Шарль Левински
Полубородый
Тринадцатая глава, в которой правила игры больше не действуют
Плохо, когда ты самый младший, потому что у тебя тогда есть старшие братья и сёстры, и они делают с тобой что хотят. Не Гени, нет, он всегда был ко мне добр, зато Поли поганец. У меня искры из глаз сыплются от злости, но сделать ничего не могу, потому что он не только старше, но и сильнее меня. Я пытался с ним говорить, но он отвечал, что, если от него чего-то хочу, я должен с ним сразиться, тогда он мне покажет, каково это – быть раздавленным, как блоха между двух пальцев. Я уже просил Гени поговорить с Поли, но Гени сказал, что не будет вмешиваться, мол, это всё мальчишество, а на свете есть более важные дела. Но ведь для меня это важно. То, что сделал Поли, это подлость.
А было так, что я изобрёл одну игру, по-настоящему хорошую игру, это все говорили, потому что это игра с историей. Можно было играть в неё целый день или даже неделю, а может, и дольше, пока идёт работа в поле или в хлеву. Вначале в неё играли только мои друзья, потом и другие заметили, как это занятно, и в конце концов игроков стало так много, в том числе и старших мальчишек, что старый Айхенбергер сказал, что вся деревня впала в детство. Мне пришлось ввести новое правило, чтобы ни на одной стороне никогда не участвовало больше шести человек, и другим приходилось ждать, а с большим числом игроков получается не так хорошо. Я знаю, что гордость есть смертный грех, но всё равно гордился этой игрой. Но теперь всё рухнуло, и в этом виноват Поли, всё из зависти, потому что ему самому не удалось поучаствовать; он должен был собирать камни, а больше ему ничего нельзя было делать, ведь он всё ещё был под надзором и только Гени мог его освободить из отлучения. Но он всё равно вмешался и всё испортил. Мне было так обидно, хоть плачь, но кто плачет, над тем смеются, а такого удовольствия я Поли не доставлю.
Моя игра называется «Межевой спор», и она пришла мне в голову, когда Гени объяснил мне, как люди из Швица и из монастыря Айнзидельн то и дело затевали между собой спор о том, где кончается чужое владение и начинается своё. Я тогда подумал, что сдвинуть межевой камень так, чтобы никто не заметил, было бы ещё забавнее, чем играть в «Охотника и серну», когда тоже надо подкрадываться и пугать других. Но когда серну убьёшь, игра кончается и нужно начинать новую, тогда как межевой камень можно двигать туда-сюда сколько угодно. Правила я продумал основательно, потому что в игре это главное; без правил будут только склоки. Было бы лучше всего, если бы кто-нибудь их ещё записал, тогда бы Поли не вмешался. У людей есть благоговение к документу, даже если они и не знают, что там в точности написано. У нас в деревне однажды вели спор из-за земли двое крестьян, Риккенбах и Хофштеттен, причём этот спор тянулся ещё от их отцов и дедов, один засеял поле, а потом пришёл другой и снова его перепахал, и так далее. Был и старый документ, с печатью и всё такое, и каждое семейство было уверено, что сможет доказать, что поле принадлежит ему, а не другому. И чтобы дело наконец решилось, Риккенбах и Хофштеттен договорились вместе пойти в Айнзидельн и попросить, чтобы им там зачитали пергамент вслух; каждый был убеждён, что документ подтвердит его правоту. Но их посещение монастыря не положило спору конец, поскольку оказалось, что этот пергамент не имеет никакого отношения ни к полю, ни к Риккенбаху, ни к Хофштеттену. Речь в нём шла – ещё с поколения пращуров – об освобождении от десятины, а семейство, которое там было названо, давно уже вымерло. Так Риккенбах и Хофштеттен и продолжают до сих пор спорить за этот кусок земли.
А вот какие правила были у моей игры: сперва выбираются две одинаковые группы, одни – это люди Швица, другие – монастырские. Главный пост швицеров – та куча камней, которую Поли нагромоздил на полевой меже, а монастырские заняли бывшую времянку Полубородого, которую козопасы худо-бедно поддерживали в нормальном состоянии. Мне всегда приходилось быть в группе монастырских, в которую шли неохотно, потому что монастырю как-никак принадлежит наш лес и они могут принудить людей к корчеванию. Но другие говорили, что если ты подумываешь позднее податься в монахи, то уже теперь надо выступать на их стороне. Помимо двух групп назначался ещё и фогт, который был самым главным, но по-настоящему он в игре не участвовал, а только следил за её ходом, поэтому вначале никто не соглашался идти в фогты. Тогда я придумал новое правило, что фогт в конце игры может назначить принудительную работу – например, нарубить ему дров или что-то такое – и эту работу должна выполнить проигравшая группа. С тех пор все рвались в фогты.
Из насыпи от небольших горных обвалов, куда нам, вообще-то, нельзя было соваться, потому что опасно, я притащил обломок скалы примечательной формы: с одной стороны камень походил на лицо. Это и был межевой камень, за который велась игра. Фогт располагал камень где-то между двумя постами – иногда открыто, иногда в потайном месте, в кустах, например. Место он определял сам, главное – он должен был точно запомнить его расположение, потому что в итоге борьба шла за то, насколько далеко этот камень оттащат и в какую сторону. Кто отнесёт межевой камень подальше от своего поста, тот расширяет свою территорию и становится победителем. Но делать это надо втайне: подкрадываться, шпионить, и никто не должен тебя при этом застукать. Если застукают, то с поста соперников тебе кричат: «Тёмна ночь, тёмна ночь, все от камня руки прочь!» – и тогда застуканный считается убитым и выходит из игры. Стишок я сам сочинил.
Таким образом, группа в ходе игры становится всё меньше, и когда в ней не останется уже ни одного человека или после заранее намеченного времени, вперёд выходит фогг и объявляет, кто выиграл. Иногда дело решает участок земли шириной в ладонь, а то и меньше, и тогда идёт спор, но последнее слово остаётся за фогтом.
Такой игра была поначалу и всем доставляла удовольствие. Только нельзя было раздувать численность группы, чтобы у неё не было возможности постоянно охранять межевой камень. А когда по шесть человек в каждой группе, это годится, ведь каждый ещё и работу свою должен был делать, игра или не игра, а взрослые не дадут тебе отлынивать от дела. Но и в хлеву или на поле все друг за другом присматривали, и если кто отлучился без видимой причины, за ним устраивалась слежка. Годи Криенбюль однажды придумал хитрость, он подговорил свою младшую сестру, чтобы прибежала за ним: дескать, отец упал, сильно ушибся, и хотя это была неправда, все на неё купились. Или надо было прокрасться к межевому камню среди ночи; когда ночь безлунная, это по-настоящему страшно – в темноте, со всеми шорохами и непонятными звуками. Но это всё же была игра и не более того, иногда побеждали монастырские, иногда швицеры, но обид никогда не было, все дружно веселились и посмеивались над проигравшими, которые отрабатывали свою принудительную барщину.
Так было, и все меня хвалили за моё изобретение, потому что новые игры появлялись редко, а старые – например, «Толкушка» или «Лестница Якова» – уже надоели. У меня впервые появилось чувство, что я перехожу из стана маленьких в стан больших, кажусь себе уже почти взрослым; и это чувство мне нравилось. Но потом в дело встрял Поли, и теперь мы больше не можем играть. Он с самого начала говорил, что «Межевой спор» скучная игра и годится только для детей. Я не воспринимал это всерьёз и думал, он просто завидует, потому что сам не участвует в этом. Но потом он подбил Мочало сломать правила, и тот сломал. С Мочалом странное дело: с тех пор как Поли сломал ему нос, Мочало перед ним заискивает пуще прежнего, и этого я вообще понять не могу. Если бы Поли сделал такое со мной, я бы его ненавидел и уж точно боялся. Но Мочало как собака, которая виляет хвостом, когда её отстегают плёткой. Полубородый говорит, есть люди, которые созданы быть битыми.
В тот день, когда это случилось, Мочало играл в группе швицеров, а кроме него ещё двое, которые раньше были в звене Поли. И эти трое средь бела дня, ничуть не таясь и не прячась, Мочало даже бил в свой барабан, отбивая марш, пошли, взяли межевой камень и перенесли его на нашу территорию. Наши, конечно, видели и кричали «тёмну ночь, тёмну ночь», но Мочало и его приспешники отказались падать замертво, хотя правила были твёрдые. А ведь Мочало как-никак мой друг. Они сказали: никто их не заставит и пусть только попробуют, посмотрим, кто кого. Мы тогда позвали Никлауса Дубину, он в этой игре был фогтом, и он им тоже сказал, что они теперь мёртвые и должны вернуть межевой камень туда, где его взяли. Но Мочало сказал, что фогт им не указ, они швицеры и не позволят себя угнетать. Что они теперь выиграли этот тур и все остальные тоже, а кому это не нравится, того они научат плавать в ближайшей выгребной яме.
Так игре пришёл конец. Без правил играть нельзя, можно только ссориться. Поли мог бы всё исправить, ему стоило только приказать Мочалу, чтобы тот падал замертво, когда его застукали, но Поли сказал, что ему плевать на правила, установленные детишками, и вообще ему не до того, чтобы решать проблемы вшивой малышни. Его дело выворачивать из пашни камни.
А хуже всего было то, что и другие тоже сказали, что это дурацкая игра и что они это давно знали. А ведь сами, когда разбивались на команды, рвались в первые ряды, как будто тут медовые пряники раздавали. И теперь они опять играют в «Лестницу Якова», а меня не берут в игру, хотя я очень хорошо умею лазить по деревьям, этому я у Гени научился. Господин капеллан уже несколько раз читал проповедь о прокажённых, которых все сторонятся, и раньше я не понимал, каково им, а теперь хорошо понимаю.
Вот интересно, играют ли в монастыре в какие-нибудь игры? Наверное, играют, хотя, пожалуй, не в такие, где надо ползать на брюхе или лазить на деревья, а больше в умственные. Полубородый говорит, что по-настоящему хорошая игра та, в которую можно играть и одному, и он пообещал научить меня той его игре с королями, конями и слонами. Он уже начал было мне объяснять, но это оказалось ужасно сложно: какие-то фигуры могут ходить только прямо, другие только косо, а на этих правилах я уже погорел. Продумываешь их, продумываешь, а потом является такой тип с палкой или с навозными вилами, и вот ты уже проигравший, хотя вообще-то выиграл. Полубородый сказал, чтобы я пришёл к нему вечером, тогда мы вместе попробуем, но я слышал, что сегодня вечером в деревню придёт Чёртова Аннели, а Чёртова Аннели с её историями для меня важнее любой игры. Я считаю, у неё самое лучшее ремесло на всём белом свете.
Четырнадцатая глава, в которой Чёртова Аннели рассказывает историю
Чёртова Аннели как луна, говорит наша мать, только ей нужен не месяц для того, чтобы округлиться, а потом снова истончиться, а целый год. Зимой, когда люди рады развеять тьму долгих вечеров историями, Аннели всюду желанная гостья, к ней даже посыпают гонцов, чтобы заманить её к себе в деревню, а когда она приходит, её потчуют так, будто в гости явился святой отец, потому что Аннели рассказывает, только если перед ней стоит еда. Некоторые говорят, она так жадно набивает утробу, что сытым становишься от одного вида этой картины, но у меня как раз наоборот: я становлюсь только голоднее. К концу зимы Аннели отъедается так, что похожа на свинью перед забоем, её можно катить из деревни в деревню как мяч, но когда ночи снова делаются короче и из-за полевых работ ни у кого не остаётся времени на истории, у неё начинается время поста; до ноябрьского Дня святого Мартина она куда-то пропадает, а когда её снова начинают приглашать, она худая, как трёхдневный месяц.
Когда Аннели явилась к нам в деревню на сей раз, она была совсем тощая, ведь дело ещё не дошло даже до святого Отмара. Она выложила свой нож перед собой на стол и накинулась на еду так, будто четыре недели просидела в голодной башне. Сразу много еды перед ней нельзя выставлять, иначе она будет только есть, а не рассказывать. Поэтому за раз перед ней ставили всегда понемножку – ну, разве что мисочку горячей ячменной каши с сушёными ягодами можжевельника, и только после очередной истории она получала ломоть ветчины или копчёную рыбу. Однажды Аннели попыталась смухлевать и рассказала совсем короткую историю, которая кончилась, толком даже не начавшись, но старый Айхенбергер отбил у неё охоту впредь так поступать: когда принесли еду, на деревянной тарелке лежала лишь тощая куриная ножка, и пришлось Аннели быстренько начать новую историю. Когда Аннели приходит в деревню, собираются всегда у Айхенбергера; только у него в доме достаточно места. Кто хочет сидеть за столом, а не на корточках или подпирать стену, тот должен принести что-нибудь из еды. Только Гени может сидеть, ничего не принося, из-за своей ноги.
На сей раз Аннели среди прочих историй рассказала одну, которая мне сразу запомнилась – не столько из-за самой истории, сколько из-за того, что после неё сказал Полубородый. В этой истории тоже обязательно присутствовал чёрт, потому-то, мне кажется, Аннели и получила своё прозвище «Чёртова Аннели».
В истории пастух пас свою отару овец в Альпах. Этот пастух по имени Франциск был набожный человек. Молился не только утром, в обед и вечером, а ещё и посреди ночи и при этом благодарил Бога за его дары. Своим животным он был как отец родной, расчёсывал им шерсть, так что она была мягкой, словно льняная пряжа, а по воскресеньям он скликал всю отару, каждую овцу по имени, и читал им проповедь о боголюбии и благодарности. И простиралось благословение небес над его трудами; хотя кругом были крутые обрывы, ни одна овца не сорвалась у него в пропасть, ягнята были здоровы и целы, ни одного не унесла рысь. Да, говорила Аннели, этот пастух был почти святой, и облака, что виделись из долины над горами, на самом деле были защитные крылья ангела, простёртые над ним.
Но поскольку чёрт не любит хороших людей, сказала Аннели, они причиняют ему такие же неудобства, как нашему брату чирий на заднице или комариный укус в то место, куда не дотянешься почесаться. И со временем чёрт извертелся от бешенства, как лис, которому мальчишка-шалун подпалил хвост. Вот и задумался сатана, как бы ему довести этого Франциска до греха, а когда чёрт в преисподней над чем-то ломает голову, наверху у людей случается землетрясение. Земля дрожала целый день, и чёрт наконец додумался.
Когда она это сказала, Придурок Верни, который тоже пробрался послушать, неистово захлопал в ладоши, и Аннели пришлось прервать рассказ, пока его не вытолкали за дверь.
Догадка, до которой додумался чёрт, была такая: он спрятал в дупле дерева высоко в горах золото и наслал на дерево молнию, которая расщепила дерево, так что сокровище стало видно снаружи. Чёрт ведь хорошо знал, что золото для людей такая отрава, перед которой они не могут устоять; а кто богат, сказала Аннели, тот каждый день ест сладкие пончики, зато потом в вечности сидит в кипящем масле.
На этом месте все посмотрели на Айхенбергера, но тут же и потупились, потому что никто не хотел портить с ним отношения.
Пастух, как повествовала история дальше, и впрямь заметил золото во время ближайшего же перехода на новые альпийские луга, однако, к великому разочарованию чёрта, повёл себя не так, как повели бы другие люди. Он не хотел сокровищ для себя и дал обет, что всё до последнего гроша раздаст бедным. Из-за такой добродетели чёрта хватила такая лихоманка, что его трясло и дёргало, впору хоть в ад убегай, если бы он и без того уже не обретался в аду. И он снова принялся ломать голову, даже рога свои сунул в адский огонь, потому что это помогало ему думать, и тут опять ему кое-что пришло на ум. Из коровьих лепёшек и собачьих какашек он вылепил человеческую фигуру, обтянул её кожей падшего ангела, а в глазницы вставил две горящие падучие звезды. Фигура была не просто человеком, как все другие, сказала Чёртова Аннели, а была самой красивой женщиной, какую только можно себе представить; устоять перед ней было невозможно, и у всех мелких подчёртков, которые в аду работают на сатану, так и вскинулось всё торчком.
– Подробней! Подробней! – крикнул кто-то, и Аннели уже было собралась приступить к подробностям, но старый Айхенбергер её остановил и сказал, что детям пора спать.
И как ребятишки ни ныли, их вытолкали, один только я спрятался за Полубородый и остался. Чёртова Аннели быстренько умяла чечевичную лепёшку и потом описала женщину, такую прекрасную, что супротив неё даже Лизи Хаслер казалась бы простушкой в лохмотьях. Чёрт, как говорилось в истории дальше, отправил её верхом на чёртовой бабушке в Альпы, а чёртова бабушка была летучей мышью, причём такой огромной, что если расправит крылья, то луны не видать. И вот благочестивый пастух проснулся для своей полуночной молитвы, смотрит – а рядом с ним лежит эта женщина, чертовски красивая и благоухающая бесценным мускусом, которым чёрт умастил её, чтобы заглушить серную вонь своих когтей. «Меня к тебе послали небеса, милый Франциск, – сказала чертовка, – чтобы скрасить твоё одиночество». При этом она улыбалась так обольстительно, что никто другой не устоял бы перед соблазном, но пастух Франциск убежал, спрятался в колючих кустах и пел там псалмы, пока над Альпами не взошло солнце. При дневном свете призрак растаял, а на том месте, где была прекрасная женщина, осталась только кучка коровьих лепёшек и собачьих какашек.
– Но на этом история ещё не заканчивается, – сказала Чёртова Аннели, – ведь она длинная, а я слишком ослабела от голода, чтобы продолжить.
Разумеется, каждому хотелось знать, чем дело кончилось, хотя все надеялись, что добродетель пастуха всё-таки будет спасена, так уж оно всегда в историях, которые рассказывает Чёртова Аннели, и тут Айхенбергер сделал исключение и велел принести кусок сыра, правда, такого твёрдого, что Аннели с трудом сумела что-то с него накрошить, прежде чем тарелку снова унесли. Потом ей пришлось рассказывать дальше, хотя она и утверждала, что скоро мы не сможем слышать её голос из-за голодного урчания у неё в животе.
Чёрт, сказала Аннели, так сильно топал ногами от ярости из-за своего рухнувшего плана, что треснула и раскололась гора, и расплавленная лава опустошила целый город. Тогда он созвал со всего мира волков, потому что волки, как и вообще все хищники, находятся в подчинении у ада. Ровно в полночь они должны быть здесь, приказал чёрт, и явилось их столько, что они заполнили всю долину, теснясь вплотную, это выглядело так, будто земля была покрыта не пылью и камнями, а серым мехом. Сам чёрт сидел на выступе скалы, этот выступ и по сей день называется у местных жителей Чёртовым носом, и точил себе рога, что он делает только раз в тысячу лет, и они у него блестели в лунном свете, как ножи палача. «Слушайте меня и запомните мои слова!» Болки опустили головы и покорно рычали, ибо как всякая стая слушается своего вожака, так все стаи вместе слушались чёрта. А тот радовался, что такие лютые звери его боятся, а чтобы ещё сильнее их устрашить, он сделал так, что луна окрасилась в красный цвет, а кровавая луна – это знак самой страшной беды, какую только можно вообразить. И по всей округе на расстояние в три дня пути с неба замертво падали птицы.
Кари Рогенмозер принялся вслух читать Отченаш, а другие на него зашикали, и остаток молитвы он договаривал шёпотом.
И чёрт отдал волкам приказ: рано утром, когда люди ещё повсеместно спят и только в монастырях звонят колокола, созывая к утрене, волки должны прокрасться – сперва по окрестным лесам, потом по узким и крутым альпийским тропам, напасть на пастуха Франциска и разорвать его на тысячу кусков. «Если я не могу заполучить его душу, – сказал чёрт, – то пусть у него больше не будет тела». А овцы, всё стадо, вместе с новорождёнными ягнятами, должно было достаться волкам в вознаграждение.
Это была одна из самых страшных историй Аннели, и слушатели осеняли себя крестным знамением, как будто уже заслышали издали самого чёрта и его волков. Только у Полубородого на лице играла улыбка, но не сказать чтоб радостная.
Итак, волки пустились в путь, рассказывала Аннели, а чёрт от предвкушения не мог усидеть на месте. Но когда пастух ещё спал – а те, кто встаёт ночью для молитвы, спят после этого особенно крепко, – овцы уже получили предупреждение от ангелов, которые над ними парили. Как известно, овца против волка беззащитна, но с Божьей помощью удаётся всё, и они нашли средство не только защититься от надвигающейся стаи, но и даже истребить её. Овцы своими головами, а бараны – рогами прикатили и притолкали к краю крутого обрыва камни и обломки скал, нагромоздили их целую кучу, и когда волки приблизились, они столкнули эти камни, и камни покатились – тем быстрее, чем круче были тропы. И тут волкам не помогли их острые зубы, им всем переломало кости, большинство убило, а кто уцелел, те, поджав хвосты, бежали прочь. Пастух про это даже не узнал, он спал сном праведника, а когда проснулся, всё было так, как обычно. Но чёрт, сказала Аннели, от ярости вырвал себе ногу, но вставить потом на место как следует так и не смог, и с тех пор он хромает.
Перед Аннели поставили суп, особенно наваристый, с мясом и со всем прочим, и она так жадно хлебала из миски, что жир стекал по подбородку и капал на юбку. Люди взволнованно переговаривались об овцах, о чёрте и волках, только Полубородый мотал головой. И потом он сказал то, что я уже больше не мог забыть.
– Чёрт допустил ошибку, – сказал он. – Ему надо было напустить на этого Франциска не хищных зверей, а людей. Люди-то опаснее волков.
