Сельма Лагерлёф
Иерусалим
Карин принесла кофейник со свежесваренным кофе. Увидела Хальвора и расцвела, не смогла скрыть радость. Правда, тут же взяла себя в руки: уместно ли, что Хальвор явился чуть ли не сразу после смерти мужа? Что люди подумают? Наверняка решат, что Тимс Хальвор специально уморил Элиаса, чтобы поскорее добраться до его вдовы.
Приличнее было бы подождать два-три года. Тогда соседи наверняка все забудут. Или, по крайней мере, сообразят: никаких попыток ускорить кончину ее мужа из чистого нетерпения Хальвор не предпринимал.
Куда он торопится? Знает же, что я все равно никого, кроме него, не выберу.
С приходом Карин в гостиной воцарилась тишина. Все пристально наблюдали: интересно, как она поздоровается с Хальвором? Пожали друг другу руки. Нет, рукопожатием не назовешь. Так, прикоснулись кончиками пальцев, вот и все рукопожатие.
Очевидная формальность и даже холодность приветствия привела остальных женихов в хорошее настроение. Судья, сложив особым образом губы, слегка присвистнул, а инспектор и вовсе не удержался – разразился хохотом.
Хальвор медленно повернулся к нему.
– И что же так рассмешило господина инспектора?
Инспектор не нашелся что ответить. Может, и ответил бы, наверняка нашел бы обидные слова, но не посчитал уместным затевать ссору при Карин.
Будущий владелец постоялого двора тоже внезапно рассмеялся.
– Вспомнил своего гончего пса, – пришел на помощь инспектор. – Гнал-гнал зайца, почти догнал – и на тебе. Остановился и уступил другому гончаку.
Карин покраснела как рак и начала разливать кофе.
– Бергер Свен Перссон и вы, господа, прошу извинения. Только кофе, спиртное на хуторе не держим.
– И правильно, – важно кивнул Перссон. – И я не держу.
Инспектор и сын трактирщика досадливо промолчали. Сообразили: судья выиграл сразу несколько очков. А исправник не сдавался: красиво и убедительно заговорил о вреде спиртного и пользе трезвости. Карин кивала чуть не после каждого его слова – обрадовалась, что она не одинока в своем отношении к перегонному. Даже такой влиятельный и уважаемый человек, как судья, разделяет ее взгляды.
Судья время от времени поглядывал на Хальвора – тот сидел хмурый, не произнес ни слова и даже не пригубил кофе.
Нелегко ему, подумал Бергер Свен Перссон. Особенно если, как поговаривают, он все-таки помог Элиасу распрощаться с земным существованием. И что? В любом случае – избавил Карин от спившегося и невыносимого мужа.
Поскольку судья посчитал, что он близок к цели, причин для враждебности к Хальвору у него не было. Поднял чашку с кофе так, будто собрался произнести тост.
– Выпьем, Хальвор. Ты оказал ей большую услугу.
Хальвор не пошевелился. Он уставился на Свена Перссона, не зная, как принять его слова. Прозвучало более чем двусмысленно. А инспектор рассмеялся.
– Вот именно – услугу. Еще какую услугу! Это уж да. Это уж точно.
– Да-да, – подхватил, ухмыляясь, сын трактирщика. – Всем услугам услуга.
Карин выскользнула из гостиной, но далеко не ушла, осталась стоять за дверью – так, чтобы слышать, о чем говорят женихи. Ну зачем Хальвор явился так рано? Наверное, решил, что она все равно за него не выйдет. И как в воду глядела: Хальвора заподозрили, что он уморил ее пьяницу-мужа.
Я не вынесу, если опять его потеряю, – она прижала руку к лихорадочно бьющемуся сердцу.
Некоторое время никто не произнес ни слова. Потом послышался скрип отодвигаемого стула.
– Хальвор уже уходит? – растерянный голос Ингмара.
– Да. Не могу задерживаться. Попрощайся от моего имени с Карин.
– Так, может, Хальвор пройдет в кухню и попрощается сам?
– Нет. Мы уже наговорились.
Сердце забилось еще сильнее, хотя минуту назад казалось – сильнее некуда. Теперь Хальвор на нее окончательно обиделся – и правильно. Чему удивляться? Даже руки толком не подала. А когда остальные начали его дразнить – как она могла не вступиться? Трусливо убежала. Теперь наверняка решил, что ей на него плевать. Ушел и больше никогда не придет.
Как она могла так поступить? Она, чье сердце изнывает от любви?
И, словно молния ударила, вспомнила слова покойного отца. Мы, Ингмарссоны, никого не спрашиваем, как поступить. У нас один советчик – Бог.
Карин решительно открыла дверь и преградила дорогу Хальвору.
– Как так, Хальвор? Уже собрался уходить? А я-то думала, поужинаешь с нами.
Хальвор растерялся. Он никогда ее такой не видел. Перед ним была другая Карин – раскрасневшаяся, с блестящими глазами. Губы дрожат… В ней было что-то невыносимо трогательное и привлекательное. Но он никак не мог сообразить, что она хочет.
– Я… я думал уйти и больше никогда не приходить…
– Думал, не думал… садись поскорее и пей свой кофе!
Взяла его за руку и подвела к столу. Преодолеть страх стоило огромных усилий, но она справилась. Теперь все подумают, что она в сговоре с Хальвором. Что они вместе помогли Элиасу отправиться на тот свет. Карин как огня боялась насмешек и издевательств. А теперь решила – неважно. Пусть знает – я готова разделить с ним и это. Я все готова с ним разделить.
– Бергер Свен Перссон! И вы все тоже. Я еще не говорила с Хальвором, сами понимаете почему – недавно овдовела и вроде как неприлично. А теперь думаю – нет, пусть все знают: я охотнее выйду за Хальвора, чем за кого-то еще! – Голос ее дрогнул, но Карин взяла себя в руки. – Говорите что хотите, мне все равно. Ни я, ни Хальвор ничего плохого не сделали.
Сказала и прижалась к Хальвору, словно искала защиту от готового обрушиться на нее потока бранных слов и обвинений.
Наступило молчание, вызванное не столько ее словами, сколько случившимися в ней переменами. Уже далеко не юная вдова выглядела моложе и намного красивее, чем когда-либо за всю свою предыдущую жизнь.
– Карин… когда Ингмар передал мне часы твоего отца, я думал: вот. Ничего более удивительного и прекрасного произойти не может. Оказывается, был не прав… оказывается, может.
Карин машинально кивнула и напряглась. Ей было страшно, будто ждущему приговора преступнику.
И тогда поднялся Бергер Свен Перссон, человек, во всех отношениях заслуживающий уважения, – иначе каким бы он был судьей?
– Что ж… нам остается только пожелать тебе счастья. Если Карин кого выбрала, будьте уверены: человек он добрый и безупречный.
Сион
Вряд ли кого-то удивит, что учителя приходской школы отличала некоторая самоуверенность. И осуждать не стоит: всю жизнь старый Сторм делился с земляками знаниями. Все, что знают хуторяне, они узнали от него и ни от кого другого. И то, что он знает намного больше других, понимают все, и в первую очередь он сам. И разве повернется у кого-то язык обвинять старого учителя, что он смотрит на прихожан, независимо от возраста, как на детей? Или упрекать, что он считает себя умнее и образованнее любого из жителей прихода? Думаю, все учителя таковы. Особенно старые. Они помнят всех земляков детьми, с круглыми розовыми щечками и кроткими невинными глазенками.
В одно из зимних воскресений учитель и пастор задержались после службы в небольшой сводчатой ризнице – поговорить про Армию Спасения.
– Хорошо придумали, – похвалил пастор. – Даже в голову не приходило, что такое возможно.
Учитель глянул на него с осуждением. Не хочет ли пастор сказать, что он не возражал бы, если бы эта безумная затея пустила корни и в их уезде?
– Надеюсь, пастору не придется с ними повстречаться, – сказал он с нажимом.
Пастор давно признал превосходство учителя и обычно старался не возражать, но на этот раз решил его подразнить.
– А почему вы так уверены? – спросил он. – Почему бы Армии Спасения не появиться и у нас?
– Если будем держаться заодно, вы и я, служитель Божий и скромный учитель, эта зараза сюда не проникнет.
– Заодно? И знать не знал, что господин учитель так высоко ценит мою скромную персону. Вы же в моей помощи не нуждаетесь, проповедуете сами на своем Сионе и прекрасно справляетесь.
Учитель помолчал, а потом тихо и печально произнес:
– Вы же ни разу не слушали мои проповеди.
Что правда, то правда. Миссия была для пастора постоянным источником раздражения. Еще когда строился дом, он дал себе слово: ноги моей там не будет. Порог не переступлю. Но старые друзья оставались старыми друзьями, и ни один не хотел обидеть другого просто так, ни за что ни про что. С чего бы? Опасения пастора не оправдались. Да, каждое воскресенье по вечерам учитель проповедовал в миссии, но – вы удивитесь! – количество прихожан на воскресных службах не уменьшилось, если не увеличилось. Утром люди охотно шли в церковь, а вечером собирались в молельном доме.
Ну нет, подумал пастор. Зря я на него обижался. Прошло четыре года – и никаких трений, никакого раскола. Что за вред, если прихожане лишний раз послушают слово Божье? Старый друг – всегда старый друг. Надо показать, что я по-прежнему люблю его и ценю его дружбу. Пойду-ка послушаю, что он проповедует на своем Сионе.
И в результате этой маленькой размолвки пастор в тот же вечер появился в миссии.
Пока шел, вспоминал время, когда строилось здание. Сколько было ожиданий! Учитель чуть не летал по селу. «Должно быть, сам Господь, – говорил он соседям. – Никак не иначе, сам Господь меня надоумил. Теперь все будет по-другому».
Но ничего особенного не случилось. Все шло по-старому.
И как это объяснить? Видать, надоумил Господь, а потом подумал – ладно. Займусь чем-нибудь другим.
Он даже пробормотал эти слова вслух и тут же стыдливо улыбнулся: надо же, какие странные мысли внушает иной раз Всевышний.
Сион учителя представлял из себя довольно большой зал с выкрашенными в светлый, почти белый цвет стенами. Ряды скамеек, больше никакой мебели. На стене деревянные гравюры по дереву: Лютер и Меланхтон[4] в меховых накидках. Бегущий по периметру потолка бордюр составлен из красиво выписанных библейских изречений в цветочных рамках и изображений архангелов с трубами. А один из архангелов, по-видимому Гавриил, даже и с тромбоном. Над помостом в торце зала – олеография, изображающая Доброго Пастыря[5].
Людей много, но не слишком; ровно столько, сколько нужно, чтобы поднялось настроение. Чтобы прихожане чувствовали себя не заброшенными одиночками, а частью целого, членами большого сообщества единомышленников. Кстати, люди часто не понимают, насколько важно это ощущение. Все приоделись, вынули из сундуков народные костюмы, а женщины надели накрахмаленные, широченные белые капоры, как у сестер милосердия. Кажется, не люди пришли на проповедь, а собралась стая огромных белокрылых птиц – вот-вот взлетят.
Учитель заметил пробирающегося в передние ряды пастора уже после начала проповеди. «Ты, Сторм, человек редкостных дарований, – похвалил он сам себя. – Все тебе удается. Наконец-то даже служитель Божий явился послушать твою проповедь».
За четыре года учитель объяснил прихожанам Библию от первой до последней страницы. Сегодня он говорил о Небесном Иерусалиме, упоминаемом в Откровениях Иоанна Богослова, и об ожидающем праведников вечном блаженстве. Можно только догадываться, как он обрадовался, что и пастор пришел послушать его проповедь! Там, в Небесном Иерусалиме, подумал учитель Сторм, я тоже буду стоять на кафедре в окружении умных и послушных учеников.
Он так живо представил себе эту картину, что мечта получила неожиданное развитие: а если и сам Господь придет меня послушать, так счастливее меня и не найти в мире человека! А почему бы нет – пришел же Его служитель, вон он сидит.
А пастор, услышав про Небесный Иерусалим, насторожился. Что-то его обеспокоило, какие-то предчувствия, а какие именно – он и сам не мог бы сказать.
Но тут, посреди проповеди, тихо открылась дверь и в молельный зал вошли несколько прихожан, человек двадцать. Вошли один за другим и остановились у дверей, чтобы не мешать.
Ну вот, подумал пастор. Я же чувствовал – что-то произойдет.
И не успел Сторм сказать «аминь», раздался голос:
– Нижайше прошу разрешения добавить несколько слов.
Пастор не стал оборачиваться. Он и так знал, кто это. И все знали. Такой нежный, ласковый, почти детский голосок был только у одного человека в уезде. Хёк Матс Эрикссон, кто ж еще. Ни у кого больше нет такого забавного голоса.
К помосту протиснулся маленький, чрезвычайно добродушного вида человечек. За ним, явно для придания ему храбрости, еще несколько мужчин и женщин.
Все замерли и подумали об одном и том же. Все – и учитель, и пастор, и все прихожане. Наверняка что-то случилось. Большое несчастье. Король умер. Или война началась. А может, утонул кто. И даже не один, а сразу несколько – к примеру, лодка перевернулась.
Но нет. Поглядеть на Хёка Матса – никак не скажешь, что явился с грустными новостями. Вид торжественный и взволнованный, а на губах улыбка, которую он, правда, старается удержать.
– Вот что хочу сказать. И учителю, и всем, кто тут есть. В прошлое воскресенье сидел я с домашними и что-то снизошло на меня. Не скажу, чтобы дух какой мне явился, – ничего такого не видел, но вдруг начал я проповедовать. Никогда не проповедовал, а тут на тебе! Мы даже Сторма слушать не пошли. Всегда ходим, а тут не пошли – а как пойдешь? Если кто помнит – гололед был в тот день, шагу не сделать. А без слова Господня тоска разбирает, сил никаких нет. И вдруг понял: что ж я-то? Я тоже могу. В то воскресенье проповедовал, и сегодня тоже. А мои говорят: иди в миссию, к людям, а то что ж: говоришь – мед и патока, а никто не слышит. Только мы.
Тут Хёк Матс понизил голос и сообщил: оказывается, он и сам удивился – с чего бы дар проповеди открылся у такого незначительного человека, как он, Хёк Матс?
– А потом подумал: и что такого? – и добавил доверительно: – Ведь и сам учитель Сторм, он тоже из крестьян, а тут, понимаете…
И начал говорить, не дожидаясь, пока учитель придет в себя от изумления.
– Хёк Матс имеет в виду, что он собирается проповедовать прямо сейчас? – перебил его Сторм.
– Ну да… – Человечек заметил мрачную мину учителя и заметно стушевался. – Ну да, я вот… прошу господина учителя разрешить, то есть… господина учителя и всех, кто здесь есть…
– На сегодня все, – решительно произнес Сторм.
– Несколько слов только, – взмолился человечек чуть не со слезой в голосе. – Идешь, бывало, за плугом или уголь пережигаешь, а слова-то вот они… куда их денешь?
Учитель начал злиться. И в самом деле – этот безобидный, на первый взгляд, хуторянин испортил ему такой замечательный, такой достойный день.
– Матс Эрикссон пытается выдать собственные измышления за слово Божье, – произнес он с осуждением, будто изобличал недостойную ересь.
Хёк Матс не нашелся что возразить. Учитель открыл книгу песнопений.
– Поем номер сто восемьдесят седьмой. «Открой окно Иерусалиму».
Сказал и подумал – как все же хорошо, что пришел пастор. Пусть сам убедится – никакой ереси.
Но не успели закончить петь, поднялся еще один. Юнг Бьорн Улофссон, муж одной из дочерей Большого Ингмарссона. Высокий, гордый человек, владелец усадьбы в церковном селе.
– А мы-то думали, прежде чем окорачивать Матса Эрикссона, господин учитель сначала с нами посоветуется, – спокойно сказал он.
– Вы, значит, думали, мальчик мой? – спросил учитель так, будто разговаривал с провинившимся школьником. – Если вы так думали, позвольте напомнить: в этом зале никто, кроме меня, говорить не будет.
Юнг Бьорн покраснел как рак. Он вовсе не собирался ссориться с учителем, хотел только утешить Хёка Матса. Хёк Матс, он же добрый, мухи не обидит, а его зазря унизили. А тут такой надменный ответ. Какой я ему мальчик? Но не успел ничего сказать – подал голос один из тех, кто пришел вместе с новоявленным проповедником.
– А что? Я слышал, как Хёк Матс проповедует. По-моему, здорово у него получается. Даже очень. Пусть и все послушают.
Сторм взял себя в руки и продолжил тем же учительским тоном, будто разговаривает с неразумным подростком.
– Но ты же прекрасно понимаешь, Кристер Ларссон, что это невозможно? Если я позволю Хёку Матсу проповедовать сегодня, в следующее же воскресенье и ты захочешь, а потом и Юнг Бьорн, а за вами и все остальные.
На фоне смеха ответ Юнга Бьорна прозвучал особенно резко:
– Еще бы понять, почему Кристер и я будем проповедовать хуже, чем учитель. А вдруг не хуже, а то и лучше.
Поднялся Тимс Хальвор – надо как-то успокоить людей.
– Думаю, прежде чем приглашать новых проповедников, надо спросить тех, кто пожертвовал деньги на строительство Сиона.
Кристера Ларссона тоже задели слова учителя.
– Помнится, когда мы строили этот зал, договаривались – это не церковь. В церкви-то да, там только у одного есть право толковать слово Божье.
Наступило тяжелое молчание. Еще час назад всем казалось само собой разумеющимся: проповедует учитель и только он. А теперь словно глаза открылись. И в самом деле: хорошо бы послушать кого-то еще, вдруг скажет что-нибудь интересное и поучительное. И новое лицо на помосте – тоже неплохо. Почему бы нет?
Возможно, на том все бы и закончилось, если бы не Кольос Гуннар. Еще один свояк Тимса Хальвора, высокий, худой мужчина с темным лицом и острым взглядом. Он, как и другие, хорошо относился к учителю, но природная задиристость взяла верх.
– Да… пока строили, только и говорили: свобода, свобода. А как выстроили, не припомню ни одного свободного слова. Ни одного!
Учитель побагровел. За все время перепалки впервые прозвучал по-настоящему злой и обидный упрек.
– Вот что я тебе скажу, Кольос Гуннар. Все, что ты слышал в этих стенах, – проповедь истинной свободы, той свободы, что завещана нам Лютером. Но свобода проповедовать все, что пришло в голову, – это не свобода, а суета сует.
– Учитель хочет заставить нас поверить, что все новое – ерунда и никуда не годится. Он, мне кажется, ничего не имеет против, когда мы следуем новым методам ухода за животными или, там, покупаем всякие новые машины. Но, оказывается, нам не положено знать, кто и как ухаживает за садами Господними. Не доросли, значит.
Учитель вздохнул с облегчением: возможно, в словах Гуннара и не было такого уж злого умысла. Он улыбнулся.
– Гуннар, возможно, считает, – произнес Сторм, стараясь, чтобы слова его прозвучали как шутка, – то есть Гуннар полагает, что в нашей миссии имеет смысл проповедовать какую-то иную веру? Не лютеранскую?
– Новая вера ни при чем, – Гуннар повысил голос. – Речь не о том, какую веру проповедовать. Речь о том, кто ее станет проповедовать. Насколько мне известно, Хёк Матс такой же добрый лютеранин, как и учитель, и как наш пастор.
Учитель в пылу спора совсем забыл про пастора. Тот сидел совершенно неподвижно, опершись подбородком на рукоятку трости, и неотрывно смотрел на учителя.
Эх, лучше бы я его не приглашал, подумал учитель. Надо же – именно сегодня…
Вдруг его осенило – что-то похожее он уже пережил. И не раз. Такое бывает в школе: обычный день, обычный урок, на дворе прекрасная погода, окна нараспашку – и вдруг на подоконник садится маленькая птаха и принимается петь. И дети, как по взмаху дирижерской палочки, просятся выйти, начинают ссориться, кричать, не слушают ни приказов, ни уговоров. Что-то похожее случилось и сегодня. Явился безобидный Хёк Матс, прочирикал что-то – и все как с цепи сорвались. Что ж – покажу-ка я пастору, как справляться с непослушными учениками.
Сначала пусть ссорятся, пока не устанут, решил учитель и отошел от края помоста. Взял со стола стакан воды, отпил немного, поставил на место и сел на стул. В ту же секунду разразилась настоящая буря. Все старались перекричать друг друга, но соглашались на одном: мы все лютеране, такие же, как учитель. С чего он взялся учить нас, как мы должны поступать, а как не должны?
Можно подумать, что эта мысль пришла им в голову только что. Обиделись, что учитель дал безобидному Хёку Матсу от ворот поворот. Но, оказывается, возмущение зрело давно, чуть ли не самого начала, как только построили миссию. Ну ладно в церкви, но в Сионе-то – почему должен молчать даже тот, у кого есть что сказать?
Учитель не вмешивался в спор. Подождал, пока остынет накал, и решил: самое время. Надо показать им, кто хозяин в доме.
Он встал и ударил кулаком по столу так, что стакан жалобно зазвенел.
– Хватит! Молельный дом не место для ругани и споров. Я ухожу. И вы уходите, мне надо погасить свечи и закрыть на ключ.
Некоторые послушно пошли к дверям – не забудьте: почти все они учились у Сторма и привыкли ему подчиняться. Знали: если уж он по столу колотит, ничего хорошего не жди. Но большинство остались сидеть.
– Учитель подзабыл: мы уже не дети. Мы взрослые люди. Что ж он решил: стукнет кулаком по столу и все разбегутся?
Дискуссия продолжилась. Начали обсуждать, кого бы хотели послушать – последователей Вальденстрёма[6] или евангелистов.
Учитель смотрел на спорящих едва ли не с ужасом.
Он вдруг сообразил: ведь они уже и в самом деле не дети, не его ученики. Взрослые люди с серьезными, строгими лицами, и никакой власти над ними у него давно нет. Как же с ними говорить?
А спор все разгорался. Кольос Гуннар, Юнг Бьорн и Кристер Ларссон старались перекричать друг друга, вносили все новые и новые предложения. Бедный Хёк Матс, из-за которого все и началось, пытался успокоить спорящих, но его никто не слушал.
Учитель вновь покосился на пастора. Тот словно застыл: сидел неподвижно и не сводил с учителя блестящих от возбуждения глаз.
Наверняка вспоминает тот вечер, когда я его ошарашил – вот, мол, будем строить миссию. Он протестовал, а я упирался: нет, Сион будет построен.
И, похоже, он был прав. Вот и результат: лжеучения, секты, раскол.
Он уже знал, что делать. Выпрямил спину, гордо вскинул голову и достал из кармана стальной ключик от молельного зала. Повернул несколько раз, чтобы на него попал свет. Ключ вспыхнул холодным стальным блеском так ярко, что многим показалось, будто в зале сверкнула молния.
– Я кладу ключ на стол, – сказал он. – И больше к нему не прикоснусь. Потому что теперь вижу: вместо того чтобы закрыть двери лжеучениям и распрям, я сам их открыл.
Положил ключ на стол, взял шляпу и направился к пастору.
– Спасибо, господин пастор, что пришли. Как видите, не приди вы именно сегодня, другого такого случая уже бы не представилось.
