Сергей Бережной
Война становится привычкой
В самом начале войны на харьковском направлении непосредственно работали с этими отрядами – так себе впечатление. Осадочек остался, и к концу мая они растворились: кто разбежался, кто подался на Донбасс, кто вернулся домой. Но были среди них и такие, как Серёга «Маугли» – отчаянно-дерзкие, безбашенные, отважные и смелые.
Тогда у комдива оставалась последняя надежда – «Волки», отдельная диверсионно-штурмовая бригада. Не резервы, а именно надежда. И Филин бросил своих «волчар» на оборзевших гайдамаков. Сначала два десятка первых попавшихся под руку «кашников» быстро отрезвили ошалевших от успеха укров – каждый дрался за десятерых, и «воины света» повалили вприпрыжку на постоянную прописку к Небесной Сотне, бросая обжитые окопы. «Кашники» ворвались в траншеи, добили раненых – закон войны: не оставлять за спиной живого, полуживого и даже полумёртвого врага, рассредоточились, доложили по рации о потерях – шестеро «трёхсотых», и приступили к «работе». Узкий участочек фронта – взглядом окинуть, головы не поворачивая, но слух о матёрых и неустрашимых бойцах мгновенно разлетелся по укроповским подразделениям, отрезвив и помножив на ноль их наступательный пыл.
Два десятка вчерашних зэков стояли насмерть, и накатывавшие волны противника разбивались о них на мелкие брызги – бежавшие, ползущие, орущие. За четыре часа три отбитые яростные атаки, поддержанные бээмпэ. На поле остались три горящих факела ещё с первой атаки, полсотни неподвижных тел и чуть больше орущих и шевелящихся. «Волки» раненых не добивали – давали отползти, уползти, эвакуировать. Это был особый почерк бригады – позволять украм убирать убитых и выносить раненых, за что их уважал враг.
«Кашники» не дрогнули, когда их окопы засыпали минами и осколки выстригли под ноль всю прошлогоднюю траву вокруг, заодно густо перемешав землю со снегом. Не ушли, когда закончились патроны и остались только гранаты. Они верили, что помощь придёт – Филин дал слово прислать резерв, и ещё ни разу (!) не было случая, чтобы он его не сдержал.
Сначала появились «мобики» – запрыгнули в траншеи, с ходу дистанционно заминировав кустарной установкой подступы, от щедрот душевных плотно прошлись из пулемётов и АГС по ещё не опомнившимся украм, а потом взялись за сапёрные лопатки. Нет, не в рукопашную пошли, кроша направо и налево, а с бешеной скоростью стали рыть дополнительные ходы сообщений, «лисьи» норы и подправлять траншеи. Закопались, и когда начала укроповская арта «лохматить» опорники, они стали недосягаемы для осколков. Это были уже не прошлогодние «мобики», стенающие и стонущие, в соплях и слезах взахлёб ведающие о своих переживаниях, а заматеревшие, цеплявшиеся мёртвой хваткой, мыслящие трезво и рационально, настоящие бойцы, а потому отличавшиеся стойкостью и отчаянной храбростью.
Всех своих раненых «волки» вынесли – таков закон бригады: чего бы то ни стоило, но всегда и при любых обстоятельствах вытаскивать своих раненых и погибших. Как говорят в бригаде: «Закон Филина – своих не оставлять, вытаскивать всех». Выносили «трёхсотых» «кашники» и вовсе не потому, что раненые из их набора: не забери сразу, так Филин всё равно заставил бы вернуться и вытащить всех. «Волки» заняли оставленные чевэкашниками позиции, напрочь отбив охоту у вэсэушников рыпаться на их участке, и стали ждать замены. Не дождались. Генерал был признателен Филину – спас честь дивизии и корпуса и в благодарность «прирезал» ещё шестьсот метров линии фронта.
Свои потери Филин оценивает, как «жуткие»: с дюжину погибших и около сотни «трёхсотых» с апреля этого года. Рядышком подразделения «обнуляются» за месяц-другой, а то и быстрее – как умеют наши командиры, так и воюют, а у Филина «кашники» пишут рапорта с просьбой заключить с ними контракт повторно. И всегда приписка: «…просим оставить в бригаде у Филина…» А кто-то намеренно переходит к нему, прося лишь об одном: сообщить в прежние подразделения, что они не дезертиры. Они просто хотят сражаться по-настоящему под началом настоящего офицера.
4
На Соледар насыпают щедро, мощно и регулярно. Выбраться из него целым – всё равно, что в рулетку сыграть с пятью патронами в семизарядном револьвере. По всей линии фронта северо-западнее Бахмута (при всём уважении к товарищу Артёму город всё-таки исконно русский, Бахмутом наречённый ещё Иваном Грозным, с историей казацкой) идут жёсткие бои: грохот арты рвёт барабанные перепонки, так что край нужны тактические наушники, которых у нас нет и не было. Были у меня противоосколочные очки, но первые подарил ещё в четырнадцатом кому-то из бригады «Призрак», вторые отдал в самом начале войны земляку потому, что особо не верил в их чудодейственную способность держать осколки, ну а третьи подарил комбригу ещё в позапрошлом году под Изюмом: и нужнее они ему, и он сам гораздо более ценен для Родины, чем волочащая ноги рухлядь. А тактических наушников сроду не имел. Точнее, были поначалу, но так, для форсу и мне без надобности, потому и отдал в артдивизион: им нужнее, глохнут ребята…
В подвале поёт гитара. Точнее, рвет её струны культяшками пальцев – обкорнал их осколок, начисто срезал фаланги – старшина миномётной батареи с позывным «Осколок». При первой встрече на вопрос о причинах такого позывного отшутился:
– Предлагали Миной назвать или Снарядом – по специальности, значит, но у них, двоечников, ни ума, ни фантазии. Вот я и подумал: назови так – непременно миной или снарядом шандарахнет и поминай, как звали. А тут Осколок – есть шанс уцелеть.
И плывёт над тесными сводами подвала «Война становится привычкой» Виктора Верстакова[7]. Он вообще обожает его стихи. Может быть потому, что знает о войне не понаслышке: захватил Афган, затем две Чечни, Донбасс в четырнадцатом…
Война становится привычкой,
опять по кружкам спирт разлит,
опять хохочет медсестричка
и режет сало замполит.
– Жаль, что сала нет, – обрывает себя Осколок, и струна жалобно стонет. – На хлебушек с натёртой чесноком корочкой тоненько так намазать и маленькими кусочками откусывать, чтобы во рту таял… Твердят нам всякие чудаки на букву «м», что войны никакой нет. Есть только спецоперации, а войны нет. Да что они знают-то про войну?
И вновь обрубками пальцев перебирает струны, едва попадая в тон, и плывёт по тёмному подвалу «Война становится привычкой…».
Ну, а теперь продолжу коротенькие зарисовочки о «волках» Филина. В разное время написанные, только в силу каких-то причин раньше свет не увидевшие. Хотя причина, как правило, одна: Филин запрещал. Не хочет публичности для себя, а страдают все остальные… Нарушаю запрет.
4.1
Укры ломились на опорник, как истомившиеся похмельной жаждой мужики в только что распахнувшую двери пивнушку. Дважды простреленный комроты приказал оставшимся в живых уходить, а сам лёг за пулемёт. Бойцы были тоже изранены, но, наложив жгуты и перевязавшись, делали вид, что ничего не слышат. Ну, пропал внезапно слух и хоть тресни! Бывает, особенно когда ничего слышать не хочешь. Конечно, они могли уйти: ползком, по-пластунски, на карачках по ещё не занятой украми широкой лесополосе, но не хотели оставлять своего комроты, а вытащить не осталось сил. У троих осколочные ранения в ноги – иссечены так, что клочья брюк свисали вместе с ошмётками мяса, у одного разворотило бедро, у остальных простреляны или разорваны пулями и осколками руки, грудь, живот. Буряту повезло больше других: ему огромный кусок от разорвавшейся мины плашмя ударил по спинке броника, динамическим ударом переломав рёбра. И всё равно они, даже «везунчик» Бурят, не могли тащить раненого комроты даже волоком.
Старлей не стал кричать на них, материться и приказывать, прекрасно понимая, что сейчас никто из его бойцов никакому приказу не подчинился бы. Здесь нужно было что-то необычное, что могло их убедить оставить его. Он разомкнул пересохшие губы и тихо попросил выйти в расположение бригады и доложить, что он остаётся, потому что капитан последним покидает тонущий корабль, а опорник – это его фрегат. Что на опорник укры зайдут только по трупам своих, когда у него закончатся патроны и ему останется только встретить их последней гранатой. Но, в принципе, он не возражает, если Филин пришлёт за ним, чтобы вытащить его. Связаться по рации он не мог: разорванная осколками, она валялась ненужным хламом за бруствером окопа.
И они услышали его, понимая, что спасение командира в том, сумеют ли они добраться до Филина или нет. Они смогли кое-как проползти всего сотни полторы метров, когда наткнулись на спешащих на выручку разведчиков. Филин нутром чувствовал неладное – молчала рация и выстрелы доносились всё реже и реже, потому и послал разведчиков на опорник. Они подошли вовремя: отстреляв последнюю ленту, комроты лежал на спине, провожая взглядом медленно плывущие облака и грея зажатый немеющими пальцами кругляш расчерченной на квадратики рубашки «лимонки». Он ждал, когда к нему подойдут укры, и он выдернет чеку с уже разжатыми усиками. И даже хотел, чтобы всё случилось поскорее, пока он не потерял сознание. Солнце, неяркое и какое-то тусклое зимнее солнце, словно сквозь вуаль, не слепило и угасало вместе с истекающим коротким днём. И всё же едва ощутимо касалось его лица теплом, словно нежная женская ладонь.
Его начинало морозить, мелкой дрожью пробивал озноб от потери крови и туманило поволокой глаза. Он застонал от бессилия и мысли, что всё-таки не успеет дождаться врагов. Что потеряет сознание раньше, чем они подойдут, и он не успеет выдернуть чеку и отпустить предохранительную скобу. Что не сможет забрать их с собою и придётся в одиночку уходить. Что надо не пропустить тот миг, когда угасающее сознание сотрёт ту незримую грань, когда пальцы ещё могут удерживать скобу и когда силы оставят его, и они сами по себе разожмутся. Грань между жизнью и смертью.
Разведчики зашли на двух бээмпэшках с флангов и ударили в подбиравшихся к опорнику укров с тыла. В несколько минут всё было кончено. Спрыгнувший в траншею командир группы сначала сжал пальцы ротного, аккуратно вставил чеку обратно в корпус запала, разомкнул усики, а потом забрал гранату и сунул её в карман разгрузки. Они положили на броню комроты, и тот, улыбнувшись из последних сил, прошептал:
– Я знал, что Филин вытащит, я знал…
4.2
Оз[8] из остатков роты сколотил группу эвакуации, разместил всех «трёхсотых» на носилках и волокушах и отправил их в тыл, а сам вернулся обратно. Добравшись до позиции своей роты, поднял опрокинутый взрывом пулемёт, заправил ленту, передёрнул затвор, расставил в траншее собранные ручные гранатомёты, аккуратно разложил на полке траншеи гранаты и снаряжённые магазины и стал ждать, когда наступающая цепь врага подойдёт на сотню метров.
Когда Филину доложили, что всех «трёхсотых» вытащили, но командир роты Оз остался, он сначала решил, что у парня просто снесло крышу. Такое бывает, когда отчаяние захлёстывает злостью и мозг закипает. Он бросился к рации и вызвал ротного:
– Ты чего это удумал? Ты давай выходи. Ты мне нужен здесь живым. Понимаешь: живым! Кто ротой командовать будет, если ты там останешься? Умереть мы всегда успеем, это дело нехитрое…
Ровный голос Оза прервал его:
– Товарищ Филин, я в порядке. Просто жалко оставлять такую позицию. Попробую отбиться. Мне бы патронов побольше сюда да выстрелов к «гранику»…
Он отбил две атаки прежде, чем добралась к нему посланная Филином подмога. Перебегая от пулемёта к пулемёту, он бил короткими очередями, а когда самые настырные подходили близко – работал с «граника», приговаривая сквозь зубы:
– Бессмертные, говоришь? Ну так к своему Бандере пожалуйте. Он вас заждался. На небо пожалуйте, ангелы света, на небо…
Их было немного, посланных Филиным, но это были «волки», его «волки», и когда очереди их автоматов заглушили пулемёт Оза, укры рванули назад. Ни в этот день, ни на следующий, ни даже в течение недели они больше не наступали на опорники, которые держали «волки».
4.3
И комроты, и Оза представили к орденам Мужества. Получат ли они их – никто сказать не может: у «волков» особый порядок награждения. Иной раз и по году наградные ходят по коридорам Минобороны, залёживаются, пылятся или вообще теряются.
На Филина представления ещё за Чечню где-то бродили по канцеляриям, пока не затерялись – уникальнейшие операции проводил. Такое бывает, особенно когда награда приглянулась другому. За эту войну уже больше года плутают где-то по коридорам (или закоулкам?) представления на медаль «За отвагу» и Орден Мужества.
За четырёх «леопардов» никто из его бойцов ничего не получил. За отбитые у Берховки и за Соледаром утраченные другой бригадой позиции тоже никто и ничего. И ему, и его бойцам можно за каждый прожитый на войне день по медали давать, да только тогда кризис с металлом в стране возникнет. К тому же, если так воевать, то и война закончится…
– Не до ордена, была бы Родина с ежедневными Бородино, – цитирует Филин Кульчицкого и улыбается. – Не за бронзулетки сражаемся – за Россию.
4.4
Баркаса Филин до этого не видел. Знал в бригаде многих в лицо, а вот встретить Баркаса не довелось. Слышал по связи: Баркас то, Баркас это, а вот так, глаза в глаза, воочию, впервые.
– Товарищ Филин, разрешите на три дня в отпуск.
Перед ним стоял невысокий, ничем не приметный мужик лет за сорок и выделялся лишь умоляющим взглядом. Когда обращается незнакомый боец, да ещё с такой просьбой, значит, случилось что-то выпадающее из обычной рутины.
– Ты кто, чудо природы? Позывной?
– Баркас.
– Давно у нас?
– Два с половиной месяца.
– И уже по дому затосковал? – усмехнулся Филин.
– Не в тоске дело. Надо мне, товарищ Филин, очень надо.
– Мотивируй.
Оказывается, отсидел шесть лет за ДТП[9]. Освободился, толком дома не побыл, как случилась СВО. Добровольно пошёл в военкомат, подписал контракт. Дочь толком не видел, а тут послезавтра она замуж выходит. Повидать хотел, слово родительское сказать, а то, может, и не свидятся больше.
Филин не имел права давать отпуск – не в его полномочиях. Но раз такое дело – взял на себя всю ответственность. Под честное слово этого Баркаса, будь он неладен.
– Даю ровно четверо суток, и чтобы во вторник двадцать первого был здесь как штык.
– Спасибо, товарищ Филин. Не подведу.
Во вторник в десять семнадцать утра в эфире Филин услышал «квитанцию»[10]:
– Я Баркас, правее полсотни два вижу бэтээр и «саушку»[11].
Впервые за неделю Филин улыбнулся.
5
Спозаранку, пока утренний холодок бодрит, рассортировав привезённое и распределив его по двум машинам – в уазик и эльку, отправились из Луганска за сотню километров на рембазу артдивизиона. За Горском нас должен был встретить зампотех и сопроводить к Белогоровке, где Старшину и меня уже заждались.
Однако зампотех ещё не вернулся с «боевых», куда сродни нам тоже подался по утренней прохладе. Провожатых не нашлось, поэтому, разгрузив эльку, вдвоём со Старшиною на уазике отправились дальше без сопровождения. Без сопроводительных документов, без пароля и пропуска болтаться в прифронтовой полосе – безумие, дерзость и мальчишество, но мы дали слово прибыть к назначенному времени и нарушить его не могли. Хотя запросто нас могли на первом же блокпосту задержать и отправить «на подвал»: ну кто эти два охламона не первой свежести, как не потенциальные шпионы, шатающиеся вдоль ЛБС? Ну даже если и нет, то пусть впредь наукой будет и им, и другим. Профилактика – вещь доходчивая и в прифронтовой полосе даже крайне нужная: другим неповадно будет шататься без документов. А вот если бы попали мы к «вагнерам», то шансы остаться навсегда в ближайшей от блокпоста лесопосадке возрастали бы до немыслимых высот.
Пекло неимоверно, к тому же влажность зашкаливала, поэтому броники надевать даже не пытались – лежали они сиротливо на заднем сиденье вместе с разгрузками и касками. Вместо брони – тельняшка да нательный крестик, молитва и вера, что ничего случиться не должно. Ну просто не может!
Поскольку шли вдоль ЛБС, то на блокпостах эти два старичка вызывали любопытство, удивление, а то и оторопь. Во-первых, здесь давненько не появлялись военкоры. Во-вторых, у этих наглецов не было никаких разрешений и согласований. В-третьих, их никто не сопровождал: ни ССО, ни спецназ, представитель пресслужбы, ни даже какой-нибудь товарищ прапорщик из военной полиции, как принято у приличных и уважаемых представителей прессы. Короче, старички-разбойники шарились на свой страх и риск, создавая головную боль старшим блокпостов: им-то зачем принимать самим решения – пропускать их дальше или нет.
Наглость, как известно, второе счастье, а дерзость города берёт, так что все преграды прошли почти в одно касание, кроме пары постов из въедливых комендачей. Те своими наивными вопросами мозги выполоскали до стерильности, хотя прекрасно понимали, что ответы наши будут либо лукавыми, либо вообще нереально-фантастическими. Спасало то, что в случае задержания надо было выяснять личности, что было на грани фантастики ввиду отсутствия приличной связи, писать рапорта, выделять сопровождение для доставки в комендатуру и совершать ещё кучу формальностей. И это при дефиците личного состава, утомительной жаре, не утоляющей жажду тёплой до противности воды, дискомфорте от нагревшихся броника и каски, пыли, пота, при желании упасть и уснуть… Проще было бы пристрелить их и прикопать в какой-нибудь лесополосе, да только комендачи – не «вагнера», блюдут правила, хотя порой и формально.
6
Добрались в Кременские леса к полудню. Выжатые зноем до полуобморочного состояния, мокрые от пота и грязные от дорожной пыли, прибыли в условленное место на опушке леса. Близкая пулемётная трескотня, разбавляемая татаканьем зушек, добавляла дискомфорт, а вот совсем рядом бахающая и бухающая арта (выходы) вызывала досаду: того и жди из-за них ответку, могли бы и подальше отъехать, лентяи.
В Кременной навстречу пронеслась багги с развевающимся жёлто-чёрным имперским флагом. Попалась «буханка» с советским красным флажком на лобовом стекле. У многих военных шевроны тоже были с красными флажками со звездой. Преемственность поколений, продолжение Великой Отечественной и Гражданской, вместе взятых.
Встретил нас Паша, так и не услышавший, как мы подъехали, как я ножом открыл замок, как вошёл: после полученной контузии он едва слышал и в разговоре больше читал по губам собеседника, вслушиваясь изо всех сил в звук его голоса и всматриваясь в губы. Был он в футболке с улыбающимся Чебурашкой на груди, в берцах, с автоматом за спиной.
Дома у Паши осталось трое детей: два мальчика и девочка – старшей двенадцать годочков, младшему три. Алкоголь и табак на дух не переносит, что, в общем-то уже не удивительно: встречал таких мужиков довольно часто. Тут крайности – либо заливающие свой страх, либо ярые противники этих пристрастий. На фронте с первых дней: как только началась спецоперация, то сразу же пошёл в военкомат, не дожидаясь повестки. Думал попасть в танкисты согласно ВУС,[12] но направили стрелком в пехоту. После первого ранения «работал» уже на АГСе[13] – всё бы ничего, да только тяжеловатая штука. За точный глаз перевели на зушку[14] наводчиком – старенькая пушчонка, ствол пятой категории – не стреляет, а плюётся, давно просится на замену, но в Пашиных руках по точности сродни снайперской винтовке.
Два месяца назад в их мотолыгу вошёл дрон-камикадзе. Результат – бронетранспортёр повреждён (укры отчитались об уничтожении мотолыги и ЗУ-23 с расчётом), четверо ранены, а пятый погиб. Весёлый был паренёк, всё шутил, и как-то сразу прикипели к нему душой, да только не повезло парню. Увы, дрон вошёл в мотолыгу рядом с ним, когда тот сидел сверху на броне между башенкой и зушкой. Ему перебило ноги, и он истёк кровью – не спасли. Не поехал бы с ними – был бы жив, а судьбу за хвост дергать не стоит. Хотя кому что на роду написано, судьбу не обманешь.
Он не из их экипажа-расчёта, из соседнего взвода, первый раз с ними поехал: уговорил взять его с собою в качестве охраны, потому что в лесополосе, которую «расчёсывали» зушкой, всего метрах в пятистах закопались укры. Хорошо, если отсидятся в траншеях, а если какие-нибудь «бессмертные» подберутся вплотную и пустят в ход гранаты или вообще попытаются захватить в плен? Командир дал отмашку: тут прикрытие в его лице не помешает. Вот ведь как: готовились к засаде, а прилетел беспилотник…
Мехвода спас открытый люк – принял и осколки, и ударную волну. Правда, глушануло знатно, так что дня три в голове гудело и тошнило. Командира сбросило взрывом и посекло осколками, как и заряжающего. Паше осколки пробили руку, зашли под броник со спины, обожгло щёку. Мехвод завёл мотолыгу, и они своим ходом добрались до лесочка, где и укрылись. По пути ещё трижды их пытались достать минами – видно, висел где-то второй «глаз», но корректировал не совсем удачно.
Паша фактически сбежал из госпиталя через неделю, не долечившись – не хотел, чтобы отправили в другую часть. Короткий отпуск, встреча с родными, и вот он здесь поправляет здоровье ароматом настоянной на солнце терпкой хвои Кременского сосняка.
Мне всегда было интересно понять мотивацию этих ребят попадания на войну. Ну с мобилизованными ясно: там выбора нет, принесли повестку и вперёд. Судьба, что поделаешь. А вот с контрактниками сложнее: кто-то не скрывает, что пошёл лишь потому, что таких денег на гражданке ему никогда в жизни не заработать. И что век может быть укорочен пулей или осколком не останавливает – авось пронесёт. Но кто-то сразу говорит, что деньги ни при чём. Вот и Паша из этих. Деньги никогда не были самоцелью – зарабатывал неплохо, дом построил, машина была.
Паша допил кофе, выплеснул гущу на тарелочку, усмехнулся.
– Жизнь себе на кофейной гуще не загадаешь. Ты сам себе ей дорогу торишь. Я ради детей своих пошёл, чтобы им не пришлось опять очищать от скверны землю русскую. Пафосно звучит? А просто я так думаю. Мы же брянские, люди лесные, духом вольным напоенные. Мои предки ходили на поле Куликово, поляков изгоняли с земли русской, Бонапарта били, немцев… Мы завсегда воинской профессии не чурались. Спрашиваешь, ненавижу ли хохлов? Да нет, конечно, такие же русские, только мозги набекрень. Отношение как к больным. Только вот различать надо: хохлы и нацики. Вот тех, последних, я ненавижу и считаю, что их надо просто стирать с лица земли. Эти не перевоспитываемы. Эти хуже зверей. Вэсэушники воюют знатно – славяне всё-таки. Уважаю. Устал от войны? Как сказать, заканчивать, конечно, пора бы, да только на западной границе бывшей империи и никак не иначе. Ничего, потерпим, поясок потуже затянем и дальше пойдём, поползём, но гниду эту в землю закопаем.
7
У нас ответственная миссия: вручить награды бойцам 448-го мотострелкового полка. Вручить в окопах и желательно под треск пулемётов, свист пуль и разрывы снарядов. Так решил Витя, а противиться ему бессмысленно, так что оставалось радоваться за ребят и молить Господа сберечь этих шутоломных и не очень нормальных волонтёров. В блиндаже сумрачно и камера даёт не очень качественную съёмку, в окопе тесно и нужный ракурс не подберёшь, вот и выбрались в лесок под тень деревьев. Хорошо хоть не на бруствер окопа, а то Старшина мог и такое учудить.
Решение о награждении медалями «Ратная доблесть» и «За участие в специальной военной операции» приняла «Ассоциация поддержки десанта Курской области» по согласованию со Всероссийской общественной организацией ветеранов «Боевое братство». Медали авторитетные, минобороновские, но право награждения сохранили за всероссийской ветеранской организацией.
Награждаемых шестеро, но трое ещё утром ушли на задание, поэтому награды вручает Старшина только троим. Не останови его, так он отправился бы следом.
Это их первые медали за полтора года войны, хотя за время боёв они не раз и не два ходили на штурм укроповских опорников, отражали атаки, сражались на изюмском направлении, теперь под Кременной. Были ранены, а некоторые и дважды, и трижды, но каждый раз возвращались в свой родной полк. Олег, Саша, Ваня. Самые что ни на есть русичи – москвич, калужанин, брянчанин. Отважные, скромняги, о себе ни слова: пожимают плечами, говорят, что ничего такого не совершали. Чего ничего? Спартак, их командир, смотрел на мужиков с гордостью и неподдельной радостью: достойны и не таких наград.
На время награждения арта замолчала. Не доносилось стрельбы и «стрелкотни», будто все прониклись торжеством момента. Как только сделали групповой снимок, вновь совсем рядом тишину разорвал грохот артиллерийских «выходов», взвыла РСЗО, невдалеке на бреющем прошли „сушки“ – товарищи по оружию салютовали героям.
8
Комдив приказал взять укроповский опорник. Приказ не обсуждают, а выполняют, даже если он невыполним. Позиции укров протянулись по самому гребню холмов, а значит, можно не то что полк – дивизию положить, но высоты не взять. Обойти бы их и ударить в тыл или, в крайнем случае, во фланг, но только не переться в лоб. А то и вообще артой перепахать, а потом уже заходить на зачистку, но комдив был непреклонен: плечи жгли полковничьи погоны, а заветная генеральская звезда всходила как раз за этими холмами.
Остаться на НП и наблюдать, как под огнём ложится полк, комполка с позывным «Клён» не захотел. Раз суждено погибнуть батальонам, так он будет с ними. Среднего роста, сухощавый, даже поджарый и на первый взгляд ничем не примечательный своей обычностью, тем не менее он обладал завидной отвагой, мужеством и настолько редким в нынешней офицерской среде таким понятием, как офицерская честь. Его любили солдаты, уважали и готовы были идти за ним, что называется, в огонь и воду.
Он долго изучал передний край, прощупывая взглядом каждую травинку и мысленно сравнивая его с картой комдива. Танковую роту комдив предлагал поставить в центре и под её прикрытием навалиться по всему фронту. Клён чертыхнулся: стратегия времён наполеоновских войн, осталось только построиться в парадные коробочки и с развернутыми знаменами под барабанную дробь двинуться на пулемёты. Нынешним Наполеонам хотя бы эпопею Озерова «Освобождение» посмотреть, а не современный лубок с претензией на трагедийность или компьютерные игры, тогда, может, и понятие о тактике было бы иным. Чем они в академиях занимались? Двоечники.
Комполка действовал вопреки планам комдива. Он поставил танки по флангам, приказав комбату-1 одной ротой двинуться по центру, поддержав их АГС, «Кордами», «Утёсами», птурами, создав маломальскую огневую мощь. Пусть укры думают, что именно здесь наносится главный удар. Второй и третий батальоны он сместил на правый фланг – самое неподходящее место для атаки: в логу ручей и густой тальник по берегам, карабкающийся по крутому склону, далее полсотни метров степи, упирающейся в траншеи. Триста метров открытой местности. Если его клинцовцы[15] одним махом перескочат через ручей и окажутся в «мёртвой зоне», то останется ещё полсотни метров. Это на один рывок, десяток секунд вверх по склону, а потом бросок гранаты и автоматная очередь в упор. Но если повезёт…
Клён сам повёл батальоны в атаку. Со стороны могло показаться бравадой, куражом, вызовом, но для него это решение по совести. Полковник впереди атакующих рот. Что-то из «Войны и мира». Капитан Тушин современной войны. Незаметный и надёжный. Такому верят. За таким идут на смерть во имя жизни.
Наступающие цепи прореживали пулемёты, кромсала арта, а они шли. Осколками мины его автомат покорёжило – разорвало магазин, пробило ствольную коробку и глубоко резануло ствол. Клён поднял автомат сражённого бойца, мазанул рукавом, стирая грязь, и бросился вперёд, обгоняя цепь. Вроде бы и невысокий в обыденной жизни, он вдруг предстал былинным богатырем, которого видели бойцы и слева, и справа, сжатый в пружину, краса и гордость брянцев. Ну почему будто вырос вдвое, так ведь выкосили вокруг него бойцов, вот и оказался на виду.
В одно касание они перемахнули ручей и, не останавливаясь, рванули вперёд. Сначала ошалевшие укры даже не поняли, откуда выросла эта мабута[16], молча рванувшая вверх, захватывающая ртом воздух, выдавливаемый из лёгких учащённым дыханием. И это «ах-ха-а-а, ах-ха-а-а», вдох-выдох, неслось вдоль цепи атакующих. Рыскающие взгляды, застывшие на спусковых крючках пальцы и несущийся по цепи вдох-выдох. А потом будто взорвавшееся ура, мат, взрывы гранат, автоматные очереди, крики, и пошла зачистка по траншеям.
Клён окинул взглядом лощину: всё ещё горели его три танка – два справа и один слева; бугрилось телами погибших поле – совсем немного, но это были его солдаты, и заходили желваки на скулах под натянутой кожей; эвакуационные команды собирали раненых. Он доложил о выполнении приказа, и комдив не скрывал радости, обещав «загнуть» фланги другими полками, а его немедленно сменить на захваченных позициях. Комполка ждал, но фланги оставались открытыми, а обещанной ротации не было, только доносилось из рации: «Да, да, подходим, мы рядом, мы скоро…» И так до самых сумерек, пока стало понятно, что никто не придёт. А зачем, когда доклад ушёл в штаб корпуса: высота взята. И теперь комдиву можно было колоть дырочку на мундире и менять полковничьи погоны на генеральские. Цинично, но, в общем-то, типично.
Укры сначала засыпали взятые траншеи минами, а затем обошли с флангов. Клён понимал, что полку осталось жить до утра, и потом его полк накроют минами, снарядами и ракетами, а затем теперь уже укроповская мабута зачистит траншею, безжалостно добивая раненых. Он давно уже понял суть и выгоду этой странной войны, её циничную ложь и жуткую правду, потому и отдал приказ на отход.
Ночью батальоны бесшумно снялись и отошли на исходную, вынеся всех «трёхсотых» и «двухсотых».
Комдив обвинил полковника в трусости, ни словом, ни взглядом не укорив командиров двух других полков, не выполнивших его приказ и не пришедших гибнущему полку на помощь. А Клён смотрел на своего комдива и думал о том, что никакая генеральская звезда не стоит спасённых им жизней. Что он выполнил невыполнимый приказ и взял опорник. Что ему ещё идти дальше на запад со своим полком. Что сегодня батальоны поверили в него и в себя, потому что взяли высоту малой кровью и потому что именно он вёл их.
Он ещё не знал, что стал для полка, да и для всей дивизии чуть ли не легендой, и солдаты с восхищением наперебой рассказывали, как Клён вёл в атаку своих солдат в полный рост, расчищая короткими автоматными очередями путь. Как первым ворвался в траншею, круша врага прикладом автомата, потому что закончились патроны, а потом ножом, сапёрной лопаткой и всем, что попадалось под руку. И никому было невдомёк, что у комполка не было никакой сапёрной лопатки, что он не крушил головы укров прикладом автомата, потому что у него был автомат со складным прикладом, и что за всё время боя он не обнажил нож. Просто он стал легендой, этот молодой отважный полковник, умеющий воевать и беречь солдат.
