Наталья Солнцева
Этрусское зеркало
Глава 4
Вечером того же дня Ева приготовила на ужин творожную запеканку с изюмом. Славка пришел около одиннадцати, уставший и голодный. Запеканка успела остыть и потерять вкусовые качества. Какао тоже пришлось подогревать.
– Ты просмотрел записные книжки Алисы? – скрывая недовольство, спросила Ева.
Она разливала в чашки горячее какао.
Славка кивнул. Между делом он наспех, не вдумываясь, пролистал два блокнотика пропавшей девушки. Там было мало информации – номера телефонов, адреса, пара визиток, вложенных между страничками.
– Один адресок меня заинтересовал, – сказал Смирнов, осторожно пробуя какао. – Город Серпухов, улица Чехова, 6. Возможно, именно там проживает Глеб Конарев, с которым она сбежала. Собирался сегодня туда съездить, но не получилось.
– Почему?
– Позвонил один человек, владелец фирмы «Галерея», которая занимается чем-то связанным с искусством. У них завтра открытие авторской выставки Саввы Рогожина, а художник пропал. То ли запил, то ли загулял… Одним словом – богема! Никакой ответственности. Творческая натура, подверженная импульсивным порывам! Люди с ног сбились, а этот Рогожин небось дрыхнет сутками где-нибудь на сеновале у какой-нибудь «сладкой женщины», и плевать он хотел на столичный бомонд, жаждущий лицезреть автора.
– Тебя попросили его отыскать? – догадалась Ева.
– Вроде того. Я сдуру согласился. Где, ты думаешь, я был? До вечера мотался по поселку Лоза, а толку никакого. Рогожин живет в доме, который давно пора сносить – там, кроме него, обитают еще две глухие старухи и стая котов. Художник оказался замкнутым, нелюдимым человеком, с соседями отношений не поддерживал, целыми днями либо пропадал неизвестно где, либо закрывался в мастерской и писал свои картины. Ни друзей, ни приятелей. Старухи рассказали, что даже пил Савва в одиночестве, до чертей в глазах. Потом отсыпался, и все повторялось вновь. Одна из бабулек припомнила, будто у Рогожина остался от покойной матери дом в какой-то деревне и что он иногда уезжал туда, пропадал месяцами… но где это, она не знает.
– Значит, ты его не нашел?
– Не-а, – покачал головой Всеслав. – Пытался искать, пока не стемнело. Потом плюнул и вернулся в Москву. Ночью все равно расспрашивать некого – люди спят.
– Погоди-ка! – Ева вскочила и убежала в комнату. Через минуту она вернулась с газетой в руках. – Не об этой ли выставке идет речь? – с горящими глазами спросила она. – Вот! Ну конечно – Савва Рогожин… Знаешь, как называется экспозиция? «Этрусские тайны». Я сама хочу пойти, даже специально отложила газету с объявлением! Так это тот самый Рогожин, которого ты искал?
– Похоже на то. Дай-ка мне! – Сыщик взял газету и внимательно прочитал красочно оформленное рекламное объявление. – Точно. Тебя будто притягивает к подозрительным вещам, дорогая Ева!
– Почему это? Я просто люблю искусство, – возразила она. – Особенно древнее. Выставка называется «Этрусские тайны», значит… Рогожин либо писал в этрусском стиле, либо… изучал культуру Этрурии, делал зарисовки фресок, копии росписей, которые до нас дошли. И то и другое необычайно интересно!
– Вот как? – поднял брови Смирнов. – Ну-ка, просвети меня, прекрасная возлюбленная, что за художник этот Рогожин?
– Его фамилия мне раньше не попадалась, – ответила Ева. – Судя же по названию выставки, тема его работ связана с искусством этрусков. От их цивилизации остались только некрополи. Города разрушились, письменность была уничтожена, язык вытеснен латинским. Этрусский мир исчез, блеснув на прощание загадочной печальной улыбкой. Историки веками пытались понять, кем они были и откуда пришли. Увы! Многие вопросы так и остались без ответов. Этруски верили, что их жизнь была предопределена: из каких-то священных книг они узнали – им суждено прожить «десять веков». Поэтому в их радостное, по-детски непосредственное восприятие бытия постепенно вкрадывается нота тоскующей души, вплетается трагическая линия безысходности. Они ощущали, переживали закат своего могущества, его невозвратность…
Ева увлеклась, ее глаза разгорелись, щеки покрылись румянцем.
– Вижу, ты добросовестно поглощаешь историческую библиотеку моей матери, – улыбнулся Всеслав. – Похвально. Теперь у меня будет собственный эксперт по древностям. К сожалению, я далек от столь глубокого постижения искусства.
– Издеваешься? Сейчас вылью остатки какао тебе за шиворот!
– Лучше в чашку.
Они рассмеялись. Напряжение, на мгновение возникшее между ними, схлынуло. Ева начинала привыкать к Славкиным шуткам, а он учился щадить ее открытую, доверчивую и увлекающуюся натуру.
– В общем, культуру этрусков пронизывает глубинная посвященность смерти, – заключила Ева. – Художник Рогожин, вероятно, необычайно мрачная личность: бледный, изысканный и с печатью трагизма на лице.
Смирнов хмыкнул.
– Я бы не сказал. Увидеть воочию сего живописца я не сподобился, но по описанию это типичный русский мужик: в косоворотке, небритый, стриженный в кружок, с пронизывающим взглядом, традиционно любящий выпить и побаловаться с женщинами. Вот так!
– Странно…
Ева задумалась, подыскивая подходящее объяснение рогожинского феномена.
– Ну… на этрусских фресках часто повторяется тема пиршества, – наконец сказала она. – Обильные возлияния в честь бога Фуфлунса, присутствие на пирах женщин – не только в качестве музыкантш и танцовщиц, но как равноправных подруг, говорит о…
– Какого бога? – хохоча, перебил ее Всеслав. – Фу… фуфла…
– Фуфлунса, – серьезно повторила Ева. – Это нечто вроде римского Бахуса и греческого Вакха-Диониса – божеств, покровительствующих виноградарству и виноделию. Между прочим, этруски считали вино «новой кровью богов». Прекрати смеяться! Ты выведешь меня из терпения.
– Что ты, дорогая, как я могу себе позволить?! Без твоих ценных подсказок мое расследование зайдет в тупик.
Сыщик продолжал хохотать, а Ева нахмурилась.
– Глупый ты, Смирнов, – рассердилась она. – И темный. Вот ты смеешься, а Рогожина найти не смог. Пора бы знать, что творчество тесно связано с личностью автора и одно можно понять через другое. Художника нет, а творчество есть. Надо идти на выставку!
– Поздно, – сказал Всеслав, изо всех сил стараясь взять себя в руки, чтобы не смеяться. – Я должен был сегодня отыскать Рогожина и доставить его на открытие. А выставка открывается завтра! Так что идти на нее уже нет никакого смысла.
– Я хочу посмотреть работы этого художника! – решительно заявила Ева. – Отложи дела и доставь мне удовольствие.
Сыщик с готовностью придвинулся и обнял ее.
– Ты неправильно понял, – засмеялась она. – Завтра утром мы идем на выставку! И никаких возражений.
Смирнов знал, что сопротивляться бесполезно. Обстоятельства обязательно сложатся в пользу Евы. Чего хочет женщина, того хочет бог!
Господин сыщик отправился спать, а Ева осталась в гостиной. Она собиралась внимательно прочитать записи в тетрадях Алисы Данилиной.
Это были не дневники, а просто записки, которые девушка делала время от времени под влиянием либо каких-то значимых для нее событий, либо под сильным впечатлением от прочитанных книг, просмотренных фильмов, концертов или поездок. Видимо, у Алисы не имелось задушевной подруги, а мать и брат относились к ней с чрезмерно строгой требовательностью, поэтому она предпочитала доверять свои мысли бумаге, а не чужим ушам. Только наедине с тетрадью и ручкой она могла позволить себе быть полностью откровенной.
Ева вспомнила, какие книги стояли на полках у Алисы – Лев Толстой, Бунин, Куприн, Булгаков, Цветаева, Ахматова. Русская классика – нетипичное увлечение для современной девушки. Впрочем, никогда не стоит делать выводы на основе обобщений. Различные вкусы, пристрастия, способности, свои взгляды на жизнь – вот что отличает одного человека от другого.
Преодолевая некоторую неловкость, Ева просмотрела тетради. Они были исписаны понравившимися Алисе цитатами, текстами песен, отрывками стихотворений, вперемежку с ее собственными рассуждениями и душевными излияниями. Судя по всему, особой тайны девушка из них не делала, потому что тетради не были запрятаны, а лежали в прикроватной тумбочке.
Записи были неопределенного характера, ни на кого конкретно не указывали и велись хоть и от первого лица, но слегка отстраненно. Как будто одна Алиса наблюдала за другой Алисой.
…В детстве я любила проводить лето у бабушки в Песчанке. То были незабываемые дни: с самого утра я уходила к пруду, где под старыми дуплистыми ивами укрывалась от любопытных глаз и предавалась мечтаниям. Непременным героем моих грез был сказочный богатырь или королевич заколдованной страны, который чудесным образом появлялся передо мной в самый неожиданный момент и спасал от грозящей мне опасности. А потом, как и следует в сказочном сюжете, влюблялся в меня… На этом мысли мои обрывались, и я никак не могла найти им продолжения. Свадьба и последующая семейная жизнь в окружении малюток-детей – какая скука! Мне хотелось любви, приключений, опасностей и еще бог знает чего.
Истинная страсть питается разнообразием и остротой ощущений. Но где же их взять? Как отличить обыкновенное либидо от душевного порыва? Где признаки, по которым мужчина и женщина выбирают друг друга из сотен, тысяч таких же мужчин и женщин?
Эти раздумья под сенью раскидистых ив я бы не променяла на самые веселые игры, на шумную и суетливую возню моих сверстников. Мое воображение – вот Страна чудес, где я могу беспрепятственно путешествовать, встречаться с теми, кто мне дорог и кому я готова отдать свое сердце.
Дети, с которыми я изредка играла, казались мне смешными и глупыми. Они любили пустые разговоры, конфеты, кукол и мороженое и уже через час успевали мнесмертельно надоесть. Я убегала, пряталась от них, а они обижались и ябедничали своим родителям.
Я молилась о том, чтобы поскорее вырасти. Взрослая жизнь, казалось, должна была принести мне нечто необыкновенное…
Ева отложила тетрадь и посмотрела на часы. Два часа ночи… Она зачиталась и забыла о времени. Из спальни раздавался тихий храп Славки, который видел уже десятый сон.
* * *
Семен Ляпин, охранник «Галереи», терпеть не мог оставаться на ночь в выставочных залах. К счастью, делать это ему приходилось крайне редко. А то бы он давно уволился. Товарищ, который работал в охране казино, звал его к себе – там платили больше, но и работа была опасная: случались разборки между «крутыми», стрельба, облавы. Так что Сема предпочитал тихую «Галерею».
Чернов и Шумский трудиться до седьмого пота его не заставляли. Водить машину Ляпин любил, переносить тяжести тоже – мышцы качаются и думать не надо. Единственное, что ему не нравилось, – проводить ночи в гулких, огромных залах, полных странных шорохов и подозрительных скрипов. Сема даже не знал, отчего ему становилось не по себе. Сон не шел, к горлу подступал удушливый комок, а все его большое грузное тело покрывалось испариной. Но признаваться в своей слабости не хотелось.
Хорошо, что современная живопись не представляла для грабителей такого интереса, как антикварные коллекции и полотна старых мастеров. Если ее и надо было охранять, то исключительно от хулиганов. А для этого достаточно сигнализации. Поэтому Ляпин очень удивился, когда Анисим Витальевич велел ему в ночь перед открытием выставки Рогожина остаться в зале. Кому нужны гипсовые статуи, бутафорские горшки и вся эта непонятная мазня то ли из древнегреческой, то ли из древнеримской жизни? «Этрусские тайны»! Столь претенциозное название смешило Ляпина, как, собственно, смешил его и «великий художник» Савва, который упился до такой степени, что загулял и забыл о своей собственной авторской выставке. Вообще люди искусства казались Семе блаженными, не от мира сего. Он их побаивался и тайно презирал. Побаивался, потому что они могли выкинуть любой фокус, а презирал – за распущенность, расхлябанность и бестолковый образ жизни. Взять хоть Рогожина – напяливает на себя старомодные крестьянские рубахи и штаны, стрижется, как бурсак, щетину отращивает и вообще… намалевал всякой всячины, а Сема теперь вынужден стеречь эту дребедень. Как будто она кому-то может понадобиться!
Вне себя от возмущения, Семен Ляпин приступил к ночному дежурству.
Последние приготовления перед завтрашним открытием стихли около восьми часов вечера, две уборщицы навели блеск, попрощались, и к девяти часам Сема остался в помещении один.
В фойе выставочного зала стояло множество кожаных диванов и кресел, так что если захочется спать – никаких проблем: ложись и спи. У стены один на другом громоздились ящики с выпивкой для фуршета. Завтра утром привезут продукты, живые цветы, и к десяти часам массивные двери с тяжелыми витыми ручками торжественно распахнутся для первых посетителей. К тому времени Ляпина здесь уже не будет. В восемь часов утра он передаст полномочия самому господину Чернову и отправится домой, а следить за порядком придут несколько наемных охранников из «Центурии».
– Неужели нельзя было их и на ночь пригласить, если уж эти рогожинские шедевры представляют собой такую ценность? – недовольно бормотал Сема, устраивая свое большое неуклюжее тело на узком диване. – Черт бы побрал эту кожаную мебель!
Пистолет в кобуре давил, мешал удобно улечься. Ляпин, ругаясь, снял его, положил рядом. Не помогло.
Он встал и попытался придвинуть к дивану кресло – все равно было неудобно. К тому же Ляпину не нравился воздух нежилых помещений: тревожный, с неистребимой примесью пыли и каких-то химикатов. Он долго лежал, ворочался. Проклятие, так ему ни за что не уснуть! Хоть бы книжку какую-нибудь найти, почитать. Но, кроме пахнущих типографской краской ярких буклетов, стопками сложенных на столе, ничего подходящего для чтения не было.
Он, кряхтя, поднялся и подошел к окну. На улице стемнело, густой мрак поглощал слабый рассеянный свет фонаря на углу. Начал моросить дождь. Сему охватило неясное беспокойство. Чтобы прогнать его, он решил прогуляться по залу, посмотреть картины Рогожина. До сих пор, в беготне и заботах, ему было недосуг.
Выключатель громко щелкнул в настороженной тишине пространства, которое умножило звук гулким эхом. Зажглись несколько светильников из всей сложной системы подсветки, устроенной для создания особых эффектов. Ляпину было этого достаточно. Он не собирался включать всю иллюминацию.
Невольно стараясь ступать тихо, охранник двинулся вдоль стены, рассматривая картоны с эскизами так называемых «Фресок из Тарквинии». Полумрак скрадывал детали, и фигуры людей казались бесплотными призраками, явившимися сюда из давно ушедшего мира. Пирующие будто обрадовались гостю, они протягивали ему чаши, наполненные вином, улыбались и едва заметно покачивали головами – присоединяйся, мол, к нам… мы тысячелетиями развлекаемся здесь одни, наслаждаемся вкусной едой, музыкой и танцами. Посмотри, как прекрасны наши женщины! Иди сюда… Наши жрецы предскажут тебе будущее – по печени жертвенных животных или по рисунку молнии, прочертившей небо. Ты не боишься своего будущего, далекий и непонятный нам человек? Мы уже на пути к вечности, а ты все еще барахтаешься в суете и пустых хлопотах, не зная, что ожидает тебя…
Ляпин поежился, словно могильный холод начал проникать ему под рубашку. Какой-то странный звук возник за его спиной – то ли скрип, то ли шорох, то ли крадущиеся шаги. Он замер и прислушался. Сумрачная тишина таила в себе неясную угрозу… Возникло ощущение чьего-то присутствия, как будто он был здесь не один. Жаром обдало от мысли, что пистолет остался на диване, там, где он положил его. Идиот! Оружие должно постоянно находиться при нем! Теперь…
Новый звук приковал его к месту. Охранник хотел оглянуться и не мог: мышцы словно налились свинцом, окаменели.
«Мальчики ничего не боятся! – вспомнил он слова отца. – Они должны быть храбрыми и никогда не плакать! Мальчик не может быть трусом!»
Делая над собой невероятное усилие, Сема крикнул:
– Эй, кто здесь?
Услужливое эхо подхватило его слабый крик, рассыпало на сотни отзвуков. И снова наступила зловещая тишина.
Он заставил себя оглянуться. Никого… Чуть покачивается бронзовый сосуд на цепях.
«Я сам задел его, когда шел по залу, – подумал Ляпин. – У страха глаза велики. Я не должен поддаваться страху».
Он с детства был трусоват и отчасти поэтому выбрал профессию охранника. Надеялся справиться с позорным для мужчины недостатком.
– Кто здесь? – уже смелее крикнул он, убеждаясь, что страх обманул его.
Если бы кто-то проник в здание… И тут Семен осознал, что пульт сигнализации остался в фойе. Волна дурноты окатила его и медленно схлынула. Ну и что же? Дверь крепкая, надежная, такую открыть непросто. На окнах решетки. Да и кто сюда полезет? Зачем?
«А никто и не собирается лезть, – зашептал внутри страх. – Мертвые… это они! Им не нужно открывать двери и окна. Они здесь… смотрят на тебя, зовут с собой… Скука давно поселилась в их гробницах из камня. Пистолет тебе не поможет, Семен. Мертвых нельзя убить! Они уже по ту сторону… недосягаемые, загадочные. Они знают то, чего тебе знать не положено. Для них не существует преград. И пульт с сигнальными кнопками тебе не поможет, Семен. Атрибуты этого мира бессильны против усопших. У них иная сила!»
– Ерунда, – тряхнул головой Ляпин, отгоняя наваждение. – Здесь нет никаких мертвецов – одни рисунки, картины. Живопись не оживает!
Он немного успокоился, двинулся дальше. Сцены пиров сменились сценами охоты, рыбной ловли, спортивных состязаний, изображениями животных. Но на всем этом великолепии жизни лежала печать предчувствия неминуемого ухода. Радостные лица померкли, они становились все печальнее и отрешеннее… танцующих девушек и веселых флейтистов сменили грифоны, клыкастые демоны, рогатые сатиры, глумливые карлики и жуткие уродцы. Трупная окраска тел придавала их образам оттенок злобной чудовищности, заглушающей смятенную человеческую грусть… И снова пиры – только уже похожие на погребальные тризны, снова надрывная радость, исступленные пляски… мучительная попытка забыться, отодвинуть прочь ужас надвигающейся смерти…
Семен Ляпин ощутил головокружение и дурноту, не в силах оторвать взгляд от странно улыбающихся лиц, складок хитонов и накидок, приплясывающих танцовщиц, зеленых веток лавра. Он не заметил, как подошел к «Нимфе» и… застыл. Волшебное, чудное видение среди скрытых воплей отчаяния, безысходности и скорби ослепило его, поразило силой света, жизни и любовного влечения. Глаза девушки были живые и прозрачные от блеска, падающего сбоку от утопленного в стене светильника; губы приоткрылись, нежная грудь замерла на судорожном вздохе… Грозный преследователь почти настиг ее, протягивая смуглую бугристую руку… Ветер развевал золотистые волосы нимфы, гнул вокруг нее высокие травы, густые лавровые кусты… Шелест ее быстрого, легкого бега заглушал треск несущегося напролом, яростно взрыхляющего землю и крушащего деревья, распаленного страстью бога Аполлона…
Семену показалось, что этот треск проник в его мозг, заполнил собой, ослепительно вспыхнул и – погасил сознание. Тело его обмякло и опустилось на каменный пол, не чувствуя холода… В последнем проблеске света мелькнуло что-то темное, и все погрузилось в непроницаемый, глухой мрак.
Глава 5
– Когда Алиса вернется? – спросила за завтраком Александра Фадеевна Данилина. – И зачем ты только купил ей эту путевку?
– Должна же она отдохнуть, – отводя глаза, сказал Алексей Степанович. – Скоро сентябрь, опять начнется учеба. Пусть подышит свежим воздухом, погуляет по лесу.
Господин Данилин до сих пор не признался матери, что Алиса сбежала со своим охламоном Глебом. У него просто язык не поворачивался. Александра Фадеевна смолоду страдала болезнью печени, а после смерти мужа ее состояние резко ухудшилось. Такое известие могло просто убить ее. Однако до каких же пор ему придется скрывать этот факт? Пока что он придумал отговорку, будто купил Алисе путевку в подмосковный санаторий.
– Но почему же вы мне ничего не сказали? – негодовала Александра Фадеевна. – Почему скрыли? Алиса собралась, уехала молчком, даже не простилась со мной!
Она плакала, а Данилин капал в рюмку лекарство. Что он мог сказать? Вранье и есть вранье, с ним рано или поздно попадешь в неприятности.
– Ты спала, – неуклюже оправдывался он. – Мы не хотели тебя будить. Мама, ради бога, успокойся! Алиса уже давно не ребенок, она вполне способна пожить самостоятельно пару недель, без нашей опеки.
– Самостоятельно… – всхлипывала Александра Фадеевна. – Она даже собраться толком не сумела! Я смотрела в шкафу – она же ничего с собой не взяла, даже курточки и зонтика. Скоро пойдут дожди! У нее бронхи слабые…
– Я возьму все, что нужно, и отвезу ей. Она не на край света уехала, мама.
Алексей Степанович ругал себя за непредусмотрительность. Надо было собрать часть вещей сестры, отнести в гараж. Как он сразу не додумался?
– Отвези сегодня же, – немного успокаиваясь, сказала Александра Фадеевна. – А то она простудится. Знаешь, Лешенька, мне такой сон ужасный нынче приснился… спаси, господи! Как будто кто-то в дверь стучит, настойчиво так, зло. Я открываю – Степан покойный стоит и грозит мне пальцем. «Не уберегли Алиску! – говорит. – Проглядели!» Я вся обмерла, да и проснулась от страху-то. Нехороший сон…
– Отцу самому надо было быть построже, – сердито сказал Данилин. – Он ее баловал, лелеял, вот и распустил девку. Поди теперь управься с ней! Ладно, мам… мне на работу пора.
Данилин поцеловал ее в мокрую от слез щеку и поспешно выскочил из квартиры. Надо будет позвонить Всеславу, узнать, как идут дела. Долго обманывать мать не удастся.
Добравшись до института, Алексей Степанович сразу же закрылся в кабинете и набрал номер Смирнова.
– Никаких новостей? – спросил он дрожащим от волнения и быстрой ходьбы голосом.
– Пока обрадовать тебя нечем, Леха. Адресок тут интересный нашелся в записной книжке. Если повезет, найдем Глеба.
– Ты уж поторопись, Славка, я отблагодарю… Сил нет смотреть, как мать убивается!
– Я понял, – сочувственно ответил Смирнов. – Постараюсь.
Слова сыщика не принесли облегчения. Сидя в своем просторном прохладном кабинете, Данилин чувствовал себя как в тисках. Впервые давало знать о себе сердце.
– Так, хватит! – оборвал сам себя Данилин. – Если еще и я раскисну, тогда…
Что произойдет тогда, Алексей Степанович додумать не успел. В кабинет ворвался бухгалтер с кучей бумаг.
– Смету проверить надо, – выпалил он, усаживаясь за стол. – Срочно. Неувязка какая-то вышла. Генеральный рвет и мечет!
Первая половина дня прошла в бешеном темпе – цифры, расчеты, согласования, звонки, снова цифры, и только к обеду наступило временное затишье. Вместе с ним вернулись мысли о сестре.
Данилин обедал в институтской столовой, за столиком у окна. Обычно ему нравилась здешняя еда, особенно заливная рыба и блюда с грибами, но сегодня он жевал, не ощущая вкуса. Из головы не шла Алиса. Как она могла?
Алексей Степанович вынужден был признаться себе, что совсем не знает сестры. Из-за приличной разницы в возрасте настоящей близости между ними так и не возникло. По отношению к ней он выполнял роль скорее родителя, чем брата – поучал, наставлял, ругал и запрещал. Алиса казалась ему маленькой девочкой, несмышленой и беспомощной, беспрестанно нуждающейся в заботе. Она была совершенно не приспособлена к жизни в большом городе. Ее наивность граничила с глупостью; она жила в каких-то возвышенных мечтах, которые сама же и придумывала, отстаивая их с безумным, безрассудным упрямством.
– Сказки закончились, – частенько говорил ей Алексей. – Начинается взрослая жизнь. Пора смотреть на вещи открытыми глазами.
– Хватит меня учить, – огрызалась сестра. – Если ты – великий провидец, то почему берешь в жены таких стервозных баб? Твой первый развод свел отца в могилу. О втором я уже не говорю! Счастье, что твоя благоверная не выгнала нас из дому.
Обвинения были жестоки, но обоснованны. Данилин замолкал, уходил в себя. Он действительно не понимал, как получилось, что обе его бывшие супруги оказались одна хуже другой. Ведь он очень ответственно, вдумчиво и осторожно относился к женитьбе. Женщин выбирал долго, придирчиво и непременно порядочных, образованных, из благополучной семьи. Первая жена, Вероника, была учительницей. Она любила порядок, диетическую пищу и обладала высокими моральными качествами. На второй год брака Данилин взвыл. Он шагу не мог ступить без ее одергиваний, замечаний и мелочных укоров. Каждая соринка немедленно выметалась, каждая пылинка тщательно вытиралась; нельзя было куда попало сесть или встать. Смятая постель или сдвинутый с места стул вызывали справедливое негодование Вероники, которая не покладая рук поддерживала чистоту и уют в доме. Манная каша по утрам сводила Данилина с ума, а ужины из приготовленных на пару́ овощей приводили в настоящее бешенство. Хорошо, что хоть обедал он на работе, а то бы превратился в дистрофика.
– Ты погубишь желудок и кишечник, – глубокомысленно заявляла Вероника, когда он разогревал купленные в кулинарии котлеты или шницели. – От мяса у мужчин развивается импотенция.
– Импотенция развивается от таких жен, как ты! – однажды не сдержался он.
Вероника выбивалась из сил, стараясь приобщить его к здоровому образу жизни. Она таскала супруга в лыжные походы зимой и едва не утопила его в проруби, заставляя закаливать организм. Сама она всегда выглядела подтянутой, спортивной и неестественно бодрой. Алексея Степановича постепенно начинало тошнить уже от одного ее вида.
При разводе она заунывно доказывала свое право на каждую вилку, на каждую катушку ниток. А чего стоили лекции, которые она регулярно читала свекру и свекрови по поводу воспитанного ими никчемного, непутевого сына! Она всех замучила, прежде чем ее удалось выставить из квартиры. И тогда начались бесконечные позорные суды по разделу жилплощади, которые довели отца Данилина до инфаркта.
Данилин дал себе слово, что во второй раз он такого безобразия не допустит и жену выберет добрую, покладистую, которая не придает слишком большого значения здоровью. Так оно и вышло. Катя оказалась полной противоположностью Вероники, что поначалу окрылило Алексея Степановича. Ей было наплевать на количество калорий в пище, и каждая пылинка не приводила ее в ужас. Зато вторая супруга неустанно заботилась о повышении благосостояния семьи.
– Деньгами буду распоряжаться я, – решительно заявила она Данилину, переступив порог его квартиры. – Какого числа ты получаешь зарплату?
И пошло-поехало! Примерно раз в месяц Катерина рассказывала мужу историю какой-нибудь своей подруги, которая вышла замуж за бизнесмена и не знала нужды в деньгах. При этом намекая, что неплохо бы и Алексею Степановичу заняться тем же.
– Я инженер, Катенька, – пытался объяснять он. – И ученый. А не торгаш. Я не умею делать деньги, я могу их только зарабатывать. По-моему, ты знала, на что можешь рассчитывать.
Катерина тоже была инженером, но оставила работу, как только вышла замуж.
– Женщина должна быть домохозяйкой, – заявила она. – И заниматься семьей. Материальное обеспечение – дело мужчин.
Новая супруга вела строгий учет каждого рубля, выдавая Данилину на карманные расходы такие гроши, что он стеснялся зайти с товарищами в кафе или бар, выпить пива, а на подарки близким – маме и Алисе – вынужден был откладывать загодя, копейку к копейке, чтобы бдительная Катерина не заметила.
– Ни к чему столько тратить на ерунду, – говорила она. – Ты не так много зарабатываешь, чтобы разбрасываться деньгами направо и налево. И вообще, не пора ли тебе подумать о научной карьере, раз ты не способен заниматься предпринимательством. Мы не можем во всем себе отказывать.
Отчасти уступив ее понуканиям, отчасти – чтобы поменьше бывать дома, Алексей Степанович действительно погрузился в научные исследования. Он ушел в них с головой от внутреннего краха, в котором боялся себе признаться. Наука оставалась его единственным интересом в жизни, если не считать матери и сестры.
Катерина была прекрасной хозяйкой – квартира блестела чистотой, холодильник ломился от вкусных кушаний, одежда Данилина выглядела идеально, выстиранное и выглаженное белье стопками лежало в шкафу… но ее отношение к деньгам напоминало одержимость маньяка. В каждом взгляде жены, в каждом ее многозначительном вздохе чувствовался справедливый немой укор: что ж ты, мол, неумеха, держишь семью на грани нищеты?
До нищеты, разумеется, им было далеко. Зарплата Данилина позволяла хорошо питаться, покупать добротную одежду и кое-какие вещи. Мебель в квартире была не итальянская, но вполне современная, удобная и красивая; кухня оборудована бытовой техникой; в ванной стояла хорошая стиральная машина. А когда Алексей Степанович получил научную степень и премию за открытие в области лазерных технологий, Данилины купили машину. Но Катерине все чего-то не хватало. Она хотела отдельную квартиру с евроремонтом, шубку из чернобурки, украшения с бриллиантами, как у ее подруг, отдых на Французской Ривьере, дачный коттедж…
Хронически неудовлетворенные запросы превратили ее в истеричную, вздорную бабу, вечно всем недовольную, вечно находящуюся на грани нервного срыва.
– Посмотри, до чего ты меня довел! – рыдала она, с ненавистью глядя на Данилина. – Ты неудачник! С твоими мозгами давно можно было написать кучу книг, преподавать где-нибудь в университете Нью-Йорка или в Кембридже. А ты сидишь в Москве, в Медведкове, и ни к чему не стремишься! Ты обманул меня… сломал мне жизнь. О, как я тебя презираю!
На четвертый год брака терпение Алексея Степановича лопнуло. Второй развод превзошел первый по всем параметрам. Катерина ободрала мужа как липку. Он не желал ни во что вникать, ничего делить и мечтал только об одном – побыстрее избавиться от скандальной супруги. Ему пришлось заплатить за это.
Пока Данилин доигрывал последний акт семейной драмы, мать его слегла, а сестра отбилась от рук. Непрерывные ссоры и выяснения отношений между братом и Катериной гнали ее из дому. Да и потом Алексею Степановичу было не до Алисы. Он медленно выходил из депрессии после развода, с трудом возвращался к нормальной жизни. Он не мог, не хотел ничего больше слышать ни о какой любви, ни о каких личных взаимоотношениях и решил посвятить себя науке.
Алиса все еще казалась ему ребенком. И вдруг она привела в дом этого верзилу Глеба! Данилин пришел в ужас. Он потратил немало душевных сил, чтобы убедить сестру получить финансовое образование, которое даст ей уверенность в завтрашнем дне, стабильный заработок, и тут… появляется призрак новой драмы: Алиса и Глеб. Они оба слишком молоды, легкомысленны и материально необеспеченны. Алексей Степанович готов был содержать сестру, но вовсе не готов выдать ее замуж за такого же студента, как и она сама. Что они будут делать? Где и на что жить?
