Семен Венгеров
Провозвестники гусситского движения
Чем ожесточеннее становилась борьба Гусса с духовенством, тем менее делал он себе иллюзий насчет ожидавшей его участи. Конечно, он мог не отправляться в Констанц, а в Чехии могущественно пробудившееся стремление к реформе доставило-б ему личную безопасность. Но такое поведение казалось Гуссу недостойным великой идеи нравственного обновления, представителем которой он выступил, и, не внимая увещаниям многочисленных друзей своих, он решается отправиться в самую пасть разъяренного чудовища – на собор католических епископов, которых он предлагал лишить их доходов. Гусс твердо знал, чего ему ждать от собора. В письме к ученику своему, магистру Мартину, писанном пред самым отъездом, он делает формальное завещание, в котором распоряжается своим маленьким имуществом – книгами и вещами своими. Письмо было запечатано и на оболочке Гусс сделал надпись: «Прошу тебя, не открывай этого письма, пока не получишь известия о моей смерти»[20].
Пражанам он писал: «Братья возлюбленные, пребывайте в истине, уповайте на милосердие Божие. Я отправляюсь без охранительной грамоты (она была выдана Гуссу позже) в среду многочисленных и злейших врагов моих. Светлее солнца окажется правда, когда они восстанут на меня обвинителями. Число их превзойдет число лжесвидетельствовавших на Иисуса. Они выйдут из среды епископов и магистратов, князей мира сего и фарисеев. Но я твердо уповаю на всемогущего Бога, что Он, в силу своего обетования и ради пламенной вашей молитвы, даст мне уста и премудрость, которым не возмогут они противиться, и Духа Святого, да пребываю в истине, дабы адские врата не могли разлучить нас. Он даст мне силу против всех искушений и мучительной смерти. Если казнь моя должна прославить Бога, да ниспошлет Он мне ее скорее и да укрепит меня против ужасов смерти»[21].
Грамота чрез несколько времени, когда Гусс уже был в пути, была ему выдана, но все-таки все были убеждены, что он не воротится, и всеми силами старались удержать его в Чехии. Не только близкие друзья, как, наприм., Иероним Пражский, но и совсем незнакомые люди, знавшие его только по проповедям в Вифлеемской часовне, предостерегали его. «Не возвратиться тебе», – пророчески говорил ему простой сапожник, Андрей, по прозванью Поляк[22].
Но не таков был Гусс, чтоб отступиться от того, что считал своим нравственным долгом.
Если огромная готовность к самопожертвованию выразилась уже в твердом намерении Гусса отправиться в Констанц, то еще поразительнее, и может-быть даже беспримерно в истории, поведение великого чеха после того, как он предстал пред собором. Что действительно нравственный ригоризм Гусса достигает поразительной высоты, читатель увидит из дальнейшего изложения. Но раньше мы желали бы подчеркнуть одно обстоятельство, которое крайне важно для полной оценки нравственного величия Гусса и сильно подкрепляет нас в решимости придать образу действий знаменитого деятеля эпитет «беспримерного»: Гусс не был фанатиком. Много мученических смертей знает хроника людских мерзостей, но большинство этих мучеников, соглашаясь на страдания, находились в состоянии необыкновенного экстаза. Гусс же ни на минуту не выходит из нормального состояния и, проявляя геройское величие духа, не перестает быть обыкновенным смертным. В нем нет того «небесного» просветления, которое придает христианским мученикам совершенно особый характер, лишенный поучительности для среднего человека. Геройство людей, которым часто с детства слышатся хоры ангелов, предсказывающих им вечную славу, если они пострадают, не перестает, конечно, быть геройством, несмотря на свой экзальтированный, галлюцинационный характер. Но разве не следует поставить выше такого болезненного геройства спокойное геройство человека вполне нормального, который боится смерти, не ищет её и вообще волнуется чувствами «мира сего»? А именно таким был Гусс. Спору нет, он надеялся на вечное блаженство, но ему совсем не хотелось умирать; если он и шел на место казни радостно, то все-таки наплыв «земных» чувств, как мы сейчас увидим, был в нем очень силен в последние часы жизни. Но это-то именно и увеличивает цену его нормального геройства.
Высказывая такой взгляд на нравственный облик Гусса, мы сильно отступаем от приемов всех поклонников Гусса. Если противники его деятельности, как, напр., Гёфлер, в желании унизить значение великого провозвестника реформации, нередко прибегают к извращению фактов, то и апологеты его слишком односторонне выставляют Гусса каким-то ангелом во плоти. Эта односторонность должна возбуждать тем большую досаду, что она совершенно излишня и, по нашему глубокому убеждению, только ослабляет ореол Гусса, который велик именно человечностью и простотой своего геройства. Какой же Гусс ангел во плоти, когда он так энергически отстаивает себя на соборе, уличает во лжи врагов своих, путает показания свидетелей, горько жалуется на вероломство Сигизмунда и громит своих противников? Но лучшим доказательством того, что Гусс даже в последние часы своей жизни, когда «небесное», всепрощающее чувство всего скорее может овладеть осужденным на смерть, – лучшим доказательством, говорим мы, что даже в эти торжественные минуты Гусс не переставал быть человеком, – могут служить следующие два несомненные исторические свидетельства, почему-то почти совсем не затрогиваемые в биографиях Гусса. Мы говорим о двух однородных показаниях Ульриха Рейхенталя и неизвестного автора небольшего трактата: «Kelatio coaevi de sententia et morte M. Joannis Huss». Ульрих фон-Рейхенталь, гражданин города Констанца, был членом собора и оставил после себя знаменитую хронику, причисляемую к лучшим первоисточникам средневековой истории. Сведения его беспристрастны и ими пользуются историки самых разнообразных направлений. И вот что мы читаем у него о тех минутах, когда собор, произнесши приговор над Гуссом, приказал расстричь его и снять с него священнические одежды: «К нему подошли архиепископ миланский, два епископа и др., сняли с него священнические одежды, а он осыпал их насмешками за это (Do macht er ein gespött daraus)»[23]. Еще определеннее говорить неизвестный автор вышеназванного трактата: «Когда епископы приступили к деградации и не сразу могли согласиться относительно порядка совершения его, Гусс воскликнул: „Вот сколько ослов, а между тем не могут сговориться относительно наносимого мне поношения“ (Ессе tot asini nec possunt in ista blasphemia concordare)»[24]. Нет основания предполагать, что оба хрониста сговорились писать одно и то же. Но предположим даже, что в словах их есть известная дола преувеличения, – во всяком случае, однако же, ясно из приведенных двух показаний, что Гусс иронически относился к обряду, что в нем хватило столько «земных» чувств, чтобы насмехаться, хотя может быть и не в таких сильных выражениях, как приведено выше. Впрочем если даже взять самое восторженное описание смерти Гусса (Петра Младеновица), то и из него ясно обилие «земных» чувств в Гуссе пред казнью. Посмотрите, в самом деле, как мало в нем «небесной» покорности и сколько полемического так сказать жара. Ему читают приговор, а он неоднократно прерывает его протестациями, так что епископы приходят в неописанную ярость; затем над ним, как над еретиком, совершаются разные поносительные обряды, а он (на этот раз уже по показаниям самого Петра Младеновица) на это говорит, что точно таким же образом Пилат поступал со Спасителем; наконец собор поручает его душу дьяволу, на что Гусс быстро отвечает: «а я поручаю ее Иисусу Христу». Словом, ни на минуту Гусс не перестает обнаруживать самое оживленное возбуждение. И это-то, повторяем, нам в высшей степени драгоценно. Что знаменательного в том, если ангел во плоти геройски ведет себя? Вот если человек, в полном обладании нормального рассудка, в полном обладании физических и моральных сил, с бьющеюся во всех жилах и нервах жизнью, – если такой нормальный человек ведет себя как величайшие герои легенд и мифов, так это действительно имеет первостепенное нравственное значение и выдвигает такую личность в первые ряды человечества.
