Шарль Бодлер
Цветы зла
Семь стариков
Виктору Гюго
В кишащем городе и в полдень затолкают
Прохожих – призраки! О город, полный грез!
Как соки в узкие каналы протекают,
Так тайны ты струишь, властительный колосс!
Я утром проходил по улице печали,
Где здания росли от дыма в высоту
И набережную реки напоминали
Желтеющий туман швырнул на пустоту.
Одежду, что душе пристала лицедея.
Я нервы сдерживать был, как герой, готов,
И спорил я с душой усталою своею,
А пригород дрожал от тяжести возов.
Вдруг – предо мной старик. Лохмотье так убого,
И реже так оно, как небо в час дождей.
Подачек нищий мог собрать бы очень много,
Коль злобы не было б в зрачках его очей.
Но нищего зрачок пропитан был, казалось,
Весь желчью. Взор колол, как иней в холода,
И, как Иудина, щетиной выдавалась,
Остра как меч, его большая борода.
И ноги под прямым углом с его спиною
Сходились; был он весь не сгорблен, а разбит.
Его обличие завершено клюкою,
А шаг беспомощен. Всё придавало вид
Скота больного иль трехногого еврея.
По грязи и по льду он, ковыляя, шел,
Как будто башмаком он трупы мял сильнее;
Не равнодушен он, на целый мир он зол.
За ним его двойник. Он тем же адом явлен,
Такая ж борода, такой же взор зрачков
И палка. К цели был неведомой направлен
Шаг странных призраков, столетних близнецов.
Чей гнусный умысел меня избрал мишенью?
Иль унижал меня какой-то случай злой?
Не меньше, чем семь раз, мгновенье от
мгновенья,
Зловещий проходил старик передо мной.
Кому смешны мои волнения и ярость?
Кто в братском трепете, как я, не задрожит?
Пусть думает о том, что, несмотря на ярость,
Все семь чудовищ тех имели вечный вид!
Смогу ль, не умерев, увидеть я восьмого?
Такого ж грозного, кто словно Феникс злой,
Отец и сын семи, насмешливый, суровый?
– К кортежу адскому я встал скорей спиной.
И злой, как пьяница, пред кем мир раздвоился,
Домой вернулся я и запер дверь, больной;
Дух лихорадочный мой в ужасе томился,
Сраженный тайною нелепою такой.
Напрасно разум мой пристать пытался; яро
Его отбрасывал, резвясь, порыв ветров;
Мой дух плясал, плясал, челнок без мачт
и старый,
Средь моря страшного, где нету берегов.
Маленькие старушки
Виктору Гюго
I
В старинных городах, среди кривых извилин,
Где всё чарует нас и даже самый страх,
Мне нравится следить старух, чей вид умилен
И много странности в стареющих чертах.
Уродки страшные встарь женщинами были,
Звались Лаисами! Горбатых и смешных
Возлюбим их! Они ведь души сохранили!
В дырявых юбочках и в рубищах своих
Ползут, терзаемы жестокими ветрами,
От грохота карет испуганно дрожа
И, как реликвию, свой ридикюль с цветами
Или с фигурками нашитыми держа.
И, схожи с куклами, плетутся в даль старушки,
Как зверь израненный, они порой спешат
Иль пляшут нехотя, как жалкие игрушки
На нитке Сатаны! – У них, разбитых, взгляд
Острее бурава; о этот взгляд, который
Схож с ямкой, где вода, блистая, ночью спит.
Их взоры – девочки божественные взоры,
Что в удивлении сквозь смех на мир глядит.
– Заметили ли вы, что в стариковском гробе
Размер, как гробика для ребятишек, – мал?
Смерть мудрая, создав для двух гробов подобье,
Вложила в сходство смысл, чтоб странностью
пленял.
Когда я призрак тот тщедушный повстречаю,
Пересекающий бурлящий наш Париж, —
Больное существо! – то я предполагаю,
Что в люльку новую ты сладостно спешишь!
И, оглядев старух, не удержусь я, чтобы
Ты, мысль, как геометр, исчислить не смогла:
О, сколько сменит раз рабочий форму гроба
Из дерева, куда положатся тела?!
– Глаза – колодези, прорытые слезою,
Металл сверкающий, остывший в тигелях.
Для тех, кто вскормлен был суровою Бедою,
Так много прелести в таинственных глазах!
II
Фраскати древнего влюбленная Весталка
Иль жрица Талии, чье имя знать могли
Одни суфлеры! Вы, кто встарь звались фиалкой
Иль ветреницею известной в Тиволи, —
Меня пьяните вы! – Меж хрупкими бывали
Такие, что, печаль в мед сладкий превратив,
Твердили подвигам, что крылья предлагали:
«Взнеси на небеса, могучий Гиппогриф!»
Одна к скорбям была приучена страною,
Других – страданьем муж умел отягощать,
А третьих сделал сын страдалицей святою!
Вы реку бы могли из ваших слез создать!
III
Я за старушками порой слежу. – Бывало,
Одна из них в тот час, когда в огнях лучей
Всё небо ранами кровавыми блистало,
Печально на одну садилась из скамей
И тихо слушала концерт, богатый медью
Военной музыки, наполнившей наш сад
И лившей в сердце всех гулявших зов к победе.
Под вечер золотой мелодии живят.
И, помня правила держаться прямо, чинно,
Она впивала гимн живой, что к бою звал,
И глаз ее порой открыт был, как орлиный,
Лоб мраморный ее, казалось, лавров ждал.
IV
Так вы проходите через хаос столицы
Живой, надменные, без жалобы совсем,
Мать, чья душа в крови, святая иль блудница,
Чьи прежде имена известны были всем.
Вас, кто был грацией и кто покрыт был славой,
Не ведает никто! – И пьяница порой
К вам пристает, зовя к утехам, для забавы;
За вашим рубищем оборвыш скачет злой.
Стыдясь существовать, о сгорбленные тени,
Вы крадетесь вдоль стен, и стан согнул ваш страх.
Рок странный! Вам никто не выкажет почтенья!
Для вечности созрел ваш человечий прах!
Я нежно издали за вами наблюдаю,
Неверные шаги следит мой взор с тоской.
Я, словно ваш отец, вас видя, ощущаю
Восторги тайные сочувственной душой.
Я воскрешаю вновь наивность увлеченья,
Сияние и мрак прошедших ваших дней.
В пороках ваших есть для сердца наслажденье,
А в добродетелях – восторг душе моей!
Развалины! Друзья! С моим ваш разум схожий!
Вам каждый вечер шлю торжественный привет!
До завтра жить ли вам? Гнет тяжкой длани Божьей
Над вами, Евами восьмидесяти лет!
Слепцы
Душа! Смотри на них! Действительно: страшны!
Как манекен, они шатаются комично;
Как бы лунатики – ужасны, необычны;
Шары вперенные куда-то их – мрачны.
Подъяты к небесам, как будто смотрят в дали,
Глаза, отколь ушли небесные огни.
Но не видал никто, чтоб к мостовой они
Раздумье головы мечтательно склоняли.
Чрез беспредельный мрак, столь схожий
с тишиной
Извечною, бредут. О город! Голос твой
Вкруг нас поет, мычит, смеется в истерии.
Ты до жестокости восторгами пленен.
Безумец больше их, бреду я, кинув стон:
– Что в небе вы найти хотите, все слепые?!
Прохожей
Рычала улица, бурля вокруг меня.
Вдруг женщина прошла, тонка, стройна собою,
В печали царственной, тщеславною рукою
Фестоны приподняв и захватив края,
Проворна и горда, с ногой точеней статуй.
Безумно скорчась, пил я сладость, что слепит,
И страсть мертвящую во взоре, что хранит
Источник бурь, как свод багрово-синеватый.
Блеск молний… Позже ночь!.. О беглость
красоты!
Ты взорами меня так часто воскрешала!
Ужель лишь в вечности вновь встретишься
мне ты?
Так поздно?! И не здесь!.. Иль Никогда?! Не знала,
Куда я шел, а я – не знал, куда ты шла.
Тебя б я мог любить – ты это поняла!
Скелет-землепашец
I
В анатомических таблицах,
Которых в пыльных лавках тьма,
Где медицинские тома
Спят, словно мумии в гробницах.
Рисунок, сделанный рукой
Художника с суровым знаньем,
Хоть и печален содержаньем,
Но всё ж наполнен Красотой.
Но страх таинственный являет
Картина нам всего точней,
Когда изображенный в ней
Скелет, как пахарь, грунт копает.
II
Напрягши силу позвонков
И мускул вовсе обнаженный,
Безмолвный пахарь похоронный,
Кандальник мертвых костяков.
Какой же с целины трудами
Посев ты странный соберешь?
Какому фермеру набьешь
Амбары этими хлебами?
Иль хочешь доказать такой
Эмблемой страшной и унылой,
Что тщетно и на дне могилы
Искать обещанный покой?
Что и Небытие обманно?
Что всё – и даже Смерть – нам лжет,
И каждому, кто ни умрет,
Увы! придется беспрестанно
В стране безвестной и иной
Тебя копать, земля тугая,
На заступ тяжкий налегая
Кровавой и босой ногой?!
Вечерние сумерки
Вот вечер сладостный. Он – преступлений друг!
К нам, как сообщник наш, подкрадется он вдруг;
И свод закроется неспешно, как альковы,
И люди, торопясь, зверями стать готовы.
Любимый вечер мой! Желанен ты рукам,
Что могут, не солгав, промолвить: «Мы трудам
День нынче отдали!» – Несешь ты утешенья
Умам, съедаемым жестокостью мученья,
Упрямым мудрецам с тяжелой головой,
Рабочим, кто согбен и заслужил покой.
Больные Демоны, по воздуху летая,
Проснутся тяжело, дельцов напоминая,
В затвор и в желоб крыш стучась своим крылом.
Среди мятущихся огней под ветерком
Ты, Проституция, на улицах пылаешь,
Как в муравейнике, все входы открываешь;
Везде таинственно пробьешь себе пути,
Как враг, что свой удар готов нам нанести.
Нечистоту сосешь из городской ты груди,
Как позже червь пожрет всё, что пожрали Люди.
Чу! Кухонь слышится шипенье там и тут,
Театры тявкают, оркестры заревут,
И входят в кабаки, где в картах наслажденье,
И шлюхи, и плуты, друзья их, в окруженьи
Воров, которые чрез несколько минут
Должны опять начать свой непрерывный труд:
Исподтишка взломать им дверь и кассы надо,
Чтоб два-три дня прожить и девке дать наряды.
Замкнись в себе, душа, в тяжелый этот миг!
Пускай не слышит слух твой этот дикий рык!
Вот час, когда больных их муки раздражают;
Глухая Ночь берет за горло; путь кончают
Они, и в братскую пора им пропасть лезть.
Больница полнится их вздохами, и есть
Едва ль один из них, кто суп благоуханный
Под вечер сможет съесть вблизи своей
желанной!
А большинство из них успело ли вкусить
Отраду очага, не начиная жить?!
Игра
На креслах выцветших старухи-куртизанки,
Со взглядом роковым и с краскою бровей,
Расселись немощно, с жеманностью осанки;
Металла и камней стук из худых ушей.
К зеленому сукну – без губ нагнулись лица,
И губы бледные, и рот беззубый там!
В горячке дьявольской, трясясь, рука стремится
К пустым кармашкам и к трепещущим грудям.
С плафона грязного огромнейших кинкетов
И бледных люстр ряды свое мерцанье льют
На мрачное чело прославленных поэтов,
Пришедших промотать кровавый, потный труд.
Картина черная полночного мечтанья
Прошла перед зрачком всевидящим моим:
Я видел, как я сам в вертепе, средь молчанья,
И холоден, и нем, склонился, недвижим,
Завидуя страстям, владеющим душою,
Веселью мрачному стареющих блядей
И всем, торгующим отважно предо мною
Кто – честью старою, кто – красотой своей.
И дух испуган мой, что зависть ощущает
К несчастным, кто в провал зияющий спешат,
Ко всем, кто кровью сыт и кто предпочитает
Своей печали – смерть и жалкой жизни – ад!
Пляска смерти
Эрнесту Кристофу
Как в жизни некогда, горда; стан благородный,
Большой букет цветов, перчаток белизна;
Развязна чересчур, с манерностью свободной
Кокетки высохшей имеет вид она.
Кто тоньше талию встречал в разгаре бала?
На царской полноте простор одежд до ног
Безвольно ниспадал, и ноги ущемляла
Туфля; на ней помпон прекрасный, как цветок.
Резвится легкий рюш на краешке ключицы,
Как трется ручеек о скалы, похотлив;
Стыдливо от смешков он помогает скрыться
Могильным прелестям, собою их прикрыв.
И череп, мастерски украшенный цветами,
Чуть-чуть качается на ломких позвонках;
Из мрака сделаны ее глаза с зрачками.
– Краса ничтожества! В убранстве глупом прах!
Пусть многие зовут тебя карикатурой!
Понять ли им, кто пьян от плотской красоты,
Всё безымянное изящество натуры?
Как раз по вкусу мне, скелет великий, ты!
С гримасой властною явилась, чтоб смятенье
В пир Жизненный внести ты? Иль порок былой,
О легковерная, на шабаш Наслажденья
Сегодня вновь толкнул живучий остов твой?
Иль отогнать кошмар насмешливый мечтаешь
Ты скрипок пением и пламенем свечей?
Потоком оргий ли ты обновить желаешь
Ад, пламенеющий досель в душе твоей?
Ошибок, глупостей родник неистощимый!
О перегонный куб для роковых скорбей!
Мне аспид видится, ничем не укротимый,
Сквозь погнутый забор стареющих костей.
Воистину боюсь: твое кокетство тщетно
И не заслужит здесь оно себе наград.
Кому из смертных душ ирония заметна?
Красоты ужаса лишь сильных опьянят.
Из бездны глаз твоих, где ужас размышлений,
Идет безумие, – и мудрость плясунов
Не в силах созерцать без горьких отвращений
Смех вечный тридцати двух видимых зубов!
Меж тем, кто не сжимал в объятиях скелета?
Кто не вкушал плодов ни разу гробовых?
Плевать на аромат, одежды туалета!
Тот мнит, что он хорош, кто отвергает их!
Скажи, безносая вакханка и долбило,
Танцорам пляшущим, кто болен слепотой:
– «Мои любимые! Сквозь пудру и белила
Вы смертью пахнете! Увядший Антиной,
Изысканный скелет и денди освеженный,
Труп лакированный, плешивый ловелас, —
Вселенский хоровод средь пляски похоронной
В края безвестные всех увлекает вас!
Туда, где Ганг блестит, где хладной Сены воды,
Табун людской бежит, и не увидит он
Трубы Архангела, торчащей в дыры свода,
Угрозой блещущей, как черный мушкетон.
Под солнцами всех стран, везде Смерть обожает
Твои кривляния, о жалкий род Людской,
И миррой, как и ты, она благоухает,
С твоим безумием сарказм сливая свой!»
Любовь заблуждения
Когда проходишь ты лениво, дорогая,
Под песнь, летящую до потолка, смычков,
Походку легкую изящно замедляя,
Стремя глубокий взор тоскующих зрачков,
Когда твой бледный лоб, от прелестей который
Еще прекраснее, огнем окрасит газ,
А пламя вечера зажжет на нем Аврору,
И как портрета взор, меня твой манит глаз, —
Я говорю: «О, как прекрасна и свежа ты!
Как башней царственной, ты памятью своей
Тяжелой венчана; душа, как персик мятый,
Созрела, как и плоть, для мудрости страстей!
Ты плод ли осени, что сбора ожидает?
Иль урна траура, которой надо слез?
Иль запах, что и мечтах оазис воскрешает?
Подушка нежная? Или корзина роз?
Да, есть глаза: в себе не держит затаенно
Секретов дорогих их грустная краса;
Ларцы без ценностей, без тайны – медальоны,
Вы глубже и пустей, чем сами небеса!
Чтоб душу оживить, что правды не хотела,
Правдоподобности не хватит ли одной?!
Будь равнодушной ты, будь глупой! —
Мне нет дела!
Привет, о маска! Я пленен твоей красой!»
«Я не забыл тебя, соседка городская…»
Я не забыл тебя, соседка городская,
Усадьба белая; тиха ты, небольшая!
Венеры старой торс, Помоны гипс красу
Нагую прятали в редеющем лесу;
И солнце вечера надменное, сияя,
Ломало сноп лучей в окне, напоминая
Подсматривающий небесный глаз большой,
Следящий за немой, неспешною едой,
И льющий отсветы своих свечей большие
На полог саржевый, на скатерти простые.
«Служанка старая, с великою душою!…»
Служанка старая, с великою душою!
Ты, мирно спящая под дерном и землею, —
Должны тебе снести мы несколько цветков.
Есть скорбь великая у бедных мертвецов;
Когда шуршит Октябрь опавшею листвою
Над мрамором их плит с печалью ветровою,
В неблагодарности мертвец упреки шлет
Всем, кто в такие дни в тепле перин живет,
В то время, как они, под гнетом беспощадных
Снов черных, без друзей и без бесед отрадных,
Скелеты мерзлые, кого червяк грызет! —
Томятся, чувствуя, как зимний снег идет,
Как шествуют века; семья и друг их милый
Не сменят лоскутков, висящих над могилой!
И если вечером, когда, шипя, поют
Дрова, увижу я ее на этом кресле, тут,
Коль ночью декабря холодной, голубою
Она придет тайком к нам в комнату такою
Сердитой, вставшею с постели вековой,
На выросших детей взор устремляя свой,
Что праведной душе тогда сказать смогу я,
Во впадине пустой узрев слезу большую?!
Туманы и дожди
Ах, осени конец, зима, весна сырая!
О время льстивое! Люблю вас, умоляя
Окутать сердце мне, а также разум мой
Туманным саваном, могильной пустотой.
О, над равниною, где ветер мчит, играя,
Под скрипы флюгеров, покуда ночь большая, —
Душа, охотнее, чем теплою весной,
Ты крылья ворона широкие открой!
Что слаще для души, наполненной могилой,
Для сердца, где давно и иней, и туман,
Чем, бледная пора, царица наших стран, —
Твой постоянный вид, и бледный, и унылый?!
– Иль в вечер без луны, вдвоем, залезть
в кровать
Совсем случайную, чтоб горе усыплять!
Парижская мечта
Константину Гюису
I
Картина страшного пейзажа,
Невиданного до сих пор,
Еще сегодня утром даже
Сумела восхитить мой взор.
Сон, полный призрачных видений!
О, в странных прихотью мечтах
Весь мир изменчивых растений
Я уничтожил в этих снах.
Художник, горделивый гений,
Однообразно помещал
Я в пьяное изображенье
Лишь воду, мрамор и металл.
И во дворце незавершенном
Был целый Вавилон аркад,
И в ярком золоте червонном
Фонтанов низвергался ряд.
И водопады тяжелели,
Как занавес хрустальный, там
И, обольщая, вниз летели
По металлическим стенам.
И не леса, а колоннады
Вкруг спящих высились озер,
Куда гигантские наяды,
Как женщины, бросали взор.
Как скатерть, воды голубые
Меж розово-зеленых скал.
Поток за грани мировые
На миллион миль выступал.
Утес, доселе небывавший,
И вал магический, и лед,
Своей громадой отражавший
И отраженный в свой черед!
Совсем беспечные молчали
Потоки Ганга и с вершин
Сокровища из урн сливали
В глубь бриллиантовых пучин.
Я, феерий творец, заставил,
Чтоб, мой осуществляя план,
В туннель алмазный бег направил
Мной укрощенный океан.
Всё, далее черное, сверкало
И принимало все тона,
И в луч кристальный облекала
Свое величие волна.
Ни звезд, ни солнечного света
Под низким сводом голубым,
Чтоб озарить причуду эту,
Сверкавшую огнем своим.
Над чудом, сверх его движенья
(Как новизны ужасен вид!
Ничто – для слуха, всё – для зренья!)
Молчанье вечности царит.
II
Открыв мой взор, огнем пылавший,
Я вновь лачугу различил,
И, снова сам собою ставши,
Шипы забот я ощутил.
Часы со звоном погребальным
Пробили полдень грубо так!
Над миром косным и печальным
Ты, небо, проливало мрак!
