предавались каждый день и которые отнимали у них значительную часть времени. В стороне от них, разделившись на отдельные группы, занимались также гимнастическими и военными упражнениями мальчики и юноши. Эти группы различались между собой по возрасту: в одной находились мальчики от 7 до 18 лет, в других – юноши от 18 до 20 и в третьих – молодые люди от 20 до 30 лет. Ничто не отвлекало спартанцев от их занятий военным делом – ни непогода, ни тревоги жизни: они понимали, что только военной силой и держится их господство над подвластным им населением Лаконии, и потому не жалели ни времени, ни сил на военные упражнения. В противоположность афинянам спартанцы не заботились о развитии гимнастикой изящества и благородства движений; она у них должна была служить только военным целям – приучать к ловкости и крепости на войне.
После 2—3 часов военных упражнений граждане шумной толпой направились к Якинфской улице, на которой стоял ряд палаток. Это было обычное место для обедов всех взрослых спартанских граждан; здесь обедали вместе не только те, кто имел право участвовать в народном собрании, но и молодые люди, перешедшие 20-летний возраст. Никто из спартиатов, достигших 20 лет, не имел права обедать у себя дома, в кругу своей семьи; исключение делалось лишь для тех, кто запаздывал из-за охоты или из-за домашнего жертвоприношения. Даже цари должны были подчиняться общему правилу и обедать с прочими гражданами за общественным столом. Чтобы покрыть расходы на стол, каждый спартиат должен был вносить ежемесячно небольшое количество ячменной муки, вина, сыра и смокв, да, кроме того, 10 оболов деньгами (около 40 коп.); кто не делал этого, тот исключался из числа полноправных граждан и лишался права присутствовать в народном собрании.
Быстро разделились пришедшие на небольшие группы по 15 человек в каждой; в каждую группу при этом отошли воины одного и того же взвода, только что стоявшие вместе в строю. Каждая кучка заняла отдельную палатку. Посредине палатки находился длинный стол, на котором уже стояли большие сосуды с вином и блюда с хлебом. Как только все расселись, рабы внесли дымящиеся миски со странным кушаньем: это была знаменитая спартанская черная похлебка, которая состояла из горячей крови, приправленной солью и уксусом с куском свиного мяса внутри. Эта черная похлебка славилась далеко за пределами Спарты как очень здоровое и питательное кушанье, и часто даже афинские любители хорошо поесть выписывали себе поваров из Спарты, чтобы те готовили им спартанскую похлебку.
Проголодавшиеся граждане быстро принялись за еду. Только в одной палатке произошла маленькая задержка. Недавно был убит в сражении один из сотрапезников этой палатки, и некоторое время обедающих было не 15, а 14 человек. Теперь новым сотрапезником на место умершего просился молодой спартанец. Никто ничего не имел против его избрания, потому что было известно, что это – человек зажиточный и что ему будет нетрудно делать установленные взносы в сисситии (так назывались общие трапезы); но по спартанским обычаям его все-таки надо было выбрать. Вошел слуга, неся на голове небольшую чашку; каждый из сотрапезников взял в руку шарик из хлеба и бросил его в чашку; при этом тот, кто не хотел, чтобы молодой спартанец стал его товарищем по трапезе, должен был предварительно сдавить шарик; и если бы при подсчете в чашке нашли хоть один раздавленный шарик, то молодой спартанец считался бы невыбранным. На этот раз все шарики оказались круглой формы, и молодой спартанец облегченно вздохнул: если бы его не приняли в сисситии, он не мог бы стать полноправным спартанским гражданином, считался бы «умаленным» по своим правам. Старший из сотрапезников приветливым знаком пригласил нового товарища занять место на скамье. «Попробуй-ка нашей похлебки, – сказал он ему, – ведь не всякому она по вкусу; вот старики рассказывают, что один царь на Востоке купил себе повара из Спарты, чтобы он ему готовил черную похлебку, а когда попробовал, то рассердился: невкусна она ему показалась, а повар и говорит ему: «Царь, прежде чем есть эту похлебку, надо выкупаться в Эвроте!» Все рассмеялись рассказу об изнеженном восточном царе.
В это время в палатку вошли несколько мальчиков-подростков 13—15 лет. Спартанские мальчики не имели права сами принимать участие в общественных трапезах; они обедали отдельно от взрослых в своих казармах, причем им давали очень скудную пищу, и они почти всегда чувствовали себя голодными. Чтобы развить в них предприимчивость и хитрость, их поощряли воровать со стола взрослых во время сисситии или прокрадываться на общественные кухни, в сады богатых людей. И теперь мальчики вошли в палатку в надежде чем-нибудь поживиться. А кроме того, им было интересно послушать разговоры сотрапезников: спартанцы, обычно неразговорчивые и угрюмые, любили поговорить за столом и провести время в воспоминаниях о старине и остроумных шутках. Взрослые не только не мешали мальчикам присутствовать за столом, по даже и поощряли это, надеясь, что это будет полезно и поучительно для них.
На этот раз мальчики не обманулись в своих расчётах услышать интересные рассказы. Старший из сотрапезников искоса взглянул на вошедших и продолжал, обращаясь к вновь принятому товарищу, но говоря достаточно громко, чтобы его услышали и мальчики: «Да, юноша, иные обычаи у нас в Спарте, чем в других местах. Для богатого человека его богатство у нас не в радость; он не может им воспользоваться, как следует, потому что должен обедать с бедными за одним столом; он не может пригласить к себе друзей для обеда в дом, похвастаться перед ними драгоценной посудой, хорошим убранством дома и обильными яствами. Вот почему про нас говорят, что в Спарте бог богатства слеп и лежит без жизни и движения». Все присутствовавшие, а особенно новый сотрапезник и мальчики, внимательно слушали говорившего, и, поощренный вниманием, он продолжал: «Да и для войны обычай обедать вместе много значит, ведь мы каждый день подолгу сидим за одним столом, свыкаемся друг с другом, и на войне, поэтому крепко стоим друг за друга; никто из нас не покинет товарища в бою и будет защищать его, как родного брата». «Да, – подхватил другой сотрапезник, – недаром мы слывем храбрейшими людьми во всей Элладе, и нет у нас большего позора, как оставить поле битвы, спасая свою жизнь бегством. Даже матери у нас от таких сыновей отворачиваются. Слышал я, что когда одна спартанка узнала про бегство своего сына от неприятеля, то написала ему: “О тебе пошла дурная молва, смой ее или прекрати свою жизнь”». «Да, не робкого нрава наши женщины, – заметил еще один из присутствовавших, – не любят они нежничать со своими сыновьями. Вот еще недавно, когда сын старой Афродисии рассказывал ей, как погиб в бою славною смертью его брат, она не пожалела умершего, а сказала только оставшемуся в живых: “Не стыдно ли тебе, что ты упустил случай такого сообщества?”» «И мужчины у нас не робки, – вмешался в разговор новый собеседник, – недавно встретился я с нашими гражданами, которые вернулись с охоты по тайгетским ущельям, и говорю им: “Счастливы вы, что не встретились там с разбойниками”. – “Нет, счастливы разбойники, – отвечают они мне, – что не повстречались с нами”». Все рассмеялись остроумному ответу, не исключая и мальчиков. «Да, немногословны наши спартанцы, – сказал старший их сотрапезников, – но подчас они умеют сразить человека коротким словом не хуже, чем мечом. Как-то при мне стали восторгаться тем, что жители Элиды всегда справедливо присуждают награды во время олимпийских состязаний; а старик Харилай и говорит: “Что же удивительного, что элидцы один день в четыре года умеют быть справедливыми”»[9]. Все снова засмеялись; постепенно разговор оживлялся и делался общим; послышались шутки и остроты; взрослые стали подшучивать над мальчиками, но те довольно спокойно переносили эти шутки; они знали, что взрослые этим только испытывают их терпение и что спокойствие и хладнокровие особенно почитаются в Спарте.
Между тем черная похлебка была съедена. На ее место слуги принесли сыр, оливки и смоквы; этой неприхотливой закуской обыкновенно и заканчивалась общая трапеза, если кто-нибудь из участников ее не прибавлял к ней добровольно той добычи, которую ему посчастливилось найти во время охоты по тайгетским лесам. На этот раз такой прибавки не было, и сотрапезники прямо приступили к закускам. Но тут они заметили, что значительная часть принесенных закусок куда-то исчезла; обернувшись, они увидали, что вместе с тем исчезли и мальчики. Сотрапезники расхохотались. «Молодцы мальчишки, – воскликнул старший из них, – ловко обделали дело. Счастье их, что не попались, а то их воспитатели как следует отодрали бы их плетью, да и голодом порядком поморили бы за неловкость». Слова сотрапезника вполне верно передавали отношение спартанских воспитателей к воровству: они наказывали не за самое воровство, а за неловкость и нерасторопность при нем и, поощряя удавшуюся кражу, жестоко наказывали тех, которых ловили на месте преступления.
Этим развеселившим всех случаем и закончился обед. Пропев пеан (хвалебную песнь) в честь богов, сотрапезники разошлись. Короткий осенний день уже кончался, а им нужно было поспеть домой еще засветло: идти по улице впотьмах никому не хотелось, а брать с собой огонь строго воспрещалось, чтобы не обнаружить этим трусости и излишней, на взгляд спартанцев, осторожности.
Не все, однако, участники трапезы отправились по домам; провести остаток дня в кругу семьи могли только те, кому было больше 30 лет; более молодые должны были вернуться в общие казармы: они еще не имели права жить дома и даже в позднее вечернее и ночное время находились под присмотром приставленных к ним воспитателей и начальников, как и маленькие семилетние мальчики.
IV
На другой день после этого, ранним утром, по пыльным улицам Спарты шло несколько отрядов молодых людей. Они были вооружены короткими мечами, и каждый нес с собой небольшой запас провизии на несколько дней. Их загорелые лица дышали смелостью и отвагой, и глаза их весело смотрели кругом; они знали, что идут на важное для всего государства дело: их посылали водворить порядок среди начинавших уже волноваться гелотов и жестоко наказать тех из них, кто был особенно опасен. Среди выступавших в поход молодых людей было много еще совсем зеленых юношей, едва вышедших из детского возраста. Они только на время получили возможность вырваться из общественных казарм и уйти из-под руководства своих строгих воспитателей и начальников, чтобы по окончании похода снова вернуться к прежней поднадзорной казарменной жизни. Они без страха шли в поход. Прежнее воспитание приучило их не бояться опасностей и лишений; да и в самом деле разве их жизнь в годы детства не была труднее, чем тяжкая обстановка самого опасного похода? Они знали, что во время похода придется спать под открытым небом на голой земле, питаться случайной добычей, подвергать свою жизнь опасностям. Но разве обычная постель спартанского мальчика, сделанная из тростника, который он сам себе срывал на берегах Эврота прямо руками, без помощи ножа, была многим удобнее голой земли? Разве постоянная жизнь впроголодь, суровые наказания розгами, которым их подвергали за самые мелкие провинности, за неудачный скачок во время упражнений гимнастикой, за недостаточно быстрое исполнение приказания, были менее суровы, чем лишения военного времени? Юношам приходило на память, как ежегодно в назначенный день их бичевали на алтаре Артемиды-Ортии безо всякой вины, только затем, чтобы приучить их к боли и выносливости, и как некоторые из них умирали во время бичевания, не испустив ни единого крика боли. В сравнении с этими лишениями и мучениями детских лет предстоящий поход на гелотов казался юношам веселой забавой. Они уходили теперь из-под сурового надзора воспитателей, следивших за каждым их шагом; они знали, что теперь настанет полный простор для их удали, потому что эфоры объявили гелотам войну, а во время войны всякое убийство гелота, хотя бы и безоружного и ни в чем не повинного, будет безнаказанным.
Вскоре юноши вышли из Спарты, и перед ними открылась плодоносная долина Эврота. В ней среди полей уже сжатого ячменя, оливковых рощ и виноградников были разбросаны многочисленные и густонаселенные деревни гелотов. Эти деревни почти вплотную подходили к Спарте и длинной цепью уходили вглубь страны, теряясь на горизонте в тумане утреннего сырого воздуха. По мере того как юноши отдалялись от Спарты, стали вырисовываться белые стены хижин гелотов и их плоские крыши. Внешний вид этих хижин не казался особенно убогим; гелоты вообще не жили чересчур бедно; среди них были даже люди зажиточные. Происходило это оттого, что гелоты по своему положению не были похожи на рабов в остальной Греции. Правда, они не были свободны, не могли покинуть своей земли и уйти куда-нибудь в другое место; но зато они не были и в полной власти у своих господ: их нельзя было ни продавать, ни покупать. Они могли свободно, по своему выбору, вступать в браки, и семейная жизнь была среди них даже более возможна, чем среди спартиатов, которых от семьи постоянно отвлекали военные упражнения и общие обеды. Отведенными им участками земли они могли распоряжаться почти свободно, и в обычное время спартиаты не вмешивались в их времяпрепровождение, если только гелоты исправно исполняли свои обязанности по отношению к ним, т.е. аккуратно платили подати (на каждое семейство гелотов была наложена обязанность поставлять в Спарту ежегодно 82 медимна[10] ячменя и некоторое количество масла и вина), являлись от времени до времени в Спарту, чтобы прислуживать в доме и при столе спартиатов, и служили, когда их вызывали, в войске щитоносцами и слугами[11]. Поэтому-то у гелотов была возможность скопить капитал и жить безбедно.