Сергей Бережной
Война становится привычкой
Конечно, не дело комполка водить в атаки своих солдат: его место на КП полка. Поднимать в атаку бойцов – это дело взводных или, в крайнем случае, ротных. Но здесь был особый случай и честь офицерская не позволяла ему прятаться за спинами своих бойцов, идущих на смерть. Он именно так понимал свой долг командира: быть рядом со своими бойцами в момент смертельной опасности. Для него честь, долг, совесть всегда были в приоритете. Его так воспитали.
Назови сейчас его фамилию – и конец его военной карьере: сразу же легко узнать фамилии двух других комполка и комдива, а они будут всё отрицать и плевать, что их презирают солдаты. У них карьера. Им тоже хочется генеральские звёзды на погоны, «бронзулетки» на грудь, а понятия чести и долга – это что-то из придуманной книжной жизни.
9
Не буду называть конкретное место, время и бригаду, чтобы не впасть в немилость Минобороны. Ограничусь лишь общим направлением – Сватово – Кременная. Наши занимают позиции на высотах, хотя какие там высоты – одно название, так, пупочка на ровном месте, но какая-никакая, а видимость приличная и горизонт заметно отодвигается. Укроповская оборона напротив просматривались неплохо, во всяком случае в дальномер отчётливо видно, как сновали их машины, бронетранспортёры, бээмпэшки, что-то и кого-то привозили и отвозили. Впрочем, они особо не прятались – так, малость осторожничали, знали, что у нас очередной дефицит в снарядах и минах, потому и трогать их не будем.
Между нашими траншеями и украми – низинка, ложок с покатыми склонами, складочка, от ледника оставшаяся, шириной в полкилометра, а местами и того меньше. Внизу по сухой старице редкий и хилый кустарник, а по склонам в обе стороны неяркий цветастый ковёр с низким ворсом из сизого чернобыльника, жёлтого донника, сиреневых шапочек татарника, ковыля, чертополоха, овсяницы и ещё десятка малознакомых или совсем незнакомых трав.
До сентября двадцать второго года в этом ложку вдоль старицы посёлочек в два десятка домов тулился, прячась в садах. Теперь на месте построек лишь груда кирпичей среди выстриженных под ноль тополей и ракит и дичающий сад без рук хозяйских.
Недели две назад укры решили выбить наших с «опорника» и ломанулись напрямик через лощину, да неудачно: с десяток самых ретивых (или невезучих?) ещё на склоне положили, два бэтээра сожгли птурами вместе с десантом. Сегодня на поле уже десятка полтора бээмпэшек и бэтээров и сотни две «двухсотых». До самых шустрых рукой подать – сто двадцать семь метров до самого ближнего и в оптику даже нашивки читаются. Наверное, не верили, что останутся здесь лежать на выжженных солнцем склонах, думали, что всё, одолели русню, в кармане победа, а оно вон как обернулось… И стлался по склонам запах смерти – густой, насыщенный, тошнотворный, перемешанный с запахом степного травостоя.
Комбриг говорил негромко, кривя рот – контузило ещё весной, а мышцы лица так и не обрели прежний тонус, – что каждые два-три дня приезжает пара-тройка автобусов, выбрасывает вэсэушников, и они тупо лезут на наши пулемёты. Без попытки обойти по флангам, без предварительной артподготовки, с какой-то обречённостью – волна за волной, то накатываясь, то откатываясь, оставляя в выгоревшей траве маленькие бугорки. Сначала двигаются перебежками под миномётное сопровождение, но как только натыкаются на своих «побратимов», то шаг замедляется, начинается челночная движуха вправо-влево, а то и вовсе останавливаются и выбирают место, куда бы залечь, но всё уже занято прежними «бессмертными». Тут они осознают неизбежность конца, неотвратимость смерти именно здесь и сейчас, и что им уже никогда не выбраться отсюда, сбиваются в стайки пугливыми перепёлками, и пулемёты начинают свою жатву…
Голос его был бесцветен, с налётом равнодушия, тон негромкий – он никогда не кричал и не ругался матом. Он вообще был уникален, этот молодой комбриг: мат он не терпел в принципе, что делало его белой вороной, потому что мат гулял и по траншеям, и по штабам, и даже в самых высоких кабинетах. Любил песни Высоцкого и Визбора, Кукина и Дольского, «Колоколенку» Леонида Сергеева, а Николай Емелин у него вообще звучит каждый день. Но вот Митяева слушать не хотел. Слащавый, говорит, и неискренний, короче, слабый он… Читал Маркеса и Карлоса Сафона в подлиннике, мог часами рассказывать о Дали, а вот к Лорке относился более чем прохладно. Вообще-то, и в школе, и потом в училище английский изучал, а вот испанским овладел по интернету. Почему испанским? А считает их в отличие от итальянцев по характеру жёсткими, настоящими мужиками. К тому же, если знаешь испанский, то разберёшься и с португальским. А ещё он знал чуть ли не наизусть «Честь имею» Пикуля – считал её настольной книгой настоящего офицера.
Комбриг как-то тускло произнёс, что с минуты на минуту, как по расписанию, подойдут автобусы и выбросят очередную смену, которая так же, как и предыдущие, начнёт торить свои последние тропы в низинку, чтобы никогда из неё не выбраться. Ну а тех, кто будет упрямо карабкаться наверх, положат его пулемёты…
И тон, и слова его поражали обыденностью: автобусы, очередная смена, будто речь шла о шахте или заводе. А людей привозили для того, чтобы они здесь просто умирали. Харон переправляет их отсюда в вечность… А их с надеждой тоже ждали жены, дети, матери… И не ждала предавшая свой генный код Украина…
Комбриг ненавидел тех, кто обрекал этих мужиков в бессмысленных атаках на заведомую смерть и даже не забирал тела убитых. После того, как очередной раскрученный военкор из пропагандистского пула поинтересовался, не чувствует ли он себя палачом, выкашивая ряды наступающих, он приказал выкинуть его за пределы расположения бригады и навсегда закрыл сюда путь этой братии. Своим бестактным вопросом этот военкор затронул то, что комбриг прятал от посторонних глаз где-то в глубине души и не хотел ни перед кем делиться сокровенным.
– Мы зеркально воюем. Ты думаешь, у нас дуроломов или предателей меньше? Поровну. Кто-то за полковничьи или генеральские погоны мясные штурмы устраивает. Кто-то за бронзулетку или звёздочку батальоны кладёт. Ни они не берегут людей, ни мы… Начни мы эту войну по-другому, ни на рассвете, а хотя бы предварительно недельку через матюгальник разговаривали – по-другому бы и война шла.
Я мысленно прикинул: вторую неделю каждые два-три дня по три-четыре автобуса – это минимум шестьсот человек. Два батальона в пять приёмов всего на узкой полоске фронта в полкилометра длиной пожирала эта война.
Подошёл к дальномеру, навёл марки – благодаря оптике было прекрасно видно, как подъехали автобусы, как, толкаясь, вылезли из них озирающиеся по сторонам люди и затолпились тут же, как подошли три бэхи[17], забирая на броню десант. Марки легли на корпус автобуса – четыреста восемьдесят девять метров. С АГСа покрошить – раз плюнуть, не то что из миномётов, да «Кордами» заполировать. Конечно, для дальномера полкилометра – не расстояние, здесь бинокля достаточно, но лучше не высовываться, а то снайпер воткнёт пулю в глаз или с поправкой на полметра от окуляра вниз прямо в сердце…
Нам повезло: ветер гулял с подветренной стороны и украм приходилось задыхаться в смраде разлагающихся тел, что никак их не воодушевляло. Да и солнце било им в глаза, слепя и мешая бить прицельно. Они двинулись в атаку как-то суетливо, прижимаясь к бээмпэшкам, словно пытаясь за ними найти защиту. Они шли, то ускоряя шаг, то замедляя, а как только ступили на усеянную телами погибших низину, так и вовсе остановились, но потом снова пошли, стараясь не наступать на погибших. Да и цепи-то уже никакой не было и штурмовые «тройки» смешивались, сжимаясь к центру и превращаясь в обыкновенную толпу испуганных и обречённых… Хоть и враги кровные, но всё же люди и также жить хотят…
Их подпустили ровно на две сотни метров и ударили в упор из «Кордов», «Утёсов», ротных ПК[18], автоматов. Разом вспыхнули две бэхи, и лишь третья, распуская шлейф дыма, развернулась и ходко рванула назад. Слетевшие с брони пехотинцы быстро-быстро бросились вдогонку. Её можно было стреножить, но комбриг процедил:
– Пусть уходит. Им будет что рассказать и, может быть, после этого они начнут воевать по-настоящему.
Почти никто из наступавших обратно не вернулся, не считая сбежавшей БМП с десантом.
Завтра или послезавтра снова придут три больших автобуса и выбросят полторы сотни обречённых на смерть. А потом будут привозить ещё и ещё, и так до тех пор, пока они не закончатся, страшные в своей покорности умирать, либо когда кто-то не сочтёт достаточным оптимизацию этих недочеловеков. Ведь у приватизаторов войны мы все недочеловеки, независимо от того, из Украины они или из России. Недочеловеки крошат недочеловеков.
– Когда всё началось, я думал, что это продолжение войны Великой Отечественной, – комбриг смотрел на простиравшееся перед его взором поле. – Теперь считаю, что Гражданской – корни туда уходят. Потому и такая она обоюдно жестокая и ожесточённая. Только вот есть одно отличие: мы обходимся без издевательств, мы уважаем доблесть солдата, даже если он враг. Более того – даже если он идейный враг. А вот они – нет. У них какая-то животная ненависть. Откуда это? В культуре, что ли? Воспитании? Или это на уровне генном?
– От страха это, комбриг, от страха, – тихо произнёс я, разминая сигарету, но не прикуривая, – комбриг не любил сигаретного дыма. – Слабые они духом.
10
Двадцать седьмого июля – День памяти детей, жертв войны на Донбассе. 27 июля 2014 года во время обстрела «Градами» Горловки погибли Кристина Жук и её дочь Кира. Сейчас число пострадавших от войны детей Донбасса приближается к трём тысячам, а погибших, раненых и искалеченных детей после начала СВО не поддаётся счёту. А сколько их с искалеченной психикой, неврозами, сопутствующими заболеваниями? А сколько лишённых детства? А сколько потерявших отца, мать или вообще ставших круглыми сиротами?
Кто-нибудь считал, сколько погибло детей и сколько их было искалечено здесь, в белгородском, курском, брянском приграничье? Знают ли об этом те, кто так и не собирается заканчивать эту войну? А сколько ещё детских душ, этих ангелов безвинных, уйдут в мир иной и будут с укором взирать на то, как взрослые разрушают мир?
Эта дата должна быть не Днём памяти детей – жертв войны на Донбассе, а Днём памяти жертв войны с Западом и украинскими нацистами. Жертв геноцида русских в современной прокси-войне.
Не знаю почему, просто необъяснимо, но в этот день мы молчали, ограничиваясь односложными фразами – говорить вообще не хотелось.
11
Вчера прислали наши друзья из мотострелкового полка, сражающегося под Кременной, несколько фото, снятых через полчаса после нашего отъезда. Оказывается, пристреливаются укры к нашей «избушке»: ударили «хаймарсами» и кассетниками.
В прошлый приезд ракета «Града» вошла в соседний дом. Обошлось без жертв и ранений, да только девочка – двенадцать лет всего! – сошла с ума. Мать плачет, отец лицом каменеет. Говорит, что жизнь потеряла смысл.
На этот раз ударили по нашему месту: прошлый раз «малыха»[19] прилетела, теперь натовские ракеты и снаряды. Наверное, кто-то из местных «стучал». Тут этих «дятлов» достаточно. Кто-то ждёт возвращения Киева, кто-то ненавидит Россию, причём ненависть необъяснима, кто-то этим зарабатывает…
Вечером позвонил Старшина, сетовал о случившемся, а потом сказал, что пора заканчивать таскать судьбу за хвост. Я рассмеялся: это он мне говорит, что пора начинать осторожничать? Это я каждый раз осаживаю его, предупреждаю его, прошу, а он только отмахивается: авось пронесёт. Начал перечислять ему все случаи: «хаймарсы» под Сватово и Боровой, минная засада между Боровой и Балаклеей, леса от Святогорска до Изюма и от Купянска до Балаклеи, Попасная, Кременная и… Но тут он прервал меня, поскоморошничал насчёт раскаяния, изобразил раскаяние и пообещал, что ходить теперь будем не по лезвию бритвы, а по жёрдочке. В общем, исправился и сегодня же покается в церкви.
12
Война – это лакмус. На войне выпукло высвечиваются те проблемы, к которым мы привыкли, приспособились, притёрлись на гражданке, принимаем как неизбежное зло: жестокость, алчность, равнодушие, подлость, ханжество, тщеславие, трусость, ложь, казнокрадство. А рядом – отвага, товарищество, жертвенность, сострадание, участие, доброта… Но есть деликатные темы, о которых вслух говорить не принято, а спрашивать как-то неловко. А проблема есть, зачастую трудно разрешимая, да ещё с последствиями…
Штаб бригады занимал целый подвал пятиэтажки. Собственно, кабинеты (разделённые занавесками или фанерными перегородками помещения) комбрига, начштаба, управление связи, оперотдел с картами во всю стену, начальник разведки, помещение для приёма пищи, для отдыха и ещё с полдюжины разных служб и отделов. Даже нашли место для тренажёров. Ну и, конечно же, спальные места, уголки, закутки, где можно было «заныкаться» от сурового взгляда комбрига.
Он сидел за столом, угрюмый, без привычных весёлых чёртиков в карих глазах, короткими взмахами впечатывал кулак в столешницу и цедил сквозь зубы:
– Я вас всех кастрирую. Я вас в штурмах сгною. Жеребцы племенные, быки-производители, боровы-осеменители. Кто приплод воспитывать будет?
С полдюжины «производителей», склонив головы и потупив взгляды, стояли перед ним, старательно изображая глубокое раскаяние. За занавеской давился от смеха начштаб. Мы старательно изображали на лицах печать серьёзности, как и подобает моменту, едва сдерживая рвущийся наружу смех.
– Пошли вон, кобели, – выдохнул комбриг. – Превратили бригаду в племзавод.
Провинившиеся мгновенно и бесшумно испарились.
Комбриг выдохнул, словно груз тяжкий с плеч сбросил, и потянулся к остывшему чаю:
– Да я их не виню. Молодые, кровь кипит, бунтует, бесится, природа своё берёт. Ты только взгляни на них: красавцы! Аполлоны! А бабы взбесились, чуть ли не силком тащат на себя. Тут такие страсти кипят – Шекспир от зависти сдохнет. Мы здесь больше года стоим, кто со скуки кобелится, кто романы крутит, а кто успел и детишками обзавестись. Намедни очередная мамаша заявилась с претензиями: пусть боец деньги на содержание даёт, а то дитё сделал и в кусты. Говорю ей, что нет его в бригаде, что он в госпитале, а она не верит: покрываешь своих кобелей, командир, жаловаться самому главному буду. Хохлы – ещё те марксисты, у них бытие определяет сознание, прагматичные до пяток, только вот как эта Галю промашку дала – удивляюсь, не иначе обольстил её суженый-контуженный светлым будущим.
– Она не промашку дала, а Бурому, – ржёт за занавеской начштаба. – Я уж списочек составил, кого усыновлять и удочерять всей бригадой. Придётся на довольствие брать.
– Ты мне, лишенец, всю оперативную работу с местными провалил. Я тебе говорил взять на контроль всех особей женского пола, особенно слабых на передок да до мужиков охочих, а ты что?
– А что я? Бурому поручил, только у него своя метода проверки. Кто ж думал, что он познаёт всё эмпирическим путём.
– Нашёл кому поручить. За ним аж трое младенцев числятся. Глянешь на его лоснящуюся физиономию и без генетической экспертизы ясно: этого подлеца работа.
Бурый классный разведчик, а ещё красавец: высокий, атлет, роскошная улыбка с голливудскими зубами, голос воркующий, взгляд томный из-под бархатных ресниц. Да, здесь начштаба явно лопухнулся – пустил козла в капусту.
– Сам понимаешь, – как бы винится комбриг. – Полтора года никого из бригады в отпуска не пускают – только в госпиталь отбывают не по своей воле. Я уже говорил комдиву, что проблемы будут, а он отмахивается: веди разъяснительную работу. С кем? С бабами или с бойцами? А может, мне тут полевой роддом организовать?
– Давай я тебе памперсы привезу, – сочувствую я. – И детское питание.
– Нам бы лучше презервативов побольше, – опять давится смехом за занавеской начштаба.
Комбриг в меру воспитан, но тут не сдерживается и посылает нас в долгий эротический путь: решил, видно, что я тоже подшучиваю над его бедой.
Мы выбрались из городка под вечер. Комбриг провожал нас до самой опушки и долго махал рукой, пока наша машина не скрылась за поворотом.
Война войной, а детишки рождаются. Только вот порой сиротами… А может, это форма народной дипломатии?
13
Как-то уже рассказывал о Патрике и Персике: дружном собачье-кошачьем семействе, живущем у разведчиков артдивизиона. Точнее, жившем: разведка ушла дальше, сменив дислокацию и оставив Патрика в крохотном городке на попечении добрых людей. Изредка проведывают, привозят продукты, а иногда просто заезжают, чтобы душу отвести. В день их приезда Патрик с утра дежурит у калитки, во двор не заходит, чует, что именно сегодня приедут ребята, и ни разу ещё не ошибся. Необъяснимо, как собака узнаёт о приезде!
Как только машина останавливается, и бойцы выпрыгивают, Патрик с лаем и даже визгом бросается к ним, подпрыгивает, норовит лизнуть – высшее проявление собачьей радости и преданности!
А Персик погиб: вроде бы и не близко мина упала, но осколком – крохотный такой осколочек, достало. Бросился к нему из укрытия Патрик, схватил зубами за загривок, притащил его к хозяйскому порогу, да не спасти уже было. Похоронили Персика на опушке леса со всеми воинскими почестями, а Патрик до вечера не возвращался: молча лежал у маленького холмика, положил голову на вытянутые лапы и даже не оглядывался, когда его звали. Медаль Персика командир прикрепил на стене блиндажа рядом с его фотографией.
Вот ведь как бывает: вроде кошка да собака, подобрыши, а словно люди, всё понимают и переживают также по-человечески. А может, нам у них надо учиться переживанию?
После Персика осталась дочка. Маруськой назвали, только окрас в папашу. Шалунья и проказница ещё та и, конечно же, всеобщая любимица. Комдив ворчит: не балуйте, испортите кошку, мышей ловить не будет. Только сердитость эта напускная: при случае сам норовит на колени её взять и приласкать. Говорит, что как только война закончится, так заберёт Маруську с собою, не бросит, потому что друзей не бросают.
Август
Первая декада
1
Очередной «конвой» не задался сразу: долго не могли найти что-то из разряда «буханки», куда можно было бы запихнуть основной груз. Не загрузить, а именно засунуть, запихнуть, запрессовать, потому что разумно разложить его в машине просто невозможно – негабаритный и слишком объёмный, а Витин «ларгус» оказался таким крохотным!
Выручил Алексей, координатор регионального КРП[20]: предоставил «буханочку». Набили грузовой отсек под «завязочку», досталось и пассажирскому – оставили условно-свободным только уголочек сиденья для третьего из экипажа.
Вторая машина – привычный Витин «ларгус», наш заслуженный работяга войны. Груз «запрессовали», выделив только чуть-чуть сиденья для Светланы Владимировны: она сопровождала адресные посылки в Горловку, не доверив столь ответственное задание нам. Возмутительно, конечно, но что хочет женщина, то хочет сам Господь. Хотя нет, он тоже ошибается и порой в недоумении от напора и решимости женщины. Тем более если эта женщина – Светлана Владимировна Горбачёва, экс-федеральный судья первого квалификационного класса (целый генерал), почти полгода пролежавшая после травмы позвоночника, стержневая, с железной волей, необыкновенной доброты и совестливости, а ещё бесстрашия.
Разбились на две группы с разными задачами и логистикой, но до Луганска – вместе. Вообще-то уже не раз убеждались, что в дальней дороге лучше идти парой: нередко приходится реализовывать принцип взаимовыручки. Так и в этот раз – три с лишним часа потери времени на ремонты «буханки». Хорошо хоть рядышком с Вейделевкой, где нашёлся свой Левша, а заодно магазин запчастей.
Экипаж «буханки» – Евгений и Дмитрий Бакало (отец и сын) и Александр. У нас привычный – мы с Витей Носовым да Светлана Владимировна. Конечно, моряки были суеверными чудаками, придумав, что раз женщина на корабле – жди беды. Это просто совпадение, что машина стала ломаться после первых двухсот километров: Светлана Владимировна здесь, конечно же, ни при чём.
В Луганске расстались с Женей Бакало и его командой: у них в плане были Северодонецк, Рубежное, Боровое, а у нас Первомайск, Попасная, артдивизион, штурмовая бригада «Волки», 200-я арктическая бригада, дерущаяся за Соледаром… Короче, дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…
Хоть и с запозданием, но успели что-то сделать засветло, «отработали» горловский госпитальный груз, коробки с карандашами, красками, альбомами и прочей всячиной для луганских деток, ну и спецгруз для 39-го госпиталя 106-й десантной дивизии. Ну, а уже ночью передали тээрки[21], металлоискатель (гораздо эффективнее штатного армейского миноискателя), сети, «кикиморы» и тому подобное для миномётчиков и сапёров 2-го армейского корпуса.
На следующий день по адресам разошлись сети, миноискатели, БПЛА, кое-что из снаряжения и «бытовухи». О команде Жени рассказ отдельный, но отработали они на пятёрочку с плюсом.
2
Сегодняшний солдат нашей армии и прошлогодние мобилизованные – небо и земля. Во всём: по духу, по умению воевать, по сноровке, по стойкости. Да и держат себя иначе: спина прямая, в струночку, взгляд серьёзный, испытывающий, не затравленный и угасший, как осенью. Порой израненный весь, а с позиции не выгонишь. Белый от потери крови, сам жгут наложит, кое-как перевяжется – и за автомат. Его в госпиталь, а он обратно рвётся.
Клещеевка стала уже нарицательной и проклятым местом, как прошлой осенью Терны, Васильевка, Невское. Хотя таких Клещеевок здесь более чем – и больших, и малых. И всё-таки в Клещеевке по-прежнему муторно: грохочет день и ночь, село ровняют артой, укры лезут на высотки упрямо, буквально по своим трупам, а наши упорно отбиваются. Вроде бы и слова схожие по значению – «упорно» и «упрямо», а вот понятия всё-таки разные. Украми движет наркота и страх как доминанта их упрямства.
А вот у нас упорство – это всё-таки наше, родное, русское.
Почему помянул Клещеевку? Ушли «вагнера» или ушли «вагнеров» – не важно, но пока сбылось пророчество Пригожина, что уход «вагнеров» обернётся позиционкой и продвижение либо захлебнётся вовсе, либо будет в полшажочка и с большими потерями, потому что армия не готова к «рубилову». Да она ко многому не готова, только вот умолчал он о цене своих побед, а она далеко не малая. Хотя он прав в том, что его «вагнера» – это рэксы войны, что равных им в городских боях в нашей армии, да и не только в нашей, нет.
3
Из боя под Клещеевкой вышли четверо: трое ранены, один контужен – его взрывами трижды швыряло, как мячик в центрифуге. Не просто вышли – вынесли всё «железо» – АГС, «Корд», РПК, автоматы, каски, броники, разгрузки. К слову АГС весит три десятка кило, «Корд» – двадцать пять, броник с разгрузкой – без малого пуд. И всё это вытащили четверо – трое раненых и один трижды контуженный.
Троим всё-таки выдали справки о ранении, четвертому, контуженому, нет: ротный фельдшер решил, что контузия – пустяк, не стоящий его бумаги. И вообще с контузиями разбираться надо, а то как чуть что, так контузия, хотя налицо – симуляция. А у симулянта голова распухла, под глазами круги иссиня-чёрные от сотрясения мозга, но видимых-то ран нет!
Пока на них документы оформляли, они глотали какие-то таблетки, запивали энергетиком и отнюдь не собирались в госпиталь: только обратно на позиции. Не в состоянии шока говорили – сутки выбирались, так что шок, если и был, давно прошёл, и не бравировали вовсе: они уже знали цену смерти. Там оставались их товарищи, и они должны быть с ними. Вот так просто говорили, без патетики, словно в магазин за хлебушком собрались.
А контуженый ничего не говорил: он просто не мог говорить, а только мычал да заикался и знаками давал понять, что никуда от своих товарищей, ни на шаг, что они одной пуповиной связаны.
4
Говорят, что больше половины штурмов[22] – зэки. Не знаю, как было у «вагнеров», но в нашей бригаде их едва пятая часть наберётся. Но какая! А нашей потому, что замкомбрига наш земляк, наш друг, такой же «отмороженный» и не очень нормальный, как и мы сами, и опекаем мы его ещё с прошлого года. И гордимся им, потому что таких, как он – по пальцам пересчитать. Имя своё он запретил упоминать – не нужна ему слава. Осмелюсь назвать его позывной – Филин. Этим всё сказано для людей сведущих.
Правовой статус бывших заключённых размыт, да и государство этим не слишком озабочено: зэки в «штурмах», а значит, решается проблема содержания осуждённых, проблема их будущей социализации, проблема фронта. Они без имени, звания, прав – только личный номер и жетон с литерой «К» – в обиходе «кашники». Они разные: мастер спорта, срок в двадцать два года за двойное убийство («замочил» приехавших дербанить его бизнес рэкетиров); криминальный авторитет, пятнадцать лет за наркоту (говорит, подсунули опера, потому что ну никак взять иначе не могли); совсем молоденький паренёк – девять месяцев за кражу, отбыл пять. Украл шоколадку и ещё что-то по мелочи в магазине, но хватило на срок – к таким суд щедр. Как говорит один мой знакомый, укради миллион – депутатом или сенатором станешь, а мелочь какую-нибудь – срок огребёшь. Но для нас они все зэка на одно лицо, от которых исходит опасность: чёрные души и мысли чёрные. Чернорабочие войны. А на поверку дело делают светлое – за Россию головы свои кладут. Хотя это уже слишком пафосно: они просто реализуют шанс изменить свою жизнь, вектор которой уже однажды менял направление. А у кого-то и не однажды.
В комнатёнке тесно и шумно: одновременно работает дюжина радиостанций с дюжиной радистов, принимающих дюжину сообщений и передающих их только Филину. Тот, не выпуская из цепкого взгляда расстеленную на столе оперативную штабную карту, анализировал и выдавал короткими фразами распоряжения, которые тут же летели в эфир. У случайно оказавшегося здесь и не посвященного в это действо уже через четверть часа раскалывалась голова от множества голосов, шума, треска, писка радиопомех, от наэлектризованной опасностью и ответственностью штабной атмосферы, а Филину всё нипочём.
В привычный и размеренный ритм ворвался дежурный с сообщением, что какой-то раненый сидит в Новоазовской комендатуре и требует, чтобы за ним прислали машину. От Новоазовска до штаба – почти две сотни километров и послать машину даже в корпус проблема, а не то, что в такую даль. И кто требует?! Не комкор, не комдив, а какой-то безвестный солдат! Невиданная дерзость! Не иначе обдолбался наркотой или горилки набрался, а теперь кочевряжится. И всё же он вызвал начмеда и распорядился доставить этого оборзевшего воина в штаб, разобраться и доложить.
Начмед вернулся к вечеру и, тая в усах улыбку, поведал, что раненый – «кашник» из их бригады. Последняя стадия онкологии, три месяца назад был отправлен в ростовский госпиталь умирать. Филин вспомнил: это он приказал отправить доходягу, чтобы тот хоть закончил свой жизненный путь в больничке на белых простынях. А «кашник» упирался, ругался, просил и умолял оставить его в бригаде.
Начмед добавил, что «кашника» госпитальные медкомиссии трижды списывали «подчистую», но он упрямо требовал направить его к «волкам».
– Волчара я, понимаете? Волчара! И воевать буду только у них и с ними, – хрипел он, заходясь в натужном кашле.
Филин выслушал начмеда и хмыкнул:
– Жив, значит, лагерник. Давай его сюда.
Через минуту перед ним стоял худющий – в чём только душа теплилась – боец. На вид лет шестьдесят, зубы редкие и прокуренные, недельная щетина – ну просто бич вокзальный, жизнью выполосканный и до косточек выжатый.
– Тебе годков-то сколько, лишенец?
– Тридцать девять.
– Семья?
– Жена, двое детишек. Девочки, младшей семь, старшей двенадцать.
– На шконку загремел за что?
– Бытовуха. Собутыльника неудачно приложил. Шесть лет вкатали, пять с половиной отмотал.
– Что ж не досидел? Всего ничего осталось.
– Не хочу зэком домой возвращаться.
– Воевать можешь?
– Хочу.
– Не про хотелки спрашиваю. Воевать можешь?
– Хочу, – набычился «кашник».
Филин по-птичьи склонил на плечо голову и с любопытством смотрел на стоящего перед ним.
– А почему к нам?
– Я начинал у «вагнеров», потом в «Ветеранах» был, пока не расколошматили, у вас уже полгода. Здесь человеческое отношение, людей берегут, даже «двухсотых» вытаскивают, не то, что «трёхсотых». С умом воюете. Да и потом в авторитете вы, гражданин начальник, у нашего брата. Человеков в нас видите, а это уже уважуха, которую надо отработать.
Филин давил рвавшееся наружу желание обнять этого мужика: услышать такое из уст солдата – дорогого стоит.
– Будешь пока при медчасти до заключения начмеда, что к войне годен.
Боец ушёл, а Филин смотрел ему вслед и думал о том, что в словах этого солдата ответ, почему стремятся попасть в его бригаду, даже сбегают из других частей и умоляют принять их. Побольше бы таких бригад, и врагам совсем грустно будет.
Филин был неправ: дело совсем не в бригаде. Её олицетворяет командир и он делает из порой аморфной массы мощный кулак, который зовётся воинским коллективом. Личность творит историю и Филин, вольно или невольно, но тому подтверждение. Так что этот зэк рвался не вообще в бригаду, а именно в бригаду Филина. Точнее, к самому Филину, которого не просто любили и уважали – боготворили бойцы.
5
Пленный сидел на снарядном ящике, прижимая к груди раненую руку, будто нянчил в пелёнки укутанного грудничка. Он изредка морщился от боли: рассечённая до кости рука – это всерьёз и надолго. Его взяли после полудня два часа назад. Они шли на ротацию 7-й роты, которой не оказалось на позиции: одних смели артой, другие, не дожидаясь, сами «сменились» и выскользнули по флангу к себе в тыл и затихарились. В перепаханных и разрушенных взрывами траншеях лежали погибшие и из земли торчали их головы, руки, ноги, части тел, что повергло смену в уныние и безысходность. Но унывать долго не пришлось – наши накрыли их артой сразу же, как только те вышли к позициям и ещё не растеклись по траншее. Там его и ещё троих нашла наша разведка и привела сюда.
Он сидел ссутулившись, на вид за полтинник, тускл, сер и безучастен, говорил на вполне понятном суржике. Зовут Дмитро из Кропивницкого. Мобилизован в июне этого года: пошёл вечером к куму горилочки выпить, да не дошёл: остановилась машина, выскочили военные, скрутили, привезли в военкомат, расписался в получении повестки – и в лагерь для подготовки. Короче: сходил к куму в гости, попил горилки.
Говорить он начал на украинском, но минут через двадцать перешёл сначала на суржик, а потом и вовсе на чистый русский и звался уже не Дмитро, а Дмитрием, и родом не из Кропивницкого, а из Кировограда. Тракторист, работал в агрофирме. Старший сын в Польше, младший школьник, но мобилизация уже в затылок дышит.
