Стефани Вробель
Будет больно
– Конечно.
Отец кивнул и сел передо мной на корточки, понизив голос:
– Никогда не упускай из виду главный приз, и однажды из тебя непременно получится что-то стоящее. Я это чувствую. – Его рука дернулась, как бы подчеркивая последние слова. – Мир еще никогда не видывал таких, как ты, милая. – Он снова выпрямился в полный рост, потянулся, а потом уселся на кухонный стул.
– Сэр? – позвала Джек с лестницы, как только он устроился поудобнее. – Можешь подняться ко мне?
– Что бы там ни случилось, спроси мать, – ответил тот, не пошевелившись.
– У нее дверь заперта.
– Так спускайся сюда.
– Я не могу. – Она помедлила. – Я пыталась сделать трюк со скакалкой, который ты показывал. Кажется, я подвернула ногу. – Сэр ничего не ответил, и тогда Джек добавила: – Очень больно.
Тот поднялся со стула и схватил часы:
– Осталось пятнадцать минут. – Он не спеша вышел из кухни, поднялся по лестнице и начал ругать сестру.
Я с трудом сдержала желание расслабиться. Блюдо даже не покачивалось. Оставалось только продержать его в том же положении еще пятнадцать минут. Пятнадцать минут – это ерунда, столько я могу вытерпеть в любом состоянии, так ведь?
В сравнении с фокусами Гудини подобная задача была сущей чепухой. Например, во время трюка «Вверх ногами» его заковывали в колодки, а потом опускали в цистерну с водой. Там он находился две минуты, за которые успевал освободиться. Такой трюк он выполнял сотни раз.
В «Подводном ящике» на него надевали наручники и кандалы, а потом он забирался в деревянный ящик. Внутрь клали двести фунтов свинца, все это заколачивали и обматывали цепями, а потом сбрасывали с баржи в нью-йоркский Ист-Ривер, как и рассказывал мне Алан. Ящик тут же шел ко дну. Через пятьдесят семь секунд Гудини всплывал на поверхность, освободившись от оков. Когда ящик вытаскивали на берег, он оказывался полностью цел, а кандалы так и лежали внутри.
Вот на какие крайности мне придется пойти, чтобы прославиться. Сэр говорил правду: нужно быть на две головы выше всех остальных. Я притворилась, что не чувствую, как неприятно трет запястья веревка и давит на макушку блюдо.
И все же я невольно задумалась, не сдвинуться ли мне на десять шагов влево, в гостиную, поближе к дивану – так, на всякий случай, чтобы, если что, блюдо упало на мягкое. Сэр постоянно говорил о том, как вредно перестраховываться. Так мыслят только неудачники, тем самым заранее предопределяя свой провал. Но он ведь и не говорил, что я все шестьдесят минут должна простоять именно здесь.
Я решила, что не буду никуда ходить. Зачем нарушать равновесие? А потом – вот оно. Бывает, что это ощущение нарастает медленно, и тогда успеваешь прижать язык к нёбу или сказать «апчхи». А бывает, как сейчас, что оно возникает резко, из ниоткуда. Я поняла, что вот-вот чихну.
Я кинулась к ковру в ту самую секунду, когда мой нос и рот разразились чихом. Голова вдруг стала ужасно легкой. Словно в замедленной съемке я увидела, как блюдо падает, падает, падает. Тремя быстрыми движениями запястья я высвободила руки из веревок и успела поймать тарелку над самым полом.
С минуту я простояла на месте, скрючившись и тяжело дыша. Когда дыхание выровнялось, я вдруг заметила, как тихо стало на втором этаже. Проповедь Сэра стихла.
По телу прокатилась волна чего-то похожего на тошноту, только намного сильнее. Не могла же я не услышать, как он спускается по лестнице? Я задержала дыхание, но гулкий пульс продолжал отдаваться в ладонях. Ноги онемели и едва не подкосились. Я представила, как меня запирают в чулане, в собачьей клетке, в гробу, в непроглядной темноте, в ярком белом освещении, в красноватых проблесках. От страха не могла ни заплакать, ни даже всхлипнуть. Покрепче сжала блюдо потными пальцами и заставила себя оглянуться на лестницу.
Его там не было. Он еще не спустился со второго этажа. Я тяжело выдохнула, затем на цыпочках вернулась на кафель и снова поставила блюдо на голову. Убедившись, что оно не шатается, снова завязала веревку на запястьях. «Спасибо, Гудини».
Прислушалась, ожидая шагов отца. Через полминуты он спустился по лестнице, ворча:
– Твоей сестре прямая дорога в актрисы. – Он достал из кармана секундомер и бросил его на стол. – Все в порядке с ее ногой.
Через несколько минут секундомер запищал и завибрировал. Сэр посмотрел на экран, потом на мою голову и нажал на «стоп».
– Разрази меня гром, милая. Видишь, что бывает, когда ты всерьез задаешься целью?
Я улыбнулась. Он не спеша подошел ко мне. Когда блюдо исчезло с макушки, голова показалась такой легкой, будто вот-вот улетит. Я задержала дыхание, пока Сэр разматывал веревку. Но если я и завязала ее не совсем так, как раньше, он ничего не заметил.
– Как приятно-то, наверное! – Он отложил веревку на обеденный стол.
Я потерла покрасневшую кожу на запястьях.
– Завтра после школы зайдем в магазин для фокусников. – Он взял блюдо и снова принялся вращать его на пальце. – Что ты, кстати, оттуда хотела?
– Наручники. – Я неотрывно следила за тарелкой.
Он кивнул. Блюдо замедлилось, покачиваясь у него на пальце. Отец вздохнул, будто от скуки, и без предупреждения опустил руку. Мамино блюдо упало на пол так быстро, что я не успела даже шевельнуться. И разлетелось на сотню осколков.
У меня подкосились ноги. Голова вжалась в плечи. Я подняла несколько кусков, словно они могли склеиться обратно. Подумала о маме, которая ушла наверх. Она наверняка слышала грохот и теперь плачет, спрашивает Бога, почему ей не досталась более добрая семья, более сильная дочь. Я вонзила ногти в ладони, чтобы сдержать слезы. Сейчас мне никак нельзя было терять баллы. Я закрыла глаза и велела себе ускользнуть, как великий Гудини.
Убедившись, что не заплачу, я перевела взгляд с пола на отца. Тот наблюдал за мной с любопытством, будто за научным экспериментом.
– Зачем? – выдавила я. Неужели он понял, что я схитрила?
– Не волнуйся, милая. Уговор есть уговор. Завтра все равно сходим в магазин.
Я растерянно кивнула и начала сгребать осколки в кучу.
– Оставь. Пятнадцать баллов ты уже заслужила. Иди спать.
– Но… – Я жестом обвела окружающий меня беспорядок.
Отец подмигнул:
– Утром она сама все уберет.
Глава седьмая
Натали
8 января 2020 года
МЫ МОЛЧА СТОИМ и ждем, но из леса за стеной больше не доносится никаких звуков. Гордон с Сандерсоном переглядываются.
– Это что за чертовщина? – Шерил покрепче сжимает чемодан.
Хлоя оглядывается назад, туда, откуда мы пришли, как будто подумывает сбежать обратно.
Осматриваю живую изгородь: плотно переплетенные листья неестественного зеленого цвета. Протягиваю руку и ощупываю их. Искусственные. Взгляд скользит на два с половиной метра вверх, туда, где заканчивается стена. Наверху торчат маленькие металлические шипы.
– Это от птиц, – произносит Гордон мне на ухо. Я вздрагиваю, а потом представляю на каждом шипе по птичке: воробьи, камышевки, желтогорлые певуны, застрявшие в этом царстве прогресса. Убираю руку от листьев.
Сандерсон снова направляется вперед по узкой тропинке между домом и стеной. Заметив, что за ним никто не идет, что мы так и стоим на месте, бледные от испуга, он останавливается:
– Не волнуйтесь. Скорее всего, это просто занятия идут.
– Скорее всего? – уточняю я.
– В лесу? – спрашивает Хлоя.
Голос Шерил дрожит:
– Ощущение такое, будто кого-то пытают.
Сандерсон шутливо вскидывает руки, словно капитулирует перед противником:
– Ну, мы ведь вам и не обещали, что все будет по-обычному.
– Разве вы не поэтому к нам записались? – добавляет Гордон.
«Приезжайте за самосовершенствованием, бонусом получите ожившие кошмары».
Сандерсон продолжает идти. Мы все, помедлив, следуем за ним.
– Вы не слышали об экспозиционной терапии? В «Уайзвуде» все построено вокруг победы над страхом. Чтобы победить страх, нужно стать уязвимым. Иногда, чтобы поставить себя в уязвимое положение, мы танцуем дурацкие танцы, иногда – кричим во все горло. Я делал и то и другое. Не поверите, каким свободным себя чувствуешь после этого.
Представляю, как Кит уходит в темную чащу и кричит до хрипоты, пока не надорвет горло. У меня снова едва не подкашиваются ноги. Неизменный узел внутри затягивается еще туже, но Шерил и Хлоя приободряются. Они уже не разделяют мою тревогу. Им предложили долгожданное разумное объяснение: все странности служат определенной цели. Эксцентричность как способ лечения.
Когда мы подходим к заднему фасаду большого дома, я окидываю взглядом территорию. Все засыпано снегом. Свинцовые облака затянули небо, так ярко голубевшее утром. Без теплых солнечных лучей холод буквально обжигает. Снова наползает плотный туман, будто пришедший вслед за нами из Рокленда. Ветер воет. У меня стучат зубы. На снегу разбросаны следы, но никаких других людей вокруг не видно. Впрочем, я все же чувствую их присутствие, чувствую скользящие по мне взгляды.
Остров большой, размером не меньше четырех или даже пяти футбольных полей, насколько я могу судить. Перед нами возвышается столб с бежевыми стрелочками. Одна указывает налево («СТОЛОВАЯ»), на длинное темно-зеленое здание, присоединенное к большому дому. Другие повернуты направо. Первая указывает на «ЗАЛ ДЛЯ ЗАНЯТИЙ» в модульном домике. Вторая – «ГОСТЕВЫЕ ДОМИКИ» – направлена на дома, стоящие кольцом в несколько рядов. Я медленно поворачиваюсь вокруг своей оси. Со всех сторон высится стена высотой в два с половиной метра, но и она кажется маленькой в сравнении с нависающими над ней деревьями. Все это вместе полностью заслоняет океан. Отсюда даже волн не слышно, ведь вой ветра заглушает остальные звуки. Я покусываю ноготь на большом пальце.
Гордон поворачивается к Сандерсону:
– Пожалуйста, отведи миссис Дуглас и мисс Салливан в столовую пообедать, а потом отнеси их багаж в номера сорок два и сорок три. После обеда проведешь им обычную экскурсию по острову и покажешь, где их домики. – Он слегка кивает двум женщинам. – Приятного отдыха.
Потом поворачивается ко мне:
– А с вами я сам разберусь.
Сандерсон, спеша скрыться от внимательных глаз Гордона, послушно ведет Шерил с Хлоей в столовую. Он придерживает для них дверь, и все трое исчезают внутри.
Как только они уходят, Гордон переключает все внимание на меня. Он пугающе безмолвный, как и все это место. Где остальные гости? Я подумываю о том, чтобы сорваться с места и побежать к веренице домов, заглядывая в каждый, пока не найду сестру. Гордон, может, и крепкий малый, но меня уж точно не обгонит.
Двери столовой снова распахиваются. Наружу высыпают люди: молодежь лет двадцати с небольшим, удивительно бодрые старички и посередине толпа всех остальных возрастов. Невольно расслабляюсь от облегчения. Наверное, обед только что закончился. Вглядываюсь в лица, высматривая Кит. Обитатели «Уайзвуда» одеты в джинсы, дутые куртки и закутаны в шарфы для защиты от холода. Некоторые несут с собой стопки книг; у других в руках инструменты для уборки. Все выглядят расслабленными, но их движения осмысленные и целенаправленные. Две молодые женщины идут, запрокинув головы и высунув языки, хихикая и пытаясь поймать ртом снежинки. Все выглядят… как нормальные люди.
Даже счастливее, чем нормальные люди, если честно. У большинства нет мешков под глазами. Кожа сияет. Проходя мимо нас, они широко улыбаются. Никто не расхаживает в белых балахонах и не пьет кровь. Может, Кит прекратила общение со мной вовсе не из-за «Уайзвуда». Может, она даже не задумывалась, когда решила остаться здесь. Может, ей просто надоела сестра-всезнайка, критикующая каждый ее шаг.
Мы с Кит часто ссорились (из-за карандашей, велосипедов, мальчиков; из-за того, что она не хотела откладывать деньги на пенсию), но больше всего мы ругались из-за мамы. Кит ходила вокруг мамы на цыпочках. Позволяла ей лежать в спальне целыми днями, в то время как я вытаскивала ее из кровати и заталкивала в душ. Кит была маминой любимицей, потому что она никогда не давила, мирилась с ее слабостью, будто с еще одним членом семьи. Сестра нежничала с мамой, а мама – с ней. Они поглаживали друг друга по спине и договаривали друг за друга фразы. По вторникам мама и Кит обязательно собирали пазлы. Они прекрасно знали, как я ненавижу пазлы. Эти двое были словно одним сознанием, разделенным на два тела. Я пыталась добиться маминой любви достижениями: била рекорды по чтению школьной программы, подрабатывала спасателем в местном бассейне. А она лишь похлопывала меня по плечу и продолжала собирать пазлы.
В шесть лет у меня выпал первый зуб, и я старательно спрятала его под подушку. Зубная фея так и не пришла. Через несколько лет, когда первый зуб выпал у Кит, я уже знала, кто такая зубная фея – точнее, кто должен играть ее роль. Мне невыносимо было видеть на лице Кит разочарование, которое я сама однажды пережила. Поскольку денег у меня не было, я положила спящей сестре под голову свою любимую игрушку (плюшевого слоника, которого Кит давно мечтала заполучить) и спрятала в карман ее крошечный резец. Я как могла брала на себя то, с чем не справлялась мама: перед школой бросала в тостер замороженные вафли, проверяла, сделала ли сестра домашнее задание, умылась ли она перед сном. Может, поэтому Кит и прощала мамины слабости; у нее все-таки было детство.
Три года назад, когда у мамы обнаружили рак легких, мы с Кит начали еще чаще ругаться. Через год после похорон Кит объявила, что едет в «Уайзвуд». Знаю, ей было неприятно видеть, как я реагирую на мамины болезни. Она не знает и половины всей правды. Уже два года этот вирус пожирает меня изнутри.
Вышедшая из столовой группа рассеивается. С виду они, может, и безобидные, но кто-то из них прислал мне письмо с угрозами. Собравшись с мыслями, поворачиваюсь к Гордону:
– Не знаете, где сейчас Кит?
Он качает головой. Скрещиваю руки на груди. Его немногословность меня утомила.
– Как зовут вашего начальника?
Он усмехается:
– Моего начальника?
– Перед кем вы отчитываетесь?
– Мы все отчитываемся перед Гуру, – передразнивает он.
– Если вы отказываетесь мне помогать, тогда я хочу поговорить с ним.
Его голос источает снисходительность.
– Вы ничего не знаете об этом месте.
– Так просветите меня, – огрызаюсь я.
– Видно, что вы привыкли получать желаемое, но здесь не горячая линия для рассерженных клиентов, где вы можете раз за разом требовать менеджера покрупнее, пока не добьетесь своего. Здесь мы все равны. Я прожил в «Уайзвуде» дольше всех, но по-прежнему хожу на занятия, как и остальные.
Пытаюсь перебить его, но его голос заглушает мой:
– Гуру не станет тратить время на таких, как вы, да и все остальные тоже – у нас есть дела поважнее. Кит работает по всему острову. Поскольку маячок она не носит, понятия не имею, где она сейчас. Дабы не продлевать ваш визит дольше необходимого, отправлю ее к вам в номер, как только увижу. – Он указывает на жилые домики. – Прошу.
Спорить с Гордоном – только зря тратить время. Он явно не желает помогать. Лучше уж сама обойду территорию. Если Кит здесь работает, я непременно ее встречу.
– Куда мы идем?
Он указывает на спортивную сумку, висящую у меня на плече:
– Подумал, вам не помешает сбросить багаж.
Мы пробираемся между гостевых домиков, расположенных по периметру в виде четырех концентрических кругов. Это простые, но крепкие здания с окнами в трех из четырех стен. Учитывая близость домов друг к другу, тут, наверное, легко подглядывать за соседями. Если там нет штор, которых не видно снаружи, кто-нибудь может наблюдать за тобой, пока ты спишь.
– Осторожнее здесь, – говорит Гордон, когда мы проходим мимо большой ямы в центре всех кругов.
Должно быть, это бассейн. После такого снегопада легко не заметить его, если не смотреть под ноги, и упасть в бетонную дыру. Или тебя могут туда столкнуть.
– Мне нужно две вещи – потом я вас отпущу. – Гордон хрустит костяшками пальцев. – Во-первых, ваш телефон.
Закусываю щеку изнутри:
– Я его не брала.
Он внимательно наблюдает за мной:
– И где же он в таком случае?
– Оставила дома.
Гордон недоверчиво поджимает губы.
– Подумала, что здесь все равно не будет связи.
Он готовится возразить, но чей-то глубокий голос у нас за спиной зовет его по имени. Мы оба оборачиваемся.
– Где ты был? – спрашивает незнакомец. На вид ему где-то за сорок, он высокий, крепкий и лысый. Борода у него такая густая и длинная, что даже Хагрид позавидовал бы.
Морщинистое лицо Гордона искажает гримаса.
– Я сейчас занят. Не устраивай представление.
Незнакомец разгневанно моргает:
– Постоянно уходишь куда-то, тебя по несколько дней не найти.
– Меня не было всего пару часов, я забирал новых гостей. – Он косится на меня.
– Этим занимается Сандерсон.
– Да, но сегодня он что-то совсем расклеился. А теперь, уж извини, мы тебя оставим. – Он отходит от крепыша и продолжает путь по тропинке.
Незнакомец с разгневанным лицом удаляется в противоположную сторону.
Туман успел поредеть и теперь висит вокруг нас словно дырявые занавески, но снег сыплет все гуще, а тучи спускаются все ниже, удушающе простираясь над головой.
– Значит, ваша доброжелательность распространяется не только на гостей, но и на сотрудников, – замечаю я.
Гордон сжимает челюсти:
– От вашей семейки Коллинз одни неприятности, вы в курсе?
Интересно, чем Кит умудрилась насолить этому типу.
– О нет, значит, на парный велосипед вы со мной не сядете?
Не обращая внимания на мой выпад, он останавливается у шестнадцатого номера и достает из кармана ключ-карту.
– Ночевать будете здесь.
– Ладно. – Я тяну руку за картой.
– Как странно. – Он не спешит разжать пальцы, рассматривая меня. – Вы сказали, что оставили телефон дома, но я точно знаю, что вы им сегодня пользовались на парковке в гавани.
Вздрагиваю и роняю сумку. Мы с Гордоном одновременно наклоняемся, но тот успевает схватить ее первым. Он заглядывает внутрь, потом еще несколько секунд держит ее, прежде чем отдать мне. Наши взгляды встречаются.
– Вы уж как-нибудь определитесь с тем, что отвечать. – Гордон вручает ключ. – Лжецов у нас не жалуют.
Глава восьмая
Я УСТАВИЛАСЬ НА БАРХАТНУЮ бордовую ткань. По лбу стекала капелька пота. Когда занавес раскрылся, я подавила желание убежать со сцены и натянула улыбку.
Сжав покрепче волшебную палочку, вышла вперед по отполированным деревянным подмосткам. Месяц назад прожекторы слепили меня. Теперь я их почти не замечала. Окинула взглядом школьный зал. Из трехсот сидений половина занята – у меня еще никогда не было так много зрителей. В нашем маленьком городке редко устраивали представления. Молва обо мне быстро разнеслась среди жителей.
В самом центре на первом ряду сидели Сэр и мама. Джек в зале не было. Несколько месяцев назад она уехала на учебу – да если бы и не уехала, она все равно не пришла бы на мое представление. Сестра выбрала университет на западе страны, стремясь оказаться как можно дальше от дома. Я старалась меньше ей докучать, берегла звонки до тех ночей, когда мне становилось по-настоящему страшно из-за того, что может сотворить отец. Она ни разу не взяла трубку.
Мама надела свое лучшее воскресное платье. Сэр пришел в джинсах и футболке. Я всякий раз просила их не приходить, желая сперва отточить выступление до совершенства, но вчера отец не пожелал слушать отказов. Мама помахала мне из зала. Сэр подмигнул.
Они волновали меня в последнюю очередь. Я подошла к микрофону и представилась:
– Добро пожаловать на шоу «Земные чудеса». – Я поискала в толпе четыре прыщавых лица, затем схватила микрофон и обвела жестом сцену, на которой заранее расставила пустые цветочные горшки. – Прежде чем мы начнем, давайте добавим сюда красок. – Направила палочку на один из горшков. В нем тут же расцвел красный, как губная помада, тюльпан. Кто-то ахнул. Я пошла от горшка к горшку, выращивая разноцветные цветы – каждый следующий красивее предыдущего. Зрители восхищенно лепетали. Я успела отточить этот фокус настолько, что повторила бы его даже во сне. Я не раз просыпалась, направляя вперед указательный палец вместо палочки. Когда во всех горшках появились цветы, я подняла руки и повернулась к залу. Напитавшись бурными аплодисментами, выдохнула, и мои губы впервые за вечер сами сложились в широкую улыбку.
Я все еще не видела их. Может, у них сегодня репетиция.
После фокуса с цветами я перешла к картонному столику в левой части сцены. Энтузиазм зрителей придавал мне смелости. Я настроилась на знакомый ритм своего шоу – сорокаминутной программы, которую составляла и отрабатывала шесть месяцев. Я схватила со стола старую бечевку, разрезала ее напополам и снова сделала целой. Шары для гольфа появлялись у меня между пальцев и так же быстро исчезали. Я показала несколько фокусов с шарфом. Сначала вытащила изо рта одну длинную разноцветную полоску ткани. Разделила ее на пять маленьких шарфиков – по одному каждого цвета, – а затем снова соединила в один разноцветный. Эти фокусы нельзя было назвать сенсационными, но зал приходил в восторг. Если верить новой книге, которую я сейчас читала, магия заключалась не в трюках как таковых, а в том, чтобы продать себя зрителям, заставить их поверить в то, что ты делаешь.
На каждом представлении я продолжала оттачивать основы. Мне не терпелось перейти к более сложным фокусам, но я поклялась себе, что не буду этого делать, пока не доведу до совершенства программу, которую уже составила. Я тренировалась с веревкой, пока ладони не начинали кровоточить. На пальцах, которыми я держала палочку, образовались мозоли. Каждую ночь, ложась в кровать, я засыпала раньше, чем голова успевала упасть на подушку. У меня не было ни парня, ни лучшей подруги – меня это не интересовало. Я сосредоточилась на одной-единственной цели, и мое старание уже приносило плоды. Я начала увереннее держаться на сцене. Сегодня зал реагировал как никогда активно.
Я уже готовилась перейти к любимой части представления, когда из дальнего конца зала донесся низкий неодобрительный возглас. Внутри все перевернулось. Я прищурилась. Некоторые зрители начали озираться в поисках источника шума. На заднем ряду обнаружились те самые четыре лица, которые я высматривала с самого начала. Все это время они прятались за спинками сидений, выжидая подходящий момент. Обычно они садились на первый ряд. Сердце ухнуло. «Только не сегодня. Только не в присутствии Сэра». Может, он их не услышит. Отец слегка оглох на левое ухо.
Я вернула микрофон на стойку и продемонстрировала залу наручники – те самые, которые Сэр купил после происшествия с маминым блюдом.
– Для следующего фокуса мне нужен ассистент. Есть добровольцы?
Несколько зрителей вскинули руки.
– Может, ты просто исчезнешь? – выкрикнул один из четверых, и по гнусавому голосу я узнала Алана, моего бывшего товарища по урокам плавания.
Я вытерла лоб и пробежалась взглядом по толпе. За родителями сидело семейство с двумя мальчиками. Старший зачарованно смотрел на сцену. У него были медового цвета глаза и крючковатый нос. Он напоминал ребенка, который сидит дома и читает книжки про Гудини, запоминая каждый фокус, каждую подсказку, прямо как я сама. Я ведь и до сих пор так делала. Я вызвала его на сцену, размышляя о том, освистывала ли толпа Гудини, когда он только начинал. В книжках об этом ничего не говорилось.
Гудини впервые получил признание как раз благодаря фокусам с наручниками. В одном из самых ранних представлений он объявил, что может освободиться из любых наручников, какие предоставят ему зрители или местная полиция. И сдержал слово. После этого он перешел к освобождению из тюремных камер, потом начал прыгать с мостов, позже – запирать себя в ящиках, которые бросали в воду. В пятнадцать лет я не представляла, как мне обзавестись реквизитом, необходимым для выполнения более поздних трюков Гудини. Как мне проникнуть в тюрьму? Надо ли получать разрешение на то, чтобы прыгнуть с моста? Такие задачи представляли невероятную сложность для девочки, которая никогда в жизни не уезжала из родного города дальше соседнего округа. Отсутствие других возможностей заставило двигаться мелкими шажками. В детстве я сама научилась карточным фокусам, как Гудини. Если простые трюки с наручниками помогли его звезде взойти, значит, я тоже должна их освоить.
Зачарованный мальчик вышел на сцену.
– Как тебя зовут?
– Гэбриел.
Я вспомнила фокусника, который много лет назад вызвал меня на сцену.
– Вы с семьей приехали сюда издалека, Гэбриел?
Он уставился на маму с неприкрытым испугом на лице. Та ободряюще кивнула. Мальчик открыл рот:
– М… м-мы из Олдсвилла.
Между нами и Олдсвиллом было еще несколько городков. Я подмигнула родителям Гэбриела. Его младший брат сидел буквально на самом краешке сиденья. Его глаза светились от восторга.
– Спасибо, что приехали на мое представление. – Я снова повернулась к Гэбриелу. – Ну что, готов поработать моим ассистентом?
Он с энтузиазмом закивал, немного расслабившись.
Подняла наручники повыше. С этой парой я тренировалась почти пять лет и наизусть знала каждую царапинку и вмятинку на металлических браслетах. Освобождение из них стало моей второй натурой.
Протянула Гэбриелу наручники. Он застегнул их на моих запястьях, а потом показал зрителям ключ, чтобы они могли убедиться, что тот у него, а не у меня в руках. Школьники из драмкружка притихли, когда Гэбриел представился и помог мне с наручниками, но теперь снова продолжили выкрикивать обидные замечания так громко, что даже мой отец явно все слышал.
– Попробуй лучше наколдовать себе друзей, – сказал Алан.
Сэр поджал губы, но продолжил смотреть на сцену. Остальные зрители то и дело оглядывались через плечо. Некоторые издавали неуверенные смешки, надеясь, что все это часть представления. Некоторые кривились, глядя на моих одноклассников. Одна женщина призвала их соблюдать тишину. В основном зрители были озадачены. От моего представления их то и дело отвлекали подростки на заднем ряду, которые, даже когда не насмехались надо мной, все равно перешептывались и поддевали друг друга. У меня запылали щеки.
Гэбриел на сцене продолжал смотреть на меня – единственный из зрителей, кто не обращал внимания на задир. Наручники загремели, привлекая внимание к моим дрожащим рукам. Я замешкалась, ковыряясь в замке. Весь зал уставился на меня. Они наверняка понимали, что у меня что-то не выходит, что я не нарочно нагнетаю напряжение. Ошибки в программу не входили.
За прошедший месяц я что только не предприняла, пытаясь избавиться от задир из драмкружка. Сначала я попробовала поговорить с ними лично. Потом прямо во время выступления подошла к микрофону и громко потребовала соблюдать тишину. Затем попросила о помощи учителя, который последил за порядком пару представлений, но не успевал ходить на каждое. Раз за разом одноклассники продолжали меня донимать. Наказания их не пугали – за них все равно вступалась мисс Кравиц. Наконец я решила, что не буду обращать на них внимания. Так они унимались быстрее всего – если к этим издевательствам три раза в неделю вообще можно было применить слово «быстро».
– Ты никому не нравишься! – крикнул Алан.
Я продолжила возиться с наручниками. Мне никак не удавалось с ними справиться. Обычно я выполняла фокус вдвое быстрее. Я чувствовала, как по мне ползают взгляды зрителей. Пульс отдавался в ушах. Я слишком громко дышала, у меня пересохло горло. Может, даже в зале слышно, как громко у меня стучит сердце.
Наконец я стянула с себя чертовы наручники и протянула их Гэбриелу, который подрастерял энтузиазм, когда фокус затянулся. Я попросила его повыше поднять наручники, чтобы зрители на них посмотрели, а потом проверить, что в них нет никаких скрытых пружин или потайных механизмов. Пока он изучал наручники, я потерла ноющие запястья. Во время фокуса я поранила левое. Из пореза выступила кровь (–2). Все это жалкое представление заслуживало больших жирных –10. Я бросила взгляд на Сэра. Он немного сполз вниз по креслу, как будто не хотел, чтобы кто-то узнал в нем моего отца.
Я указала на Гэбриела и произнесла в микрофон:
– Давайте проводим моего ассистента аплодисментами?
Зрители захлопали, на этот раз уже тише. Теперь уже все, кто сомневался, поняли, что насмешки не были частью программы или каким-то странным проявлением подросткового мазохизма. Я похлопала Гэбриела по плечу – тот широко улыбнулся мне и убежал со сцены. Когда он вернулся на место, младший брат с восторгом схватил его за локоть. Теперь они еще несколько недель будут снова и снова вспоминать это шоу.
– Это все на сегодня. – Я стерла кровь с запястья. – Я выступаю здесь каждый понедельник, среду и пятницу и раз в несколько недель добавляю новые фокусы, так что буду рада видеть всех вас снова. Спасибо!
Я низко поклонилась, чтобы кровь как следует прилила к голове и этим можно было объяснить мое покрасневшее лицо. Гости вежливо похлопали, а потом заторопились к выходу из зала, будто боялись заразиться от меня неудачливостью.
Я покосилась на задний ряд. Пусто. Они всегда уходили до последних аплодисментов, позволяя мне напоследок насладиться овациями без их подколок. Таким образом у меня оставалась надежда, благодаря которой я возвращалась на сцену через пару дней. Перевела взгляд на первый ряд. Мама хмурилась. Сэр сидел с каменным лицом. Занавес закрылся. Я задрожала и зажмурилась.
«Больнее, чем сейчас, уже точно не будет». Сэр постоянно говорил так, когда нам случалось удариться обо что-нибудь мизинчиком на ноге или прокусить губу. Свежая боль всегда самая худшая, но с каждой секундой она ослабевает. Мы мысленно повторяли себе сокращенную версию – «больнее не будет, больнее не будет» – и ждали, что боль вот-вот утихнет. Он был прав. Она проходила.
Я расправила плечи, спустилась со сцены и вышла в зал. Остальные сиденья уже опустели, но мои родители продолжали сидеть на месте.
– Спасибо, что пришли, – выдавила я.
Мама коротко похлопала меня по плечу, как будто боялась слишком открыто меня утешать:
– Ты отлично выступила. Господь направлял твою руку.
Сэр бросил на нее озадаченный взгляд и указал большим пальцем на сцену:
– Только не надо валить то, что там произошло, на какие-то высшие силы. – Он повернулся ко мне. – Значит, вот так твои представления обычно проходят?
Я слишком устала, чтобы прикидываться дурочкой:
– Ты про выкрики с заднего ряда? Это просто школьники из драмкружка. Они злятся, потому что все пришли на мое шоу вместо их премьеры. Они хотят, чтобы я перестала выступать, но я продолжаю, вот они и донимают меня.
Когда я пришла к директору с предложением показывать в школе «Земные чудеса», он согласился предоставить спортзал и назвал три даты на выбор для премьеры. Я, наверное, не стала бы выбирать ту же декабрьскую пятницу, на которую у драмкружка был назначен первый показ мюзикла «Пока, пташка», если бы в тот день их руководительница мисс Кравиц не назвала меня тупой на уроке физики при всех одноклассниках. Она уже не впервые принижала меня на занятиях, так что я не постеснялась занять ее священную премьерную пятницу. Откуда же я знала, что весь город и все ученики нашей школы предпочтут посмотреть на мои фокусы, а не на бездарную игру драмкружка? Обычно на их мюзиклах зал был забит до отказа, поэтому одноклассники возомнили себя великими актерами. Увидев, как мало народу пришло на этот раз, они вынуждены были взглянуть правде в глаза. И даже количество и энтузиазм субботних и воскресных зрителей – по выходным я не выступала – не смогли перекрыть их разочарование от премьеры. Их самолюбие было задето, и они жаждали крови.