Шарль Бодлер
Цветы зла
Приглашение к путешествию
О сестра! Ребенок мой!
Раздели восторг со мной:
В край иной поехать вместе!
На досуге полюбить,
Полюбить и опочить
В том, с тобою схожем, месте.
Влажен солнца беглый луч,
В небесах немало туч,
В них – уму очарованье,
Как в неясности твоей
Изменяющих очей,
Где сквозь слезы есть сиянье!
Край порядка и красот!
Там покой и страсть живет!
Глянец стульев и столов,
Заблестевших от годов,
Будут комнат достояньем,
И цветов редчайших ряд
Свой смешает аромат
С амбровым благоуханьем.
Там – всё, чем блестит восток;
Там – богатый потолок
С зеркалом необозримым
Поведет с твоей душой
Разговор секретный свой
Сладким говором родимым.
Край порядка и красот!
Там покой и страсть живет!
Там – в заливе – вижу я:
Дремлет кораблей семья
С прихотью их переменной.
Чтоб малейший твой каприз
Выполнить, – к нам принеслись
Корабли с концов вселенной.
Солнечный одел закат
И поля, и луг, и сад,
И заливы, и селенья
В гиацинтов цвет златой,
И спокойно шар земной
Дремлет в теплом озареньи.
Край порядка и красот!
Там покой и страсть живет!
Невозвратимое
I
Возможно ль истребить Укоры о былом?
Они живут, и точат едко,
И нами кормятся, как черви мертвецом,
Как гусеницы свежей веткой.
Возможно ль истребить Укоры о былом?
В каком вине, в какой струе, в какой лоханке
Старинных утопить врагов,
Нас разрушающих жаднее куртизанки
И терпеливей муравьев?
В каком вине? В какой струе? В какой лоханке?
Скажи, колдунья, мне, коль знаешь ты о том,
Уму, что погребен тоскою,
Как умирающий задавлен мертвецом
И тяжкой конскою стопою, —
Скажи, колдунья, мне, коль знаешь ты о том, —
Почти умершему, кого ждут чутко звери
И ворон сторожит окрест:
Солдату павшему! Иль он умрет, не веря,
Что сыщет гроб себе и крест?
О умирающий, кого ждут чутко звери!
Возможно ль осветить чернеющий покров
И сумрак разорвать, который
Густ, как смола; в нем нет ни утр, ни вечеров,
Зловещих молний и Авроры?
Возможно ль осветить чернеющий покров?
Надежда теплилась свечой в окне Трактира,
Но огонек задут навек;
Без звезд и без луны найдет ли путник сирый,
Измученный себе ночлег?
Ах, Дьявол затушил свечу в окне Трактира!
Колдунья! Знала ль ты нещадный приговор?
Любила ль гибших в осужденьи?
И ведом ли тебе отравленный Укор,
Что сердце делает мишенью?
Колдунья! Знала ль ты нещадный приговор?
Невозвратимое зубами душу точит,
Как некий жалкий мавзолей,
И с основания порой разрушить хочет
Постройку, точно муравей.
Невозвратимое зубами душу точит.
II
В театрах плохеньких случалось видеть мне,
Как музыка огнем сверкала
И чудную зарю на адской вышине,
Бывало, фея зажигала;
В театрах плохеньких случалось видеть мне,
Как Существо, кто смесь из золота и газа,
На землю Сатану швырнет.
О ты, моя душа, не знавшая экстаза, —
Театр, что вечно тщетно ждет
Прихода Существа, чьи крылья – блестки
газа.
Болтовня
Ты – как осенняя прозрачность небосклона,
Во мне ж вздымается скорбь, как морей волна,
И вспоминание, чей вкус горчей лимона,
Оставит на устах моих, уйдя, она.
Ласкаешь попусту меня рукой усердной!
О, там, где ищешь ты – разрушено там всё
Зубами женщины, рукой немилосердной.
Нет! Сердца не ищи! Всё сожрало зверье!
Моя душа – дворец, толпой опустошенный,
Убийство там и смерть, рвет волосы кулак.
– И запах плавает вкруг шеи обнаженной!..
Жестокий бич для душ! Краса! Ты хочешь так!
Что ж! Блеском праздничным, горящими
глазами
Всё пережги, что мне оставлено зверями!
Осенняя песнь
I
Мы скоро в холоде очутимся печальном,
И наших кратких лет, прощай, о свет живой!
Я слышу: падают со стуком погребальным
Дрова и на дворе звенят по мостовой.
Зима вошла в меня, и с ней вошли сегодня
Озноб и ненависть с усиленным трудом.
О сердце! Превратись в полярной преисподней,
Подобно солнцу, ты в замерзший красный ком.
Звук падающих дров душою слушать страшно:
Не так звук эха глух, коль строят эшафот!
Мой уподоблен мозг вниз падающей башне,
В которую таран неумолимо бьет.
Мне кажется, что сны нагонит стук унылый,
Что где-то второпях гроб сколотить хотят…
Кому? – Уж лета нет, и осень наступила,
И шумы тайные разлукою звенят.
II
Твоих зеленых глаз люблю огонь печальный,
Но, сладкая краса, всё ныне горько мне,
И нет! не заменить ни очагу, ни спальне
Мне солнечных лучей, горевших на волне.
Но ты люби меня! Пускай я буду гадкий,
Неблагодарный, злой! Как мать будь для меня!
Подруга иль сестра! Дари же лаской краткой,
Как осень славная иль солнце склона дня.
Недолог труд! Меня ждет жадная могила!
Позволь прижаться мне к твоим коленям лбом,
Оплакав летний зной, белеющий и милый,
Упиться осени желтеющим лучом!
Мадонне
Ex-voto[5] в испанском вкусе
Воздвигну я тебе, Владычица, Мадонна,
В печальной глубине алтарь мой потаенный,
И, выбравши в душе чернее уголок,
Который от страстей людских и слез далек,
Там нишу высеку лазурно-золотую
И Статую твою, Мадонна, помещу я!
А из моих стихов, где, как стена, металл
И где созвездья рифм кристалл образовал,
Для головы твоей я сделаю Корону,
И в Ревности моей, о смертная Мадонна,
Я Плащ тебе скрою; от подозрений он,
Вдвойне отяжелев и дико закреплен,
Закроет, как леса, твое очарованье.
Не в Перлы уберу тебя, в мои Рыданья!
Одеждой будь тебе – Волнение Страстей,
Которое то вверх, то вниз летит скорей
И, трепеща концом, недвижно у предела
Боготворит твой стан и розовый, и белый!
Из Почитанья две атласных Туфли мог
Я сделать для твоих божественнейших Ног.
Пусть туфли скрепами ступню твою сжимают,
Как створки раковин моллюсков охраняют.
И если не смогу, при мастерстве моем,
Создать я Лунное подножье с серебром,
То Змея положу, что мне кусает недра,
Под каблуки, чтоб ты, на искупленья щедра,
Победоносица! – убила бы ногой
Чудовище, что нас язвит своей слюной.
Увидишь Помыслы, что, как Свеча, блистая,
Пред алтарем твоим, Царица Дев святая,
Бросают отблеск свой в лазурный потолок,
Всегда к тебе стремя свой огненный зрачок.
И так как всё во мне Мадонну обожает,
То Ладан, Фимиам и Мирру воскуряет,
И без конца к тебе, к вершине снеговой,
Как Пар, вздымается мой Разум грозовой.
Потом, чтобы создать Марии роль полнее,
Смешаю варварство с любовью я моею!
– Страсть черная! Грехов семь Смертных взяв
скорей,
Палач с раскаяньем, семь сделаю Ножей
Отточенных и, как жонглер, без сожаленья,
Из всех твоих страстей взяв большую мишенью,
Вонжу я в Грудь твою кинжалов острие,
И Сердце я проткну дрожащее твое!
Полдневная песнь
Из-за излома злых бровей
Твой облик кажется мне диким
И с ангельским не схож он ликом,
Колдунья с живостью очей!
О ветреница дорогая!
О страшная любовь моя!
Как идолов жрецы, так я
Тебя смиренно обожаю!
Пустыни запах и листы.
Благоухает в жесткой прядке,
И много тайны и загадки
Есть в повороте головы.
Как будто вкруг паникадила,
Вкруг тела – аромат бродяг.
Как вечер, ты чаруешь так,
О нимфа сумрака и пыла!
С твоею ленью не сравнить
И зелья самые густые,
А ласки знаешь ты такие,
Что можешь мертвых воскресить!
И твоему бедру знакома
К твоей спине и к груди страсть,
И нежишь ты подушки всласть
Своею позою истомы.
А иногда, чтоб утолить
Всю ярость тайного желанья,
Ты искренне свои лобзанья
С укусом можешь подарить.
Меня, смуглянка, раздираешь,
Издевки с хохотом полна,
А после взор, что, как луна,
Отраден, – в сердце устремляешь.
Под твой атласный башмачок,
Под ноги в шелке, – положу я
Мою восторженность большую,
И дарование, и рок!
Моя душа тебе покорна,
Тебе, мой цвет, свеча моя.
Ты – вспышка жаркого огня
Во тьме моей Сибири черной!
Сизина
Диану видели ль, когда она, сметая
Кустарники, спешит в хитоне меж лесов,
Не веря спутникам, и крик в себя впивая,
И волосы отдав дыханию ветров?
Видали ль Теруань, кто, битву обожая
И к приступу зовя народ без башмаков,
И саблю выхватив, охотно роль играя,
С огнем в глазах бежит по ступеням дворцов?
Воительница ты, о Сизина, такая ж!
Душой не только смерть, но также милость
знаешь!
Смела, и в барабан и в порох влюблена,
Перед просящими себя обезоружит
И, с разоренною в огне душой, она
Найдет немало слез для тех, кто их заслужит.
Стихи к портрету Оноре Домье
Тот, чей портрет перед тобою,
Читатель, – очень мудрым был.
Он кистью тонкой нас учил
Самих смеяться над собою.
Сатирик он, но рисовал
С насмешкой твердою такою
Он Зло и окруженье злое,
Что добрый дух свой доказал,
Издевкой не напоминая
Мефисто иль Мельмота вид
Под факелами Эвменид,
Что нас морозят, их сжигая.
В их смехе – шалостей черты
Искривлены печальной болью,
В его ж – луч искренний приволья
И знак сердечной доброты.
Креолке
В стране, где аромат и солнышко ласкало,
Сплетал пурпуровый лес балдахин листвой,
Где пальма лень в глаза нам щедро изливала,
Креолку я знавал с неведомой красой.
Нас гордостью манер смуглянка чаровала,
Тон кожи поражал теплом и бледнотой,
Как грациозная охотница, ступала,
И смех спокоен был, и смел был взор живой.
Когда б отправились в страну великой славы,
К Луаре с зеленью иль к Сене величавой,
То, украшением старинных став домов,
Заставили б сложить вы тысячи сонетов,
В уединении, в тени, сердца поэтов,
Их подчинив сильней, чем черных всех рабов.
Moesta et errabunda[6]
Скажи: твоя душа летала ли, Агата,
Из моря черного столичных нечистот
В тот океан иной, сиянием объятый,
Где глубина и синь, как девственность, живет?
Скажи: твоя душа летала ли, Агата?
Ах, облегчи нам труд, огромный океан!
Какой же демон дал волненью в океане, —
Певцу хрипатому, что воет под орган
Ветров брюзжащих, – дар баюкающей няни?
Ах, облегчи нам труд, огромный океан!
Вези меня, вагон! Умчите прочь, фрегаты!
Прочь! Прочь! Из наших слез зловонный
здесь ручей!
– Не правда ли, порой и скорбный дух Агаты
Твердит: «От совести, злодейства и скорбей
Вези меня, вагон! Умчите прочь, фрегаты!»
Ты так далек от нас, благоуханный рай,
Где светлая лазурь, где радостно, спокойно,
Где, сердце, в девственной ты страсти утопай!
Там всё, что любишь ты, – твоей любви
достойно!
Ты так далек от нас, благоуханный рай!
Но рай зеленый наш, рай юности влюбленной,
И беготня, и песнь, и ласки, и букет,
И замиранье струн за горкой отдаленной,
И полный жбан вина, и в сумерках боскет,
– Но рай зеленый наш, рай юности влюбленной,
О наш невинный рай, что тайных полн отрад, —
Ужели Индии он дальше и Китая?
Иль крики скорбные его не возвратят?
Ужель не оживит вновь песня золотая
Тебя, невинный рай, что тайных полн отрад?!
Призрак
Я, словно призрак с диким взглядом,
С тобой в алькове буду рядом;
К тебе я меж теней ночных
Опять скользну, бесшумно тих!
Тебе, смуглянка, подарю я
Луны прохладней поцелуи;
Под лаской гробовой моей
Припомнишь ты могильных змей!
Лишь утра свет блеснет багровей,
Ты не найдешь меня в алькове!
Пусть он до ночи будет стыть!
Как люди – нежностью своею
Над юностью царят твоею,
Так страхом я хочу царить!
Сонет осени
Твои глаза твердят хрустальной чистотой:
«Какие прелести во мне, друг странный,
скрыты?»
– Прекрасной молча будь! Душа на всё сердита,
Но пленена она животной простотой.
Она не хочет ад раскрыть перед тобой,
Песнь детства, в чьей руке протяжных снов
избыток,
Чернеющих легенд воспламененный свиток.
Я ненавижу страсть, и я от дум – больной!
Возлюбим сладостно! Любовь, в засаде скрытой,
Натягивает свой лук мрачно-роковой.
Оружье старое! Изучено ты мной:
Безумье, ужас, грех! – Своей душой разбитой
Ты – солнце осени, как я! Цвет бледный мой,
Столь холодна и так бела ты, Маргарита!
Грусть Луны
Мечтает вечером Луна лениво, нежно,
Как девушка, когда, пред тем, как ей уснуть,
Среди подушечек, легко рукой небрежной,
Ощупав контуры, оглаживает грудь.
На шелковом хребте лавин, что полны ленью,
От обмороков в смерть переходя, Луна
Свой устремляет взор на белое виденье,
Которым зацвела лазурь и вышина.
Когда ж на шар земной, печали обреченный,
Свою слезу Луна уронит потаенно,
Враг богомольный сна, поэт, в ладонь возьмет
Слезинку бледную, что на́ землю упала
(В ней – отсвет радужный, как бы в куске
опала!),
И, в сердце спрятавши, от Солнца сбережет.
Коты
Мудрец суровый и любовник ненасытный,
Равно вы любите, достигнувши годов,
Квартиры гордость, их, властительных котов,
Что, домоседствуя, пред стужей беззащитны.
Коты! Вы мудрости и похоти друзья!
Вам любы тишина и ужас полумрака;
Эреб бы взял себе их, как коней, однако
Их гордости запрячь в ярмо никак нельзя!
И горделивость поз приемлете вы, стыня,
Как сфинксы длинные в безмерности пустыни,
Как бы заснувшие в поконченных мечтах.
Чудесных искр полно в вас плодородье тела;
Частицы золота, как бы песок, в зрачках
Таинственных котов блистают без предела.
Совы
Под тисами, что их скрывают,
Как боги странные, сидят
Недвижно совы в ряд, свой взгляд
Вперяя красный. Размышляют.
Пребудут без движенья так,
Пока унылого порою,
Прочь солнце отогнав косое,
Не утвердится прочный мрак.
Их поза – мудрым наставленье,
Что суматохи и движенья
Бояться должен человек.
Кто опьянится быстрой тенью,
Тот будет обречен навек
На жажду местоизмененья.
Трубка
Я – трубка автора. Решить
По кафрской, абиссинской мине
Моей способен всякий ныне,
Что автор любит покурить.
Лишь господин начнет грустить,
Дымлю, как печь, я, где рабыни
Обед готовят, чтоб мужчине,
Придя с работы, есть и пить.
В подвижно голубом сплетеньи,
Из рта идущем моего,
Я дух баюкаю его,
Даруя мощно утешенье,
Что сердцу радостно, и дам
Покой измученным мозгам.
Музыка
Владеет Музыка, как море, часто мной!
К тебе, моя звезда, я
Под сводом пасмурным иль сквозь эфир пустой
Свой парус поднимаю;
И выпячена грудь. Как ткани парусов,
Так легкие раздуты.
Я приступом беру хребты морских валов,
Что скрыты ночью лютой;
Я чувствую в себе дыханье всех страстей
Корвета в миг опасный.
И ветер с бурею, конвульсией морей,
Над бездною ужасной
Баюкают; порой – как в зеркале, в тиши —
Отчаянье души.
Погребение отверженного поэта
Когда на свалке, под каменья,
В гнетущих сумраком ночах,
Христианин из сожаленья
Твой славный похоронит прах,
В часы, когда звезда невинно
Тяжелый блеск очей смежит,
Паук протянет паутину,
Змеят ехидна народит, —
Век будешь слышать над собою,
Над осужденной головою,
Ты крики жалобных полков,
Колдуний жадных и крикливых,
Забавы стариков блудливых
И черный заговор воров.
Фантастическая гравюра
Вот призрак редкостный и вовсе неодетый!
Смешно надвинута на самый лоб скелета
Корона страшная, как будто карнавал.
Без шпор и без хлыста коня он побуждал.
Апокалипсисный одер (он призрак тоже!)
Слюною брызгает, как бы в падучей дрожи.
И в даль пространств они врубаются вдвоем,
Безбрежность поперев отважным сапогом.
Подъемлет всадник меч, что пламенем сверкает,
И безымянную толпу конем толкает.
Как оглядевший дом свой принц, он мчать готов
Чрез ледяной погост, огромный, без краев,
Где спят под отблеском потухшим небосвода
Народы древние и новые народы.
Веселый мертвец
Хотел бы выкопать себе могилу сам
В земле я жирной, где улиток копошенье,
Где мог бы отдых дать измученным костям,
Акулой в глубях вод я мог бы спать в забвеньи.
Презренье выказал я всем людским слезам,
И завещанию, и даже погребенью.
Нет! Предпочтительно я воронам отдам
Нечистый остов мой при жизни на съеденье.
К тебе, о черный друг, червь без ушей и глаз,
Покойник радостный пришел на этот раз!
Эпикуреец-червь! О ты, дитя гниенья!
Безжалостно ползя сквозь труп мой, будь готов
Сказать мне: разве есть еще тому мученья,
Кто тело без души, кто мертв средь мертвецов!
Бочка ненависти
Ты – бочка Данаид, о Ненависть, – и щедро
Месть раздраженная готова до краев
Рукою красной лить в темнеющие недра
Из полных ведер кровь и слезы мертвецов.
Но Демон в бочке той проделал тайно дыры,
И вытекают в них столетья пот и кровь,
И, чтобы поощрить всех побежденных мира,
Их Ненависть живит, чтоб кровь пролить их
вновь.
Пропойца Ненависть! О, в глубине таверны
Желаешь в жидкости всегда рождаться ты
И размножаешься, как будто гидра Лерны.
– Но счастлив пьяница, познав врага черты.
А Ненависти дан рок жалкий в достоянье:
Забыться под столом она не в состояньи!
