Сергей Гарин
Савелий Петрович

Полная версия

– Гвардии?.. Что же… это очень хорошо!.. А позвольте вас спросить, – обратился он к Андрею Ивановичу, – собственно, в каком же полку сей молодой человек служит?..

Корка безнадежно развел руками.

– А, ей-Богу, не знаю!.. Знаю только, что в гвардии, а в какой – доподлинно сказать не могу!..

– Не «в какой», – поправил исправник, – а «в каком полку»!.. Гвардия, государь мой, одна, но полки ее разные: кавалергарды… кирасиры… уланы… гусары… стрелки!.. Впрочем, где же вам знать все эти тонкости?!. Для этого надо быть военным!..

Он выпятил вершка на два грудь и сочно звякнул шпорами. И все в эту минуту в глубине души пожалели, что судьба не дала им чести быть когда-нибудь военными.

Корка продолжал:

– Затем еще одно обстоятельство: новый наш гость – очень красивой и привлекательной наружности, так что алатуевскому дамскому и девичьему полу предстоят большие искушения!..

В буфетной было несколько ревнивых мужей и молодых людей. Услыша последнюю фразу Андрея Ивановича, они насторожились и сразу возненавидели приезжего корнета, будто приехал он с намерением ограбить и без того беспросветную жизнь их…

II.

Была поздняя ночь. За большим столом сидела компаний, состоявшая из Савелия Петровича, Луки Архиповича, исправника, директора местной гимназии, доктора из земской больницы, мирового судьи и Андрея Ивановича Корки.

В центре сидели Федор Александрович и виновник торжества – приезжий корнет. Вся компания была пьяна, но пьяней всех был корнет – белокурый мальчик с вздернутым немного носом и чуть заметным пушком над верхней губой. У него были хорошие, детские голубые глаза, но они теперь были подернуты пьяным флером, как-то неестественно маслились, порой слезились. Его синяя с золотыми шнурами куртка была расстегнута.

Федор Александрович, – управляющий государственным банком в Алатуеве – был тоже очень пьян, но пьян солидно, как и подобает чиновнику в чине статского советника… Он шевелил нависшими седыми бровями, подбирал нижнюю губу и все время встряхивал головой, будто желал сбросить с нее что-то постороннее, мешающее ему жить и думать. Порой он искоса поглядывал на племянника, и тогда в глазах его светилось умиление.

– Племянник!.. Понимаешь: племянник! – наклонялся он к сидевшему напротив исправнику, и слезы текли по его бурым щекам, – Кровь сестры моей покойной, единственной!..

Исправник пялил на корнета рачьи глаза и покровительственно качал круглой, как тыква, головой: