Сергей Псарёв
Прощание с империей
Падение империи
Это было переломное время начала 90-х. Иногда, казалось, что всё это случилось не с ним и совсем в другой жизни. Слишком много необратимых перемен для одного человека включил в себя короткий отрезок времени. Его сослуживцы тогда невесело шутили по этому поводу: «Уснули красными, а проснулись трехцветными»…
Обстановка, в которой произошло крушение огромной союзной державы, напоминала ему всеобщее помутнение разума. Впрочем, Барков и сейчас сомневался, что в головах окружавших его людей стало намного светлее. Он и сам по-прежнему многого не понимал.
Проблемы в стране нарастали, словно снежный ком. Отлаженный десятилетиями старый государственный механизм в руках нового верховного правителя всё больше давал сбой. Экономика трещала по всем швам, страна теряла статус сверхдержавы. Последовал распад Организации Варшавского договора и вывод советских войск из стран Восточной Европы. В обществе накапливалась напряжённость, росло общее недовольство.
Как-то, ещё в 1989 году Николай Барков вместе с другом возвращались к месту службы из служебной командировки. Ехали через Москву, оба в военной форме. Оставалось ещё несколько часов до отхода поезда. Сразу отправились за покупками по магазинам. К тому времени с продуктами в стране стало совсем плохо. Их закрытый гарнизон тоже не был исключением. Столица, не в пример остальной стране, всегда жила значительно лучше. Сюда часто приезжали с соседних регионов за продуктами. В троллейбус, в котором они ехали, вошли четверо молодых людей спортивного сложения. Издеваясь, они загородили им выход: «Понаехали сюда, скоро и у нас в магазинах будет пусто. Пусть ползут отсюда со своими сумками на четвереньках».
Тогда они пошли прямо на них, прокладывая себе путь плечами. С Баркова сбили фуражку. Он нагнулся за ней и получил удар по затылку. Его свалили на пол и стали наносить удары ногами. Досталось и его другу, Лаевскому. Троллейбус резко затормозил и открыл двери. Барков с другом покинули салон. Пьяными их обидчики не были. Форма советского офицера действовала на них, как красная тряпка на быка.
Забравшись в своё купе, они тогда крепко выпили. Было обидно за себя и свою страну. Состоявшийся разговор Барков помнил и сегодня.
– Что же, офицеры больше не нужны своей стране? Откуда такая ненависть? – спросил он.
– В армии всегда видели опору государства. Они били нас, офицеров, а целили в политический режим. – Лаевский никогда не терял привычки подвергать всё анализу и находить ответы на любые вопросы.
Барков вонзил в него взгляд, полный отчаянья.
– Офицеры, не сумевшие защитить себя и свою честь, раньше подавали рапорт об увольнении из армии.
– Прости, но времена рыцарских романов давно прошли. Осталась грустная проза жизни, Николай.
– Поэтому мы с тобой сейчас утрёмся и будем служить дальше, – подвёл итог сказанному Барков.
Он глотал свой коньяк, не чувствуя его вкуса, желая заглушить приступ душевной боли. Он покосился на своё отражение в дверном зеркале купе. На него смотрел человек с загорелым, осунувшимся лицом.
Молодая симпатичная проводница принесла им чай. Рассчитываясь, Барков постеснялся предложить ей чаевые. Если бы девушка не была так красива, он, наверняка, решился на это. Помнится, что потом даже спросил её адрес в Москве, сославшись на то, что у него сейчас никого нет.
Девушка в ответ улыбнулась ему и сказала, что не всегда бывает дома. Свой телефон, всё же, оставила…
Их встреча в Москве случилась через полгода, короткая и стремительная. У обоих было слишком мало времени на долгие объяснения и слова о любви. Им досталось много ожиданий и неуёмной страсти теперь. Её ослепительное белое тело в ворохе кружева, стон и порывистое дыхание. Он надолго хранил ощущение нахлынувшего потока нежности и тепла. Потом снова были долгие месяцы ожидания его новой командировки.
Двое суток дороги тогда немного сгладили горечь посещения столицы, но неприятный осадок надолго остался. Помнится, приехав позднее в отпуск к отцу, Барков откровенно признался, что впервые пожалел о своих офицерских погонах. Его отец покачал головой и вспомнил про массовые сокращения офицерского состава при Никите Хрущёве. Он посоветовал ему не торопиться с выводами и не совершать необдуманных поступков. Тогда его отец тоже не выдержал и написал рапорт об увольнении из армии. Его, имевшего тяжёлое ранение в годы войны, удерживать дальше не стали. Потом отец крепко жалел о своём поступке, лишившем его хорошей военной пенсии по выслуге лет. «В любой ситуации государству придётся обращаться к подготовленным военным профессионалам. Нужно только перетерпеть это смутное время. Когда волны раскачивают лодку, на поверхность всегда поднимается много мути и грязной пены. Это попутчики любого шторма. К сожалению, все решения сейчас принимают именно такие люди. Время скоро всё расставит по своим местам», – сказал тогда отец. Потом они вместе откупорили бутылку домашнего вина и вспомнили на эту тему один грустный анекдот. «Вовочка не разговаривал до пяти лет. И вдруг за завтраком говорит:
– А почему мне сахар в чай не положили?
Обрадованные родители его спрашивают:
– Что ж ты раньше не говорил?
– А раньше клали».
Скоро огромное союзное государство, словно мифическая Атлантида, окончательно погрузилось на дно. Партийные идолы, которым страна дружно поклонялась десятилетиями, неожиданно превратились в одноцветных карикатурных злодеев. В самые тревожные для страны дни в поддержку новой власти на улицах столицы выросли баррикады. Армия заняла ключевые посты в Москве, но дальнейших приказов для действия не получила, начались братания военнослужащих с демонстрантами. Борис Ельцин выступил с обращением о попытке государственного переворота. Наступил его звёздный час, он стоял уже в шаге от власти.
Баркова не оставляло ощущение разыгрываемого фарса, чего-то очень искусственного. Он всё ещё полагал, что это только очередная смена фасадной вывески в кремлёвских коридорах власти. Старая власть в столице рушилась как карточный домик. Провинция жила поступавшими слухами, она здесь уже ничего не решала. В любом случае следовало ещё посмотреть, куда всё это вывезет. Народ ждал и безмолвствовал…
Сегодня хорошо известно, что быстрый успех революционных событий февраля 1917 был во многом предопределён позицией русской армии. Вернее частью её, войсками Петроградского гарнизона, состоявшего, главным образом, из тыловых, учебных и запасных батальонов, укомплектованных призванными запасными старших возрастов. Такие части никогда не отличались высокой дисциплиной, организованностью и порядком. В любом случае кровь на фронте они не проливали. Кто и каким образом оказывался в таких частях, у любого военного человека обычно сомнений не вызывало. Они активно участвовали в беспорядках и массово переходили на сторону восставшего народа. Все боеспособные войсковые части в это время находились на фронте.
Вопрос роли армии в революции всегда самый главный, а значит нужно ещё и момент угадать, когда на фронте не будет побед, а потери окажутся значительными. Вот куда требовался большевикам известный лозунг о поражении России в империалистической войне. Значит, чем хуже в тылу и на фронте – тем лучше для революционной ситуации. Иначе говоря, на карту ставилась судьба государства для достижения определённых политических целей. Представить такую позицию у людей государственных, в воюющей третий год стране, невозможно. Это будет предательством и изменой. Если только опять не ссылаться на затмение человеческого разума.
Ответственность за это должны были разделить и либеральные круги крупной буржуазии, депутаты Государственной думы и генералитет русской армии. Отречение императора было санкционировано командующими воюющих фронтов и флотов. Все они подтвердили это соответствующими телеграммами или своим личным присутствием. Все, кроме командующего Черноморским флотом Александра Колчака. Он просто подтвердил, что был информирован. Это стало для государя последней каплей, он сдался и подписал отречение за себя и сына Алексея в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича. Для истории кроме манифеста осталось ещё заявление депутата Гучкова: «Русские люди, обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу. Государь император ради спасения России снял с себя своё царское служение. Россия вступает на новый путь!»
Михаилу Александровичу бремя власти показалось хлопотным, да и дочери его были больны. Лучше уехать в Крым, в Ливадию. Царская семья всегда любила эти благословенные места, настоящая российская Ницца… Он подписал отречение в пользу сына Алексея. Ему, самому последнему, телеграмму уже не посылали. Слишком много получалось манифестов. Оставалось ждать шесть месяцев до созыва Учредительного собрания, но близился октябрь 1917 года.
Отдельные командиры фронтовых частей добровольному отречению Николая не поверили и послали в Ставку телеграммы с готовностью прийти с войсками на помощь. Однако таких командиров сразу отстраняли от командования под угрозой обвинения в государственной измене. Моральное разложение армии приобретало угрожающий характер. Офицерам было разрешено вне службы носить штатское платье. Только так можно было уберечь их от произвола революционных солдат.
Сегодня известно, что отречение Николая задумывалось как обычный дворцовый переворот и мирная передача власти. Делалось всё это во благо успокоения народа и для прекращения назревавшей народной революции. Разумеется, указывались и другие причины, говорили даже о какой-то тайной операции иностранных разведок. Похоже, что организаторы перемен позабыли, что на дворе уже стоял XX, а не XVIII век. Добротно смазанный этими событиями маховик русской истории завертелся с бешеной скоростью.
В напряжённые августовские дни 1991 года Барков в составе боевого расчёта дежурил на пункте управления. Здесь отслеживались степени готовности космических аппаратов, техническое состояние объектов полигона и готовность орбитальной группировки. Шла обычная рутинная плановая боевая работа. Иногда поступали какие-то распоряжения от ГКЧП, которые не шли дальше общих призывов и не имели практического применения. Во всей суетливости этого нового органа власти чувствовалась нервозность и неуверенность. Что же можно было думать об исполнителях?
Идея сохранения Союза ССР в армии находила активную поддержку. Поправение в сторону единой и неделимой страны в офицерской среде было значительным. Позднее, Беловежские соглашения многими офицерами воспринимались как предательство и прямая государственная измена.
Думать можно было о чём угодно. Брать на себя инициативу и действовать было нельзя. В армии всегда существовало мнение, что не дело военных вмешиваться в политику. Пусть всё идёт своим чередом, даже смена власти в стране. Слишком велика была опасность возникновения конфликта среди тех, кто сидел за пультами управления ракет, поднимал в воздух стратегические бомбардировщики и уводил в дальние океанские походы атомоходы. Всё это могло стоить стране большой людской крови. Оставался единственный выход – надеяться на мудрость политических руководителей. Защищать следовало саму Россию, а не политическую форму её правления. Другое дело, что со сменой власти в армейском руководстве появились новые люди. С их приходом в войсковые части стали поступать популистские, непрофессиональные распоряжения. «Где же эти кремлевские суслики? – ругался начальник Баркова. – Хоть бы одно внятное политическое решение»…
Наверное, тогда многие местные военные начальники задумывались о своей судьбе. По странному стечению обстоятельств первые лица среди руководящего состава в гарнизоне на время «августовского путча» оказались в отпусках или на больничном режиме. От чрезвычайного комитета всё ещё приходили распоряжения, но параллельно пришла информация, что его члены уже отлучены от власти. Какое-то время на экранах телевизоров продолжали мелькать их хмурые серые лица. Потом сообщили, что члены комитета арестованы. На полигон прилетела московская комиссия. Начали читать документы и принялись искать заговорщиков на местах. Кого-то отстранили от должности и даже уволили из армии. Как известно, все участники ГКЧП, впоследствии были амнистированы, а генерал армии Валентин Вареников, не принявший эту амнистию, оправдан по суду.
Баркову тогда запомнился разговор с начальником отдела штаба космодрома полковником Зотовым:
– У нас больше нет прежней Родины. Мы стоим перед пропастью…
– Кто же виноват в этом? – тихо спросил Барков.
– Конечно, не я и не вы, – резко ответил Зотов. – Виноваты люди повыше нас. Сволочи! Советский Союз – великая держава и его судьбу нельзя было доверять таким бездарностям. Между нами говоря, подполковник, Борис Ельцин – тоже птица невысокого полета. Боюсь, продадут они нашу Россию американцам. Это глубоко между нами. Теперь страну могут спасти только истинные патриоты. Их время ещё придет. Будут и у нас свои Минины и Пожарские…
Есть такая профессия
В компании своих сослуживцев Николай Барков часто любил подчёркивать, что стал профессиональным военным в четвёртом поколении. Действительно, все его предки по мужской линии исправно служили Отечеству. Не так, чтобы они сильно любили армейскую службу, но начинавшиеся войны помогали такому выбору. Кто-то из них безвестно сгинул в 1915 году на Юго-Западном фронте, другие в 1920 году преследовали отступающую Белую армию и вместе с передовыми частями красных вступили в Новороссийск. Спустя годы, его отец и дед прошли всю Великую Отечественную войну и вышли в отставку, отслужив в армии и на флоте больше 20 лет.
Конечно, тогда на фронт ушли и другие его родственники призывного возраста. Желание бить ненавистного врага считалось обычным мужским делом, а не подвигом. По-другому и быть не могло. Нормальная человеческая жизнь могла начаться только после победы. Напротив, находиться в тылу для лиц мужского пола было чем-то постыдным, хотя и там людям тоже приходилось несладко. Как и у многих других, среди его близких родственников не обошлось без потерь, гибели, ранений, тяжёлых увечий и плена.
В послевоенные годы в стране трудно было найти семью, которая не потеряла кого-нибудь из своих родственников. Инвалиды войны с пустыми рукавами, неудобными протезами и костылями надолго стали привычной чертой налаживающейся мирной жизни. По субботам они ходили с отцом в городскую баню. Николай часто видел там страшные разогретые мужские тела, изуродованные шрамами, с укороченными ампутацией конечностями. Это была неприкрытая правда войны, которую ему тоже следовало знать. При встрече многие незнакомые люди обычно обращали внимание на орденские планки. Фронтовики тогда носили их не только на военной форме, но и на обычных гражданских пиджаках. Нашивки о ранениях, орденские планки становились важным показателем участия в минувшей войне и вызывали уважение. К слову, боевых наград на груди у фронтовиков тогда было немного, они ещё не успели потеряться среди блеска юбилейных медалей и общественных знаков последних десятилетий.
Сверстники Николая были детьми первого послевоенного десятилетия. Земля ещё не остыла после минувших сражений. Изрытая смертоносным металлом, с поросшими травою окопами и траншеями, она таила в себе невидимую смерть. Мальчишки играли в войну и мечтали о будущих боевых подвигах. Их родители были готовы пережить и перетерпеть любые трудности, лишь бы не было новой войны. Слишком много она принесла им горя.
Суровое время диктовало свои правила, и тогда среди мальчишек более всего ценились физическая сила, смелость и преданность своей улице. Эти качества следовало постоянно доказывать в стычках с чужаками и во время походов за военными трофеями. Последнее было сопряжено с большой опасностью. Неопытные мальчишки регулярно подрывались на лежавших в земле боеприпасах, калечились и гибли. Прошедшая война получала новые жертвы, а по городу плыли красные гробы. Это пугало, но страх оказаться трусом среди товарищей был ещё сильнее. Обычно, мальчишки играли в войну между «нашими» и «фрицами». Фрицами быть никто не хотел, и тогда приходилось бросать жребий. Случалось, в ход шли настоящие, пробитые пулями армейские каски и источенные ржавчиной части стрелкового оружия. Больше всего ценились найденные штыки: русские, узкие четырехгранные и немецкие, похожие на длинные ножи. В силу своего возраста, они едва ли осознавали, что их настоящие владельцы могли находиться в земле совсем рядом. Прошедшая война жила памятью взрослых, которая будила их по ночам, заставляя снова идти в атаку и умирать. Горя тогда хватило всем такой бездонной мерой, что в народе сложилось твёрдое убеждение: эта война должна быть последней, а всё остальное можно пережить и перетерпеть.
Однажды, много лет спустя, Николай Барков оказался в архиве военно-медицинского музея в Петербурге. Ему было нужно выяснить историю одного из родственников, который после ранения и тяжёлой болезни умер в военном госпитале. Так случилось, что в архиве тогда работала Марина Круглова, с которой они когда-то служили в одном полку. С её мужем, Вячеславом, его связывала давняя дружба.
Марина тогда подготовила ему две справки, которые помогали поиску места захоронения. Так у него появлялась возможность оказаться в закрытом от посторонних глаз хранилище, охраняемом женщинами с суровыми лицами. За красивым историческим фасадом госпиталя Семёновского лейб-гвардии полка находился самый обычный питерский двор c постройками из потемневшего от времени старого кирпича. Казалось, там ничего не изменилось за последние сто лет, разве обветшало больше. То, что когда-то было построено, со временем только меняло своё назначение. Говорили, что в помещениях этой части архива во время войны находился госпиталь для выздоравливавших красноармейцев. Другое соседнее здание, похожее с виду на бывшую конюшню, приспособили под морг. По слухам, во время блокады на госпитальном дворе даже хоронили умерших.
Они вместе поднялись на второй этаж и оказались в длинном помещении, в котором плотными рядами стояли высокие стеллажи с архивными документами. Все они были аккуратно упакованы и разложены на полках в строго установленном порядке. Барков подумал, что эти документы похожи на почтовые бандероли, ожидавшие своей отправки. Нет, здесь всё находилось на вечном хранении, а люди, к которым они имели отношение, почти все давно уже умерли. Вначале располагались медицинские документы военнослужащих получивших ранения, а чаще обморожения и переохлаждение в Зимней войне с Финляндией 1939–1940 годов. Дальше шли первичные учётные документы полевых медсанбатов периода Великой Отечественной войны. Здесь всё было подлинным: пожелтевшие и ставшие хрупкими от времени страницы медицинских карт, записки из солдатских медальонов и личные письма.
Он не удержался и попросил Марину что-нибудь посмотреть. Она положила перед ним документы, с которыми тогда работала. Николай в тот раз пережил настоящее потрясение. Показалось, что он заново открывал для себя участников этих событий. Барков увидел их совсем близко, будто знал лично. Эти люди были чем-то похожи на него и одновременно совсем другими. По крайней мере, они сильно отличались от тех, кого сегодня показывали в кино или изображали в книгах. Каждый раз получалась какая-то дистанция между реальными людьми и желанием о них рассказать. Иногда на это влияла идеология, желание что-то приукрасить или скрыть, намеренно или нет переписать окопную правду. Она всегда с трудом пробивала себе дорогу в литературе и искусстве, военную историю тоже часто переписывали. Кому-то из авторов просто не хватало смелости, таланта или профессионального чутья. Чем дальше от войны, тем меньше оставалось правды.
Совершенно точно, что в этих бумагах Барков не обнаружил ни одного героя, отливавшего монументальным блеском. Там были живые люди, со всеми своими достоинствами и недостатками. Они получали повестки в армию и крепко пили, поскольку не слишком надеялись вернуться. Позднее, в письмах домой они редко клялись в верности своим вождям и вспоминали о боге. Писали, что сильно соскучились по жёнам и детям, но нужно добить врага в его логове. Из дома к ним приходили письма о пережитом ужасе оккупации, кто-то радовался уцелевшей крыше над головой, картошке, с которой можно было дожить до весны. За этими простыми строками Баркову открывалось немало страшного. Эти люди говорили о смерти самым будничным языком, её уже не боялись, к ней привыкли.
Барков тогда посмотрел на Марину и подумал, что они с её мужем Славкой, давно отслужили в армии, «навоевались», а она здесь всё ещё продолжала «воевать». Марина разбирала события 80-летней давности, по крупицам восстанавливала их и находила потерянных на войне людей.
– Тяжело тебе здесь работается?
– А как ты сам думаешь? Есть вещи, к которым невозможно привыкнуть. Иногда такие истории открываются, что мы их здесь вместе обсуждаем. Потом бывает, что и дома работаю. Если честно, то первое время даже ночью спать не могла. Нет, если можешь привыкнуть и перестанешь чувствовать, то лучше сразу уходить.
– А много приходит запросов на поиски родственников?
– Они всегда у нас есть. Другое дело, что положительных результатов всегда меньше общего количества запросов. Знаешь, у нашей работы никогда не будет конца. На территории России и других государств, где Красная армия участвовала в боях, среди упокоенных советских воинов больше четырёх миллионов остались неизвестными.
Барков долго размышлял после этой встречи. Получалось, что можно было подвергать сомнению свои десятилетиями устоявшиеся представления. Кажется, он тогда не ошибся в выборе своей профессии, люди которой не строили дома, не растили хлеб и не учили детей. Они умели только воевать, и это было нужно их стране. В глубине своей души он всегда оставался сугубо штатским. Другое дело, что в сложной обстановке в нём просыпался совершенно другой человек, который каждый раз заставлял его действовать по-военному быстро и безошибочно. Говорят, что такое качество в командирах ценили подчиненные, им больше доверяли. В армии всегда кто-то должен брать ответственность на себя.
Тем не менее, выбор Николая стать военным можно было считать во многом случайным. Не служба Отечеству влекли его, осознание долга пришло к нему значительно позже. Пожалуй, на его решение больше повлияло желание стать независимым и самостоятельным. Учёба в военном училище позволяла быстро это сделать. Не последнюю роль сыграло и его желание выглядеть старше. Военная форма сразу делала взрослее года на два, и это добавляло шансов в отношениях с девушками. К тому времени у него уже имелся опыт безответного чувства к одной юной особе, которая обращалась с ним как с неоперившимся мальчишкой. Неудивительно, что из всех литературных классиков ему тогда ближе всех был Михаил Юрьевич Лермонтов. Николай на собственном опыте познал страдания поэта из-за невысокого роста, юношеской угловатости и жестокости неразделённой любви к светской красавице Катеньке Сушковой.
Своё решение поступать в Ростовское высшее военно-инженерное командное училище он тогда представил как поездку на Кавказ в действующую армию, под пули жестоких горцев. Это было не самым умным решением, но оно действительно возымело действие на предмет его обожания, юную очаровательную Наташку. Девушка пришла провожать Николая на вокзал со слезами на глазах. Там они поцеловались и обещали друг другу писать письма. Ничего путного из их романа не получилось. После окончания военного училища Николай уехал на южный космодром один, а она через год вышла замуж за моряка дальнего плаванья.
Его юность до службы в армии прошла в небольшом портовом городке на берегу тёплого Чёрного моря, где каждый мальчишка мечтал стать отважным капитаном. К тому времени отец Николая вышел в отставку и устроился преподавателем истории в местную мореходную школу. Его новые коллеги нередко заходили к ним домой и во время долгих дружеских застолий рассказывали о своих приключениях в морских походах и далёких странах. Николай слушал их увлекательные монологи затаив дыхание. Неизвестно сколько в этих рассказах было правды и вымысла, но профессия моряка у Николая постепенно превратилось в мечту. Наверное, в этом не было ничего дурного.
В жизни у него получилось иначе. Всю свою долгую армейскую службу Николай провёл в пустыне возле высыхающего Аральского моря. Суда по нему тогда почти не ходили, они лежали на потрескавшейся, седой от соли глинистой поверхности. Вокруг них волнами двигались пески. Водная поверхность моря с каждым годом уменьшалась в размерах, и с борта самолёта была похожа на закрывающийся веками синий глаз.
Ещё в пятом классе Николай записался в свой первый яхт-клуб «Буревестник». Юные покорители морей учились грести на шлюпках и терпеть недетские физические нагрузки. В те годы много внимания уделялось подготовке молодёжи к военной службе. Потом они перешли на швертботы-монотипы «ёрш». Такие яхты в клубе считались самыми простыми. Широкий, с небольшим выдвижным килем и угловатым шпангоутом парусник показался ему тогда очень тяжёлым. Ходили на них вдвоём. Скоро хождение под парусом у Николая закончилось: увлечение рисованием победило всё…
Уже в Петербурге, оказавшись возле будущего Лахта Центра, Баркова сразу же потянуло в местный яхт-клуб к его ослепительным белоснежным красавицам. Он не удержался и пробовал себя в виндсерфинге. Место для этого в Невской губе оказалось удобным: не слишком глубокое, с ровным песчаным дном. Обнажённая в часы отливов, поверхность дна сохраняла волнистый рисунок движения воды и следы чаек, которые большим числом гуляли по отмелям. Их запутанные песчаные письмена напоминали древние манускрипты. Наверное, они тоже пытались рассказать ему о море…
Как же он мог сегодня забыть этот день? Берег Чёрного моря, яркое солнце слепит им глаза. Они с Наташкой уселись на палубе греческого сухогруза «Barbarino», выброшенного на берег после сильного шторма. Металл раскалённой палубы жарил пятки лучше любой сковородки. Они жались в крохотную тень у самой кормовой рубки, но не уходили с судна. В его тёмных трюмах плескалась вода. Она свободно входила туда через большую пробоину в ржавом борту. Корпус судна давно оброс лохматыми бурыми водорослями, над которыми пёстрыми бабочками кружились мелкие рыбки, фиолетовыми гроздьями свисали мидии. Там, в глубине, было хорошо и прохладно. Николай с нежностью посмотрел на лохматую голову Наташки, потом осторожно перевёл взгляд на её острые загорелые коленки.
– Хочешь, я достану тебе большой рапан, величиной с чайное блюдце? Ни у кого такого не будет, только у тебя.
– Врёшь ты все. Таких ракушек у нас не бывает.
– Есть, я сам их видел. Не веришь? Правда, далеко отсюда. Вон там, возле самого маяка.
– На глубине всё кажется большим…
Наташка – черноволосая, худенькая девчонка с большими синими глазами. Она дружила только мальчишками и ни в чём им не уступала. За это ей в их компании многое разрешалось. Наташка не без оснований считалась самой красивой девчонкой Кривой Балки. С её отцом, обрусевшим греком, они несколько раз вместе выходили в море за ставридой. С тех пор он всегда улыбался ему при встрече. Николай и сейчас помнил его покрытые татуировками и шрамами крепкие рабочие руки.
С берега это место выглядело немного ближе. Плыть туда получалось больше четверти часа. Наконец, он толкнулся тяжёлыми ластами и плавно ушёл вниз, словно таинственное фантастическое существо, человек-рыба. На какое-то время здесь можно было забыть об отсутствии жабр, легко парить и представлять себя частью живого моря. Это даже немного помогало Николаю. Тело в воде становилось послушнее, а его движения сильными и уверенными. У него словно выросли плавники и хвост…
Морское дно под ним было песчаным, с уклоном, уходящим в голубую неизвестность. Гребнями поднимались скалы, идущие сюда от самого берега. Где-то в стороне от него серебристыми тенями скользила стая кефали. Любопытная рыба сделала большой круг и остановилась, разглядывая нового подводного пловца. Получалась хорошая позиция для выстрела. Так всегда было, когда рядом не оказывалось подводного ружья. Пусть плывут дальше, сегодня ему не до них…
Николай быстрыми мелкими глотками постарался выровнять давление, но в переносице и в ушах оно жало всё сильнее, остановить нарастающую боль было невозможно. Медленно работая ластами, он пошёл дальше почти вертикально вниз. Больше никаких резких движений, на глубине даже сердце стучало реже. До заветных камней оставалось совсем немного. Ещё один дюйм, последний и самый трудный. В ушах у него стоял какой-то звон, он последним усилием оторвал от скалы тяжёлые ракушки и прижал их к груди, как самое бесценное сокровище. Неожиданно в голову пришли слова песни, которые добавили ему сил:
Тяжёлым басом гремит фугас,
Ударил фонтан огня.
А Боб Кеннеди пустился в пляс.
Какое мне дело
До всех, до вас?
А вам до меня!…
Теперь можно было спокойно подниматься. Где-то наверху вода и солнце весело играли серебряными бликами. Помогая себе ластами, Николай как пробка выскочил на поверхность: в лёгкие ворвался долгожданный воздух. Наташка потом говорила, что его не было довольно долго.
Обратно Николай плыл уже на спине, так в воде было удобнее работать с грузом. Синий и дрожащий, он неловко забрался на горячую палубу и положил перед Наташкой две раковины. Они оказались большими, как настоящее чайное блюдце. У этих ребристых раковин внутри была нежная розовая перламутровая поверхность. Совсем, как девичье тело в скрытых от загара местах…
Наташка помогла ему снять маску. В ней осталась его кровь. Николай до самой глубокой осени не мог нырять. Впрочем, в тот год это расстраивало его меньше всего. Потом они встретились с Наташкой спустя 18 лет на Софийской улице у старой кирхи. Сказать, что это получилось у Николая случайно, было нельзя. В тот день он снова увидел свою раковину на её столике у большого зеркала. Она лежала на видном месте среди кораллов и прочей сувенирной экзотики далёких южных морей. Николай взял раковину и приложил её к уху. Ему послышался ровный шум приближавшейся волны: «Ты помнишь наше море?» Наташка только улыбнулась. Она помнила всё…
Барков открыл глаза. Нет, это не возвращается. Песок в пустыне движется медленно и бесконечно. В этом заключалась какая-то восточная мудрость, но приходил человек и нарушал эту вечность. Он сделал себе песочные часы, и всё обретало свой конец. Тонкая струйка песка в стеклянной воронке быстро заканчивалась, и не было больше этой вечности…
