Наталья Солнцева
Этрусское зеркало
Правда, Алиса о замужестве пока не думала, но у Данилина, умудренного опытом, возникли серьезные подозрения, что эта мысль может посетить ее очаровательную головку в любой момент. Он еще помнил шок, когда она заявила, что не собирается после школы продолжать учебу, а будет работать манекенщицей в модельном агентстве. Чего Данилину стоило убедить ее отказаться от этой безумной идеи! Он нанял сестре репетиторов, устроил ее в институт и вздохнул с облегчением.
Ему и в страшном сне не могло присниться, что она сбежит из дома. И с кем? С недоумком Глебом! Алексей Степанович несколько раз поговорил с ним и пришел в ужас. Такие идеи до добра не доведут.
– Я не оправдываю Глеба, но чем твои взгляды на жизнь лучше? – возмутилась Алиса, когда он высказал ей свое мнение. – Разве они сделали тебя счастливым?
Данилину было нечего возразить.
– О чем вы задумались, Алексей Степанович? – спросила молоденькая практикантка, усаживаясь за его столик. – Вы ничего не едите! Все остынет…
Он едва сдержал готовую вырваться грубость. Какое ей дело? В последнее время людское любопытство начало его раздражать.
* * *
– Мы едем на выставку, – не терпящим возражений тоном сказала Ева, выходя из ванной. – Надеюсь, ты не забыл?
Смирнов понимал, что от посещения «Этрусских тайн» ему не отвертеться, и прикидывал, как бы совместить культурную программу с поисками Алисы Данилиной.
– Мне только что звонил Леша, – издалека начал он. – Спрашивал, нет ли новостей о сестре. Ты прочитала ее тетради?
– Пару листков.
– Какое у тебя сложилось мнение?
– Интересная девочка, – задумчиво сказала Ева. – По нескольким страничкам судить рано… однако даже по ним виден сложный, напряженный внутренний мир.
– Ты говоришь, как литературный критик, – усмехнулся Всеслав.
– А ты норовишь улизнуть от поездки на выставку Рогожина! – рассердилась Ева.
– Вовсе нет, дорогая. Я как раз проснулся с горячим желанием насладиться шедеврами этого выдающегося мастера кисти.
Ни одна жилка не дрогнула на лице Славки при этих словах. Ева подозрительно посмотрела на него и пошла на кухню готовить завтрак.
– Будем пить чай с бутербродами! – крикнула она оттуда.
Телефонный звонок заглушил ответный возглас господина Смирнова.
– Всеслав! – завопил неизвестный, едва сыщик взял трубку. – Немедленно приезжайте! Немедленно! У нас… О боже!
– Кто говорит?
– Чернов… Двадцати минут вам хватит, чтобы добраться?
– Куда? – не мог сообразить Смирнов. – Что случилось?
– На выставку «Этрусские тайны»! – продолжал вопить Анисим Витальевич. – Нас ограбили! Ограбили! Господи… что я скажу спонсору?! Придется отменять открытие! Какой скандал…
– У нас был договор, касающийся Рогожина, – недовольно перебил его Всеслав. – Я провел необходимые розыскные мероприятия, но безрезультатно. Художник исчез, и за сутки его не найти.
– При чем тут Рогожин? Речь не о нем. Украдены картины! В выставочном зале полнейший разгром… Ради бога! Мы теряем время!
– Звоните в милицию, – невозмутимо посоветовал сыщик. – Они занимаются кражами.
– Я вас умоляю! Какая милиция?! – взвизгнул Чернов. – Вы что, смеетесь надо мной? Через два часа открытие выставки! Вы понимаете? Приглашены известные люди, пресса, телевидение…
– Ничем помочь не могу. За два часа сам Эркюль Пуаро не нашел бы для вас украденные картины.
Анисим Витальевич перешел с крика на слезную мольбу:
– Господин Смирнов, я заплачу вам любые деньги за ваши услуги… Мне рекомендовали вас как блестящего профессионала. Никто не ждет, что вы вернете картины в считаные часы. Просто найдите их! Я не собираюсь заявлять в милицию. Я не собираюсь отменять открытие, это уже невозможно. С меня потребуют такую компенсацию, что я буду разорен! Господи, как же мне объяснить вам… Приезжайте, ради всех святых! Здесь, на месте, я все вам расскажу и покажу. А потом мы уберем следы нападения и откроем выставку для посетителей. Другого выхода у меня нет.
Смирнов поднял глаза и увидел расстроенное лицо Евы. Это решило дело.
– Хорошо, – сказал он. – Ждите. Через полчаса я буду.
– Вы возвращаете меня к жизни… – облегченно выдохнул Чернов.
Ева вопросительно смотрела на сыщика.
– Мы не будем завтракать, – сказал он, кладя трубку. – Собирайся побыстрее. Рогожинские шедевры похищены неизвестными злоумышленниками. Так что сначала поедем на выставку, а потом перекусим где-нибудь.
– Я знала, знала! – захлопала в ладоши Ева. – «Этрусские тайны»! Такое название несет в себе нечто необыкновенное. А что украли?
– Там увидим. Если бы не ты… этот Чернов ни за какие деньги не уговорил бы меня ввязаться в поиск картин.
– Ты ворчишь, Смирнов, – довольно хихикнула она, поспешно натягивая платье. – Значит, стареешь!
– Ладно, выходи, – Всеслав открыл дверь и ждал Еву на лестничной площадке. – У нас двадцать минут на дорогу.
В такси они молчали, размышляя каждый о своем: Ева предвкушала интересное приключение, а Смирнов злился. Теперь ему придется заниматься тоскливыми расспросами, бестолковой ездой по городу и прочей чепухой. Вот черт! Кому могли понадобиться рогожинские полотна? Тоже мне, Сальвадор Дали!
– Не хмурься, тебе не идет, – шепнула Ева, прижимаясь к его плечу.
У входа в выставочный зал сыщика ожидал господин Шумский.
– Катастрофа! – закатывал он глаза и хватался за голову. – Кошмар! Кто бы мог подумать?! Идемте… Анисим Витальевич в ужасе. Одна надежда на вас!
Экспозиция представляла собой жалкое зрелище – все перевернуто, картины и эскизы валяются на полу, среди осколков стекла и керамических горшков.
– Какая жалость! – всплеснула руками Ева. – Варвары… Так все разгромить!
Она сразу увлеклась оставшимися на стенах работами, обо всем забыла, любуясь чудесными жанровыми сценками из жизни далеких этрусков.
– Что пропало? – сразу приступил к делу Всеслав.
Он понимал, что времени в обрез. Максимум через полтора часа здесь будут журналисты и толпа посетителей.
Чернов, бледный, но решительно настроенный не допустить срыва вернисажа, принялся объяснять:
– Вы все осмотрите, а потом я запущу сюда уборщиц и дизайнеров. Нужно восстановить прежний вид, насколько это будет возможно. Гипс и керамику, стилизованную под буккеро, я уже заказал… скоро привезут.
Он сокрушенно вздохнул.
– Что пропало? – стараясь не наступать на осколки и черепки, повторил вопрос Смирнов.
– Пара этюдов и «Нимфа». Я предчувствовал!
– Нимфа? – обернулся к нему сыщик.
– Это картина… Чудная вещь! Вспышка молнии, шедевр! Она одна стоила того, чтобы прийти на выставку. Вот… здесь она висела, – Анисим Витальевич показал на пустое место на стене. – А теперь ее нет!
Сыщик подошел поближе.
– Когда вы обнаружили пропажу? – спросил он.
– Сегодня, рано утром. Я пришел, увидел, что дверь не заперта, и… сердце сразу екнуло. Ночью в зале дежурил наш охранник, Семен Ляпин… я нашел его на полу без сознания.
– Где?
– Примерно здесь, где мы стоим. Его сильно ударили по голове… наверное, сотрясение мозга. Хотите с ним поговорить?
– Потом.
Смирнов осторожно ходил по залу, что-то рассматривал, наклонялся, качал головой.
– Сигнализация была включена? – уточнил он.
– Да, конечно. Но она почему-то не сработала.
– На входной двери нет следов взлома, вы обратили внимание?
Господин Чернов кивнул.
– Может быть, охранник сам отключил сигнализацию и открыл дверь грабителям?
– Зачем ему это понадобилось? – засомневался Анисим Витальевич.
– Мало ли… всякое бывает.
Хозяин «Галереи» задумался.
– Картину Рогожина продать за приличную цену не так-то просто, – после некоторого молчания сказал он. – Зачем было ее красть? Художник неизвестный… да и «Нимфу» до самого последнего дня никто не видел. Я держал ее отдельно и повесил только вчера. Мне помогал Федя. Скорее всего, Ляпин даже не знал о ней.
– Федя – это Шумский? А он не мог…
– Не мог! – вдруг рассвирепел Чернов. – Вам не кажется, что грабить самих себя глупо? Мы собирались продать картину и заработать на ней. А Ляпин вообще не разбирается в живописи, он Шишкина от Глазунова не отличит! Вы понимаете?
– Кто знал о «Нимфе»? – невозмутимо продолжал расспрашивать Всеслав.
– Я, Федор и… Геннадий. Да! Я ему вчера показал картину. Это представитель спонсора. Ему тем более кража ни к чему.
– Что еще пропало?
Чернов развел руками.
– Много всего побили… а так – ничего не взяли, кроме «Нимфы», нескольких этюдов и набросков. Боже мой! – Он сжал пальцами виски. – Голова раскалывается…
– Охранник здесь? Я хочу поговорить с ним, – сказал сыщик.
– Он в фойе, лежит на диване. Еле в себя пришел. Надо бы отвезти его в больницу, но это потом…
Глава 6
Ева пришла в восторг от увиденного на разгромленной выставке.
– Рогожин – гений! – восклицала она по дороге домой. – Не удивляюсь, что самую лучшую картину похитили. Наверное, охотились именно за ней, а этюды прихватили для отвода глаз.
– И беспорядок устроили по той же причине, – кивнул Смирнов. – Злоумышленник хотел создать видимость хулиганской выходки. А «Нимфу» вроде бы случайно забрали – понравилась, мол. Но на самом деле взлома не было, и сигнализацию кто-то умело вывел из строя. Я проверил. Значит, к ограблению готовились.
– Кстати, ты будешь продолжать поиски Рогожина?
– Придется, – вздохнул Смирнов. – У нас с Анисимом Витальевичем теперь новая договоренность. Я буду искать и художника, и его работы. Хозяин «Галереи» хочет скрыть от своего клиента истинный факт кражи и открыть выставку как ни в чем не бывало.
– Но ведь «Нимфа» пропала!
– Чернов и Шумский собираются использовать это обстоятельство как рекламный трюк. За «Этрусскими тайнами» стоят большие деньги.
– И кто сей любитель древностей?
– Меценат пожелал остаться неизвестным.
– Странно… – пробормотала Ева.
– Почему? – удивился сыщик. – Чудаков хватает. Деньги девать некуда, вот у них «крышу» и срывает. Не привык наш человек к изобилию и роскоши. Да и капиталы в нынешней России наживаются не поколениями, из столетия в столетие, а одним махом, в результате пары головокружительных афер. Шальные доходы так же ошалело и растрачиваются. Нечего жалеть, не о чем печалиться! Завтрашний день принесет новые реалии, и кто знает, какими они будут? С другой стороны – анонимное меценатство выглядит благородно.
Ева молча смотрела, как проносятся за окном такси каменные громады домов. Улицы Москвы напоминали ей вены, по которым течет движение – энергия-кровь, питающая огромный ненасытный город.
– Значит, господин Чернов объявит своему клиенту, будто кража инсценирована с рекламной целью? Дескать, скандал привлечет интерес публики? – спросила она.
– Ну, вроде того.
– А украденные работы?
– Закажет копии, – ответил Смирнов. – Он знает художников, которые этим зарабатывают и умеют держать язык за зубами. Все работы, представленные на выставке, были сфотографированы и внесены в каталог. Кроме «Нимфы». Эту картину Чернов берег в качестве сюрприза. Он хотел сделать из нее сенсацию.
– И ему это вполне удалось! – усмехнулась Ева. – Может, он сам и организовал кражу? Воспользоваться ключами от входной двери или их дубликатами для него – пара пустяков. Как устроена сигнализация, он знал, и про охранника тоже.
– Не думаю… Видишь ли, дорогая, на счет «Галереи» неизвестным спонсором была перечислена солидная сумма денег; кроме того, Анисим Витальевич получил еще личное вознаграждение – вернее аванс. И должен после закрытия выставки получить столько же. Зачем ему рисковать? Причем риск двойной – потеря не только репутации, но и финансов. Ради чего? Ну, продаст он картину на несколько тысяч «зеленых» дороже… а лишится гораздо большего. Не вяжется.
Ева промолчала. Славка был прав. Однако вся эта история с ограблением выставки казалась ей какой-то… нарочитой, неестественной.
– Кстати, Рогожин не хочет продавать «Нимфу», – сказал сыщик. – И могли возникнуть сложности.
– Поэтому Чернов поручил тебе разыскать его?
– И поэтому тоже. Художник должен был присутствовать на торжественном открытии, на фуршете, общаться с прессой. А он пропал, и с концами. Творческие люди, конечно, ведут себя экстравагантно и порой необъяснимо. Но не до такой же степени? Выходит, Рогожина не интересуют ни деньги, ни известность?
– На что он живет? – спросила Ева. – На какие средства?
– Как мне удалось выяснить, он берет заказы на росписи деревенских храмов. Иногда продает кое-что из своих работ. Очень редко. Согласись, у него весьма своеобразная тематика и манера письма.
– Еще бы. Покупатель его картин должен быть интеллектуалом, знатоком и любителем ранней архаической культуры народов Апеннинского полуострова. Это значительно сужает круг потенциальных клиентов.
– Вот именно! Савве Рогожину полагается плясать от радости, что нашелся меценат, желающий его поддерживать. А что мы видим? Судя по поведению, полное равнодушие и пренебрежение.
Ева согласилась, что художник ведет себя, мягко говоря, вызывающе.
– Ты надеешься найти его?
– Не провалился же он сквозь землю, – сказал Всеслав. – Чернов хотел, чтобы я отыскал живописца в течение суток. Это не получилось. Но если меня не торопить, я найду Рогожина. Человек – не иголка.
– А как ты будешь искать картину, которой не видел? – спросила она.
– Анисим Витальевич обещал дать мне фотографии. Он сделал их вчера, тайно, перед тем как повесить «Нимфу» в выставочном зале. С этих же снимков он закажет копию.
– Я тоже хочу посмотреть! – загорелась Ева.
Всеслав засмеялся:
– Разумеется, дорогая. Тебе покажем в первую очередь.
– Ты говорил с охранником, – вдруг вспомнила она. – Что он рассказал?
– Почти ничего. Парень немногословный, туповатый, да еще по голове получил. Видать, сотрясение мозга, потому что он надолго потерял сознание. Говорит, решил пройтись по залу, проверить, все ли в порядке. Пульт сигнализации находится в фойе, и свой пистолет он тоже там оставил. Ходил, смотрел работы Рогожина, ничего подозрительного не заметил. Вроде послышался какой-то шум, подумал – показалось. Остановился как раз у «Нимфы»… увлекся, очень ему картина понравилась. Поразила воображение! Пока рассматривал, наверное, кто-то к нему подкрался сзади. Полное освещение он не включал, в зале было полутемно. Потом удар, в голове помутилось, упал… и больше он ничего не помнит.
– Это все?
– Все, – вздохнул сыщик. – Сколько я ни старался, больше ничего вытянуть из него не смог.
– Думаешь, он был сообщником вора? Или воров? А по голове они ему дали для правдоподобности, чтобы отвести от охранника подозрения?
Смирнов пожал плечами:
– Не похоже. Парень расстроен, напуган… глаза опухшие, голова болит. И действовал он не по инструкции. Вместо того чтобы сидеть у пульта, отправился бродить по залу, оружие с собой не взял… Будучи соучастником кражи, он повел бы себя по-другому, чтобы не навлечь на свою голову неприятности.
– Ой, мы же не завтракали! – вдруг невпопад заявила Ева. – Ужасно кушать хочется.
Всеслав удивлялся этой ее способности перескакивать в разговоре с одного на другое без всякого перехода. Он тоже сразу почувствовал голод. Если бы Ева не напомнила о еде, он бы не спохватился до вечера. Интенсивный мыслительный процесс заглушал потребности его организма. Тогда как у Евы размышления, напротив, пробуждали зверский аппетит.
Они перекусили в маленьком кафе пельменями и салатом по-гречески.
– Мне пора на занятия, – с неохотой сказала Ева. – А ты куда сейчас?
– Поеду в Лозу, искать Рогожина. В прошлый раз бабка, его соседка, говорила, что покойная мать оставила ему дом в деревне. Может быть, кто-то знает, где этот дом? Вернусь поздно, так что не жди, ужинай и ложись спать.
– Значит, твоя поездка в Серпухов отменяется?
– Пока да, – вздохнул Смирнов. – Завтра утром будет Серпухов. Не разорваться же мне?!
– Хочешь, я вместо тебя съезжу? – предложила она. – Нужно разыскать девушку. Брат волнуется, мама у них больная.
– Посмотрим… – сыщик неопределенно повел плечами. – Завтра решим.
Они разошлись каждый по своим делам. Улицы были залиты солнцем, а в затененных местах уже по-осеннему, плотными пластами, лежала сумеречная мгла.
Ева вернулась домой, когда почти стемнело. Славки не было. Она без аппетита поела, сделала себе большую чашку кофе с корицей и засела читать тетради Алисы.
…Взрослея, я ждала любви. Я обманывалась, принимая за нее то одно, то другое. Большое влияние на меня оказывала литература – Толстой, Тургенев, Куприн, – выдуманные истории, заполняющие пустоту в моем сердце. Или невыдуманные? Неужели с кем-то когда-то происходило нечто подобное? Или автор создал все это в своем воображении? Последнее было бы ужасно
Иногда мне кажется, что мы приходим в этот мир учиться любить. А иногда что любовь – всего лишь ускользающий вымысел, тень, которую не поймаешь, сколько ни пытайся. Когда людям чего-то не хватает, они это придумывают. И тогда можно жить дальше.
В девятом классе я впервые поцеловалась с мальчиком. Не понравилось. Мои ожидания не оправдались. Хотя… все правильно – тень оказалась тенью.
Я начала задумываться: что есть любовь – телесное или небесное? Ну вот, почти в рифму получилось. Может, мне начать стихи писать, как Марина Цветаева или Анна Ахматова? Придумывать то, чего на самом деле не существует? А другие пусть читают и завидуют. Иногда я замираю от предчувствия необыкновенного события, которое перевернет мою жизнь, а иногда… мнекажется, что самое главное и значительное происходит где-то в другом месте.
Смерть отца произвела на меня жуткое впечатление. Наверное, только потрогав его холодную, неподвижную руку, я осознала, что существует этот неосязаемый, неощутимый переход… Куда? В какие дали? Ум теряется перед этим вечным вопросом, приходит в замешательство и замолкает. У него нет ответа. А у кого есть?
Интересно, другие люди тоже размышляют о подобных вещах? Или только я такая дотошная?
Как ни странно, мои мысли отражаются на моем поведении и даже на моей внешности. Они не привлекают ко мне людей, а отпугивают их. Все мальчики, с которыми я начинала встречаться, охладевали после нескольких откровенных разговоров. Они смотрели на меня, как на чокнутую… и уходили.
Когда в моей жизни появился Глеб, его не шокировали мои взгляды. Это меня удивило и обрадовало. Не такая уж я белая ворона!
* * *
Незадолго до описываемых событий.
Глеб Конарев помнил первую встречу с Алисой до мельчайших подробностей.
Она скучала на институтской вечеринке, а он уже собрался уходить. Подобные сборища давно перестали его привлекать. Что он здесь делает? И тут… он увидел ее. Смешно сказать, но у Глеба перехватило дыхание, как будто он внезапно перенесся на невообразимую высоту и разреженный воздух хлынул в его привыкшие к умеренности легкие. Он отдышался и заставил себя подойти к ней, сказать пошловато-игривым тоном:
– Скучаем?
Она вздрогнула, в ее глазах мелькнуло недоумение.
«Где она была раньше? Почему я ее не видел? – подумал Глеб. – Наверное, время не пришло. А теперь?»
Все отступило, отошло прочь, и осталась только она – единственная. Так бывает. Не надо искать причин и поводов, не надо ни в чем сомневаться. Разве, глядя на звезду, раздумываешь – звезда это или не звезда? Свет… его ни с чем нельзя спутать. Просто идешь на него, как на маяк в ночи.
С той вечеринки они ушли вдвоем.
Жизнь Глебу медом не казалась с самого рождения. Мать растила его одна – без бабушек и дедушек. Чтобы не отдавать малыша в ясли и садик, бросила хорошую работу. Устроилась приемщицей в прачечную, откуда и ушла на пенсию. Жили на гроши, от зарплаты до зарплаты. Глеб был поздним ребенком женщины, которая отчаялась выйти замуж и решила скрасить свое одиночество воспитанием сына. Подрастая, он задавал вопросы об отце, но так и не получил ответа. Отчество у него было по деду – Александрович, и фамилия тоже.
– Мы, Конаревы, гордые, – с горечью повторяла мать. – Оттого и страдаем.
Глеб с детства понял, что быть «гордым» отнюдь не сладко: денег нет, есть приходится одну картошку и капусту со своего огорода, одежду донашивать с чужого плеча; жить в старом доме, где течет крыша и скрипят рассохшиеся полы. В десятом классе он пошел работать на почту – разносить газеты, заказные письма и телеграммы. Учился он хорошо и после школы решил ехать в Москву, поступать в Институт финансов. На помощь матери рассчитывать не приходилось, поэтому Глеб устроился еще на одну работу – грузчиком в вечернюю смену. Было трудно, но он привык.
На девушек он начал засматриваться лет с шестнадцати: отношения завязывались легко, непринужденно, но скоро обрывались. Тискаться по темным углам Глебу быстро надоедало, а говорить с девушками было не о чем. Их интересы ограничивались сплетнями и пустой болтовней, изобилующей жаргонными словечками. Угощать их выпивкой и сигаретами на заработанные после уроков деньги Глеб себе позволить не мог. А чем еще заниматься?
В Москве не все сложилось, как ожидалось. В институт он не поступил, но это было и к лучшему – потому что за учебу пришлось бы платить, а денег у Глеба едва хватало на самое необходимое. В Серпухов возвращаться он не стал, нашел частную строительную бригаду, упросил взять разнорабочим. По ходу дела приобрел квалификацию каменщика и за пару лет заработал на ремонт дома и на первый год учебы в институте. Поступил, получил место в общежитии, устроился грузчиком в ближайший магазин, но из строительной бригады совсем не ушел – договорился, что будет работать в летние сезоны.
Житье в столице было другое, не такое, как в тихом Серпухове, – бурное, беспокойное и напряженное. Глеб учился, работал, на лето ездил с бригадой в Подмосковье строить коттеджи, и ему было не до прекрасного пола. Так, иногда взглянет мельком на девушку, отметит, что симпатичная… и все. До ухаживаний дело не доходило. Интимные связи с сокурсницами, проживающими в общежитии, случались редко и в основном в подпитии. Некоторая свобода нравов не шокировала Глеба, он ко многому в жизни относился с несвойственной его возрасту философской мудростью.
Встреча с Алисой была подобна удару молнии, расколовшей его привычный, устоявшийся мир. То, что он ощутил при виде нее, поразило Глеба, приковало его к ней теми ослепительными цепями, той неразрывной силой, которую ни объяснить, ни понять невозможно.
Удрав с вечеринки, они долго бродили по вечерней Москве, говорили обо всем и ни о чем. Глеб словно погрузился в сон, который лишь частично осознавал. Он мог передвигаться, дышать, видеть и слышать, но его сознание заволокла полутуманная пелена, в которой звучал голос Алисы и горели ее зеленые глаза. Через эту пелену слабым призраком проступал остальной мир, который раньше казался Глебу вполне реальным. В один миг все перевернулось, переоценилось и преобразилось – сон и явь смешались, мечты и действительность поменялись местами.
– Алиса, – сказал Глеб, когда они прощались у подъезда ее дома в Медведкове. – Я не знаю, что со мной. Мне кажется, я погружаюсь куда-то, откуда нет и не будет возврата. Я не знаю слов любви и не умею их говорить… я даже не могу думать сейчас! Все окружающее меркнет, оно стремительно теряет прежний смысл и значение…
Алиса молчала. На ее губах лежал отблеск тусклого фонаря, одиноко горящего в ночной тьме. Не осознавая, что он делает, Глеб наклонился и поцеловал этот блик света на ее губах. Показалось – ее теплые губы чуть шевельнулись в ответ.
Глеб не помнил, как он добрался до общежития, нашел свою комнату и улегся спать. Он все еще находился во власти того ощущения, того прикосновения к губам Алисы…
На следующий день Глеб отыскал Алису в коридоре института. Они учились на разных факультетах, но он не мог понять, как до сих пор нигде не встречал ее, не знал о ней. Он показал ее своему товарищу, спросил:
– Кто она?
– Это? Алиска Данилина! Ты что, не знаком с ней?
– Нет… – соврал Глеб.
– Ну, ты даешь, парень! Она же на всех институтских вечерах читает стихи… Баратынского, Цветаеву, Ахматову… Неужели ни разу не слышал?
– Нет…
Товарищ подозрительно уставился на Глеба, который даже побледнел от волнения.
– Ты, часом, не влюбился? – ухмыльнулся он. – А у тебя губа не дура! Девчонка хоть куда. Красавица, умница, только того… со странностями. К ней уже не один подъезжал, и все получили от ворот поворот. Привередливая девица эта Алиса! Гляди, не обожгись, Глебушка…
Если бы Конареву сказали, что Алиса Данилина проститутка, сумасшедшая, одержимая дьяволом или неизлечимо больная, это не возымело бы никакого действия. Он безоговорочно принимал в ней все.
После занятий он поджидал Алису у остановки троллейбуса.
– Привет, – без улыбки сказала она и вздохнула. – Меня ждешь?
– Тебя…
– Зачем?
– Не знаю.
Глеб сказал правду. У него не было ни одной причины ждать Алису, кроме жгучего желания видеть ее, дышать с ней одним воздухом. Но разве об этом скажешь?
– Ладно, пошли.
Она легко, не оглядываясь, следует он за ней или нет, поднялась в троллейбус. От ее волос шел слабый горьковатый запах духов. Люди плотно прижали их друг к другу, и Глебу казалось, что он не доедет живым – сгорит. Вдруг Алиса зашевелилась, высвобождая руки, сказала:
– Нам сейчас выходить.
Они выбрались из переполненного троллейбуса, медленно пошли к парку. Под ногами шуршала тронутая инеем листва. Ранний закат придавал воздуху цвет меди и янтаря. Поздние хризантемы засыхали на клумбах. Деревья стояли притихшие, все в холодном осыпающемся золоте.
– Почитай мне стихи… – попросил Глеб. – Я ни разу не слышал.
Она подняла брови:
– Разве?
– У меня почти нет свободного времени, – объяснил он. – После пар бегу на работу в магазин, таскаю ящики. Потом до полуночи готовлюсь к занятиям.
– Ты любишь поэзию?
– Я мало читал.
Глеб только сейчас, после встречи с Алисой, начал осознавать, чего он был лишен в жизни. С самого детства он знал только нужду и бесконечную работу – в доме, на огороде, на почте, бегая по улицам в дождь и снег с тяжелой сумкой на плече, не чувствуя от холода рук и ног. Потом оказался в Москве, один на один с ее безразличной громадностью, полным равнодушием к его судьбе – жил где придется, голодал, работал как проклятый, в любую погоду, под открытым небом. Как ни странно, лишения закалили и его характер, и его здоровье. Он ничего не боялся, наверное, оттого, что ему было нечего терять. И во всем полагался на самого себя, потому что ему не на кого было рассчитывать.
Алиса остановилась. В ее волосах застрял маленький розоватый листок осины, на щеках лежала тень от ее длинных ресниц. Глеб почувствовал, как к горлу подступает ком, а глаза наполняются влагой. Он тряхнул головой, отгоняя непрошеное настроение. Что это? Он вот-вот заплачет? Не хватало еще так опозориться перед девушкой!
Он отвернулся, вдыхая запах увядающего парка, прелой листвы.
– Какие стихи тебе нравятся? – спросила Алиса.
Ее голос прозвучал глухо, сквозь пелену наваждения, охватившего Глеба с такой силой, что он испугался. Может быть, впервые за свою недолгую жизнь.
– Тогда я сама выберу, – не дождавшись ответа, сказала она. – Из Микеланджело.
Глеб молча кивнул.
Алиса читала, как на сцене – прекрасно поставленным голосом, выразительно, чувственно, переживая всем своим существом каждое слово, каждый звук. И заставляя переживать слушателя.
Моя любовь не в сердце у меня,
Люблю тебя, но не земной любовью:
Не смертным чувством и не смертной кровью
Дано вкусить небесного огня…
