Стендаль
Пармская обитель
– Погоди ты, пускай он нам все хорошенько расскажет, – перебила капрала маркитантка, у которой разгорелось любопытство.
Фабрицио покорился. Когда он кончил свой рассказ, маркитантка сказала капралу с серьезным видом:
– По правде говоря, он еще мальчик и никакой не военный. А нам теперь плохо придется в этой войне, после того как нас разбили и предали. Оставит он тут свои кости. А зачем? Gratis pro deo[11], что ли?
– Да он и ружья-то зарядить не умеет, – добавил капрал, – ни в двенадцать темпов, ни вольно. Ведь это я ему сам шомполом пулю забил, которой он пруссака ухлопал.
– Да он еще всякому встречному и поперечному деньги свои показывает, – добавила маркитантка. – Как только нас с ним не будет, его дочиста оберут.
– Какой-нибудь вахмистр, – добавил капрал, – затащит его к себе в эскадрон, чтобы на его счет винцом угощаться, а может, еще и неприятель его завербует, – ведь нынче кругом изменники. Первый попавшийся прикажет ему идти за собой, он пойдет. Лучше всего ему поступить в наш полк.
– Нет, уж, пожалуйста, капрал, – живо возразил Фабрицио. – На лошади гораздо удобнее, чем пешком. И к тому же я не умею заряжать ружье, а вы сами видели, что с лошадью я хорошо справляюсь.
Фабрицио очень гордился этой маленькой речью.
Мы не станем пересказывать читателю долгие прения между капралом и маркитанткой относительно дальнейшей судьбы нашего героя. Фабрицио заметил, что они в этом споре раза по три, по четыре повторяли все подробности его приключений: как заподозрили его солдаты, как жандарм продал ему подорожную и мундир, как он вчера оказался в эскорте маршала, как увидел мельком императора, как подтибрили у него лошадь, и так далее, и так далее.
С чисто женским любопытством маркитантка то и дело возвращалась к обстоятельствам похищения той прекрасной лошади, которую он купил при ее содействии.
– Так ты, значит, почувствовал, что тебя схватили за ноги, тихонечко приподняли, пронесли над хвостом твоей лошади и посадили на землю?..
«Зачем столько раз повторять то, что всем нам троим и так хорошо известно?» – думал Фабрицио. Он еще не знал, что во Франции простые люди именно таким путем стараются набрести на какую-нибудь мысль.
– А сколько у тебя денег? – вдруг спросила у него маркитантка.
Фабрицио ответил, не колеблясь ни секунды: он был уверен в душевном благородстве этой женщины – вот что выгодно отличает Францию.
– Осталось, пожалуй, тридцать наполеондоров и восемь или десять экю по пяти франков.
– В таком случае ты вольная птица! – воскликнула маркитантка. – Брось ты эту разбитую армию, сверни вправо, выберись на первую попавшуюся дорогу, хорошенько настегивай лошадь и скачи все дальше и дальше от армии. Постарайся поскорее купить штатское платье. Как проедешь восемь или десять лье и увидишь, что кругом больше нет солдат, поезжай на почтовых в какой-нибудь хороший город, отдохни там недельку, поешь бифштексов. Только смотри, никому не говори, что ты был в армии: жандармы сцапают тебя как дезертира, а ты хоть и славный мальчик, но у тебя еще нет смекалки, чтобы отвечать жандармам как надо. Как только оденешься опять в штатское, разорви солдатскую подорожную в клочки и назовись своей настоящей фамилией – Вази. А что, ему говорить, откуда он приехал? – спросила она у капрала.
– Из Камбре на Шельде. Это хороший городок. Слыхал про него? Там еще собор есть и статуя Фенелона.
– Правильно, – сказала маркитантка. – Нипочем не говори, что ты был в сражении, никому ни слова насчет Б… и жандарма, который продал тебе подорожную. Если захочешь вернуться в Париж, поезжай сперва в Версаль и с той стороны пройди через парижскую заставу; иди пешком, не торопясь, как будто возвращаешься с прогулки. Наполеондоры свои зашей в пояс панталон, а главное, когда будешь покупать что-нибудь, не показывай всех денег: вынимай столько, сколько надо заплатить. Вот что мне горько: обдерут тебя как липку, непременно обдерут. А что ты без денег будешь делать? Ведь ты вести себя совсем не умеешь, – и так далее.
Добрая маркитантка говорила еще очень долго; капрал только кивками подтверждал все ее поучения, не успевая вставить ни слова. Вдруг густая толпа, двигавшаяся по большой дороге, сначала ускорила шаг, потом ринулась влево, через узкую придорожную канаву, и бросилась бежать по полю. «Казаки! Казаки!» – кричали со всех сторон.
– Бери назад свою лошадь! – крикнула маркитантка.
– Боже сохрани! – сказал Фабрицио. – Скачите, спасайтесь! Я вам дарю ее. Хотите, дам денег на новую повозку? Половина того, что у меня есть, – ваша.
– Говорят тебе, бери свою лошадь! – гневно кричала маркитантка и хотела было спрыгнуть наземь. Фабрицио выхватил саблю.
– Держитесь крепче! – крикнул он, плашмя ударил два-три раза саблей по лошади, и та вскачь понеслась вслед за беглецами.
Герой наш поглядел на дорогу, по которой только что двигалось три или четыре тысячи человек густой толпой, как крестьяне за церковной процессией. От слова «казаки» дорога вмиг опустела, на ней не было ни души; беглецы побросали кивера, ружья, сабли и прочее снаряжение. Удивленный Фабрицио свернул вправо на распаханный пригорок, поднимавшийся над дорогой на двадцать – тридцать футов; он окинул взглядом всю дорогу и равнину, но не заметил и следа казаков. «Странные люди эти французы! – сказал он про себя. – Но раз мне все равно надо идти направо, то отчего бы не отправиться сейчас же, – подумал он. – Не знаю какая, но, верно, есть же причина, что они вдруг все побежали». Он подобрал с земли ружье, проверил, заряжено ли оно, подсыпал пороху на полку, почистил кремень, затем выбрал себе туго набитый подсумок и снова оглянулся по сторонам – он был совсем один на этой равнине, недавно такой людной. Далеко впереди все еще мчались без оглядки беглецы, постепенно исчезая за деревьями. «Вот, право, странно!» – думал он. И, вспомнив маневр, примененный накануне капралом, сел на землю посреди поля пшеницы. Он не хотел удаляться от дороги, так как надеялся увидеть своих друзей – маркитантку и капрала Обри.
Сидя в поле, он пересчитал деньги и убедился, что у него осталось не тридцать наполеондоров, как он думал, а только восемнадцать; но в запасе были еще маленькие бриллианты, которые он засунул за подкладку своих гусарских сапог в комнате тюремщицы в то утро, когда она выпустила его. Он тщательно запрятал наполеондоры и снова стал размышлять о причинах такого внезапного бегства. «Может быть, это дурное предзнаменование для меня?» – думал он. Но больше всего Фабрицио огорчался тем, что не спросил у капрала Обри, действительно ли он участвовал в сражении. Ему казалось, что да, и, будь он уверен в этом, он чувствовал бы себя счастливейшим человеком.
«А все-таки, – думал он, – в сражении я был под именем какого-то арестанта, у меня в кармане его подорожная, и даже хуже – на мне его одежда. Это роковая примета для моего будущего. Что сказал бы аббат Бланес? Бедняга Було умер в тюрьме! Право, все это зловещие предзнаменования: судьба готовит мне тюрьму!» Фабрицио отдал бы все на свете, чтобы узнать, действительно ли гусар Було был виновен. Он стал припоминать: кажется, тюремщица в Б… говорила ему, что гусара посадили в тюрьму не только за кражу серебряных столовых ложек, но еще и за то, что он украл крестьянскую корову и до полусмерти избил ее хозяина. Фабрицио не сомневался, что и его также когда-нибудь заключат в тюрьму за преступление, которое чем-то будет похоже на вину гусара Було. Он думал о своем друге, аббате Бланесе. Ах, если б можно было посоветоваться с ним! Затем он вспомнил, что не писал своей тетке с тех пор, как уехал из Парижа. «Бедная Джина!» – подумал он, и слезы навернулись у него на глаза. Но вдруг он услышал неподалеку легкий шум: какой-то солдат, разнуздав трех лошадей, пустил их пастись в хлеба; лошади, видимо, умирали с голоду. Фабрицио взметнулся, как куропатка; солдат оторопел. Заметив это, наш герой поддался искушению разыграть на минутку роль гусара.
– Одна из этих лошадей принадлежит мне, мерзавец! – закричал он. – Но, так и быть, я дам тебе пять франков за то, что ты взял на себя труд привести ее сюда.
– Ты что? Смеешься надо мной? – сказал солдат.
Фабрицио прицелился в него на расстоянии шести шагов.
– Отдавай лошадь, а то застрелю!
У солдата ружье висело за спиной, он передернул плечами, чтобы достать его.
– Только пошевелись, крышка тебе! – крикнул Фабрицио и бросился к нему.
– Ну ладно, давайте пять франков и берите одну из трех, – смущенно сказал солдат, с грустью взглянув на опустевшую, безлюдную дорогу.
Фабрицио, высоко подняв ружье левой рукой, правой бросил ему три монеты по пяти франков.
– Слезай, если тебе жизнь дорога… Взнуздай вороную и убирайся подальше с двумя другими… Если заартачишься, – пристрелю.
Солдат, ворча, повиновался. Фабрицио подошел к лошади и взял поводья в левую руку, не спуская глаз с медленно удалявшегося солдата. Когда тот отошел шагов на пятьдесят, Фабрицио ловко вскочил на лошадь. Но едва он уселся в седло, еще не нащупав правой ногой стремя, как услышал свист пролетевшей пули: солдат выстрелил в него из ружья. Фабрицио, вне себя от гнева, помчался в его сторону, но солдат побежал стремглав, и вскоре Фабрицио увидел, что он скачет на одной из оставшихся лошадей. «Ну, теперь его не догнать», – подумал Фабрицио. Купленная им лошадь оказалась отличной, но, видимо, была смертельно голодна. Фабрицио повернул к большой дороге, на которой по-прежнему не увидел ни души, пересек ее и рысцой пустил лошадь влево, к небольшой лощине, где надеялся найти маркитантку. Однако, въехав на бугор, он на расстоянии целого лье вокруг увидел только одинокие фигуры солдат. «Значит, не суждено мне встретиться с этой доброй, славной женщиной!» – подумал он со вздохом. Вдалеке, справа от дороги, он заметил ферму и направился туда. Он заплатил деньги вперед и, не слезая с лошади, велел задать ей овса: бедняжка так изголодалась, что грызла ясли. Час спустя Фабрицио уже ехал по большой дороге, все еще смутно надеясь найти маркитантку или хотя бы капрала Обри. Оглядываясь по сторонам, он ехал все дальше и добрался до болотистого берега какой-то речки, через которую был перекинут довольно узкий деревянный мост. Перед мостом, справа от дороги, одиноко стояла харчевня под вывеской «Белая лошадь». «Тут я пообедаю», – решил Фабрицио. У въезда на мост он заметил кавалерийского офицера с рукой на перевязи, понуро сидевшего на лошади; в десяти шагах от него трое пеших кавалеристов набивали трубки.
«Ну, эти люди, по-моему, способны купить у меня лошадь еще дешевле, чем она мне досталась», – подумал Фабрицио.
Раненый офицер и трое солдат смотрели на него, словно поджидали, чтобы он подъехал. «А зачем мне этот мост? – думал наш герой. – Лучше свернуть вправо и ехать берегом; маркитантка, наверно, посоветовала бы мне выбрать именно этот путь, чтобы выйти из неприятного положения… Да, но если я обращусь в бегство, завтра мне будет бесконечно стыдно; к тому же у моей лошади быстрые ноги, а у того офицера лошадь, видно, усталая; если он вздумает ссадить меня с седла, я ускачу». Рассуждая таким образом, Фабрицио придерживал лошадь и ехал самым медленным шагом.
– Побыстрей подъезжайте, гусар! – повелительным тоном крикнул офицер.
Фабрицио проехал несколько шагов и остановился.
– Вы хотите отнять у меня лошадь? – крикнул он.
– Ни в коем случае! Подъезжайте.
Фабрицио посмотрел на офицера. У него были седые усы и вид самый честный. Косынка, которая поддерживала его левую руку, вся пропиталась кровью, правая рука тоже была обмотана окровавленной тряпкой. «Ну, не он, так солдаты схватят мою лошадь под уздцы», – подумал Фабрицио, но, приглядевшись, заметил, что солдаты тоже ранены.
– Во имя чести, – сказал ему офицер, на котором оказались полковничьи эполеты, – станьте здесь в карауле и говорите всем драгунам, конным егерям и гусарам, которых увидите, что вот в этой харчевне находится полковник Лебарон, и он приказывает им присоединиться к нему.
У старого полковника был скорбный, удрученный вид, и он с первых же слов завоевал симпатию нашего героя, который ответил ему, однако, весьма рассудительно:
– Меня не послушают, сударь. Я слишком молод. Тут необходим собственноручный ваш приказ.
– Он прав, – сказал полковник, внимательно вглядываясь в Фабрицио. – Напиши приказ, Лароз, у тебя правая рука в целости.
Лароз молча вынул из кармана записную книжку с листками пергамента, написал несколько слов и, оторвав листок, передал его Фабрицио; полковник повторил последнему свое распоряжение и добавил, что, как полагается, через два часа его сменит один из трех раненых кавалеристов. Сказав это, он ушел со своими людьми в харчевню. Фабрицио смотрел им вслед, неподвижно застыв у въезда на мост, – так поразила его мрачная и безмолвная скорбь трех раненых солдат. «Точно их околдовали злыми чарами», – думал он. Наконец он развернул сложенный вдвое листок и прочел следующий приказ:
«Полковник 6-го драгунского полка Лебарон, командир второй бригады Первой кавалерийской дивизии 14-го армейского корпуса, приказывает всем кавалеристам: драгунам, конным егерям и гусарам – не переезжать через мост и присоединиться к нему в его штаб-квартире, находящейся в харчевне «Белая лошадь».
Дано в штаб-квартире у Сентского моста.
19 июня 1815 г.
За полковника Лебарона, раненного в правую руку, и по его приказу
вахмистр Лароз».
Постояв в карауле у моста с полчаса, Фабрицио увидел шестерых конных егерей и трех пеших. Он объявил им приказ полковника.
– Мы сейчас вернемся, – сказали ему четверо конных и крупной рысью проехали через мост.
Фабрицио вступил в переговоры с двумя оставшимися верховыми. Поднялся горячий спор, а тем временем трое пеших егерей перешли через мост. Один из верховых потребовал, чтобы Фабрицио показал ему письменный приказ, и взял его, заявив:
– Я сейчас покажу его товарищам, и они обязательно вернутся. Ждите нас. Вернемся обязательно.
И он поскакал; его товарищ последовал за ним. Все это произошло в одно мгновение.
Взбешенный Фабрицио окликнул одного из раненых солдат, который показался в это время в окне харчевни. У этого солдата Фабрицио заметил нашивки вахмистра. Он вышел из харчевни и, подойдя к Фабрицио, крикнул:
– Саблю наголо! Вы же в карауле.
Фабрицио исполнил приказание, потом сказал:
– Они увезли приказ.
– Еще сердятся за вчерашнее сражение, – мрачно сказал вахмистр. – Я вам дам один из моих пистолетов. Если вас опять не будут слушаться, выстрелите в воздух – выбегу я или выйдет сам полковник.
Фабрицио отлично заметил, как вахмистр с удивлением поднял брови, услышав, что приказ увезли; он понял, что ему нанесено личное оскорбление, и дал себе слово больше не попасть впросак.
Вооружившись седельным пистолетом вахмистра, Фабрицио гордо занял свой пост и вскоре увидел, что к мосту приближаются верхом семь гусаров. Он загородил им дорогу и объявил приказ полковника. Гусары выказали явное недовольство, и самый смелый из них попытался проехать. Вспомнив мудрый совет своей приятельницы-маркитантки, говорившей, что надо колоть, а не рубить, Фабрицио опустил клинок своей длинной прямой сабли и сделал вид, что хочет острием нанести удар нарушителю приказа.
– А-а! Желторотый убить нас хочет! – закричали гусары. – Мало, что ли, наших вчера поубивали?
Все семеро выхватили сабли и бросились на Фабрицио; он подумал, что пришел его последний час, но вспомнил удивленный взгляд вахмистра и решил не давать нового повода для презрения. Отступая к мосту, он старался колоть нападающих клинком. Он так забавно размахивал длинным и прямым кирасирским палашом, слишком тяжелым для его руки, что гусары скоро поняли, с кем имеют дело; они стремились теперь, не задевая его самого, изрезать на нем весь мундир. Три-четыре раза они оцарапали ему руку у плеча. А Фабрицио, следуя наставлениям маркитантки, с величайшим усердием старался колоть острием сабли. На свою беду, нанося удары, он и в самом деле ранил одного из верховых в кисть руки; гусар рассвирепел оттого, что его задел саблей такой молокосос, сделал выпад и ранил Фабрицио в бедро. Случилось это потому, что лошадь нашего героя не только не боялась схватки, но, видимо, находила в ней удовольствие и сама бросалась навстречу нападающим. А они, увидев, что у Фабрицио из правого плеча течет по рукаву кровь, и боясь, как бы игра не зашла слишком далеко, оттеснили его влево, к перилам, и ускакали. Едва только они оставили Фабрицио, как тот выстрелил в воздух, чтобы вызвать полковника.
В это время к мосту приближались четыре конных гусара и двое пеших – все из того же полка; когда раздался выстрел, они были еще в двухстах шагах и внимательно следили за тем, что происходило на мосту; вообразив, что Фабрицио выстрелил в их товарищей, четверо верховых выхватили сабли и помчались прямо на него; это была настоящая атака. Полковник Лебарон, предупрежденный выстрелом, открыл дверь харчевни, сам бросился к мосту в ту минуту, когда туда прискакали гусары, и приказал им остановиться.
– Нет здесь больше никаких полковников! – крикнул один из гусаров и пришпорил лошадь.
Полковник возмутился, прервал свою строгую речь и раненой правой рукой схватил его лошадь под уздцы.
– Стой, дрянной солдат! – крикнул он гусару. – Я тебя знаю, ты из эскадрона капитана Анрие.
– Ну и что ж! Пусть сам капитан отдает мне приказы! Капитана Анрие убили вчера, – добавил он, язвительно ухмыляясь, – а ты убирайся к…
Сказав это, он решил прорваться и направил лошадь на полковника, тот свалился на настил моста. Фабрицио, стоявший в двух шагах от него на мосту, но лицом к харчевне, увидел, как лошадь грудью толкнула полковника и тот упал, не выпуская из рук повода; в негодовании он пустил свою лошадь вперед и острием сабли нанес нападающему сильный прямой удар. К счастью, лошадь гусара, чувствуя, что ее тянет к земле повод, зажатый в руке полковника, дернулась в сторону, и длинное лезвие кирасирского палаша Фабрицио, скользнув по доломану гусара, только сверкнуло у самых его глаз; гусар в бешенстве повернулся, со всего размаха нанес удар, и клинок, разрезав рукав Фабрицио, глубоко вонзился ему в руку – наш герой упал.
Один из пеших гусаров, увидев, что оба защитника моста лежат на земле, воспользовался случаем, чтобы завладеть лошадью Фабрицио, и, вскочив в седло, галопом пустил ее к мосту.
Из харчевни выбежал вахмистр, увидел упавшего полковника и решил, что его тяжело ранили. Он погнался за похитителем лошади и всадил саблю ему в спину. Тот упал. Гусары, видя, что у моста остался только пеший вахмистр, пустили своих лошадей вскачь и умчались. Второй из пеших гусаров удрал в поле.
Вахмистр подошел к раненым. Фабрицио уже поднялся на ноги; он не чувствовал сильной боли, хотя потерял много крови. Полковник встал с трудом, он не был ранен, а лишь оглушен падением.
– Ничего! – сказал он вахмистру. – Только рука болит от старой раны.
Гусар, раненный вахмистром, умирал.
– А черт с ним! – крикнул полковник. – Позаботьтесь-ка лучше об этом юноше, которого я зря подвергнул опасности, – сказал он вахмистру и двум подбежавшим солдатам. – Я сам тут встану и постараюсь остановить этих бесноватых. Отведите юношу в харчевню и перевяжите ему руку – возьмите для этого рубашку из моего белья.
V
Все это произошло в одну минуту. Раны Фабрицио оказались нетяжелыми; ему перевязали руку, разрезав на бинты рубашку полковника. Постель ему хотели устроить во втором этаже харчевни.
– Но пока я буду нежиться наверху, – сказал Фабрицио вахмистру, – моей лошади станет скучно одной в конюшне, и она уйдет с другим хозяином.
– Неплохая смекалка для новобранца, – сказал вахмистр.
И Фабрицио уложили на свежей соломе прямо в яслях, к которым была привязана его лошадь.
Он чувствовал большую слабость, поэтому вахмистр принес ему мисочку подогретого вина, а затем остался побеседовать с ним. В разговоре он несколько раз похвалил нашего героя, и тот вознесся на седьмое небо.
Фабрицио проснулся только на рассвете; лошади протяжно ржали, бились и топали; конюшня была полна дыма. Сперва Фабрицио не мог понять, откуда этот шум, не соображал даже, где он находится; наконец, едва не задохнувшись от дыма, он догадался, что дом горит. Вмиг он был уже во дворе и сидел на лошади. Он поднял голову: дым валил из двух окон над конюшней, черные его клубы затягивали крышу и кружились вихрем. За ночь в харчевню «Белая лошадь» набралось не меньше сотни беглецов, все кричали и ругались. Пять-шесть человек, которых успел разглядеть Фабрицио, явно были совсем пьяны; один из них хотел задержать его и кричал: «Куда ты ведешь мою лошадь?»
Проскакав четверть лье, Фабрицио обернулся и увидел, что за ним никто не гонится. Дом пылал. Фабрицио узнал мост, вспомнил о своей ране и только тогда почувствовал, как горит рука и больно стягивает ее перевязка. «А что сталось со стариком полковником? Он отдал свою рубашку, чтобы мне перевязали руку». Но в это утро наш герой проявлял удивительное хладнокровие: большая потеря крови избавила его от романических свойств характера.
«Направо! – сказал он себе. – Подальше отсюда!» Он спокойно поехал берегом реки, которая ниже моста поворачивала вправо от дороги. Ему вспомнились советы доброй маркитантки. «Какой друг! – думал он. – Какая открытая душа!»
Проехав около часу, он вдруг ослаб. «Что это? Неужто в обморок упаду? – думал он. – Если я потеряю сознание, у меня украдут лошадь да, пожалуй, еще и разденут, и тогда прощай моя казна!» У него уже не хватало сил править лошадью, он только старался как-нибудь удержаться в седле; какой-то крестьянин, вскапывавший поле около дороги, заметил его бледность и, подойдя к нему, дал ему стакан пива и кусок хлеба.
– Поглядел я на вас, – сказал крестьянин, – и думаю: «Бледный какой! Видно, из тех, что были вчера ранены в большом сражении».
Помощь пришла как нельзя более кстати. Когда Фабрицио поднес хлеб ко рту, у него уже было темно в глазах. Подкрепившись, он поблагодарил крестьянина и спросил:
– Где я сейчас?
Крестьянин ответил, что отсюда меньше лье до городка Зондерс, где ему окажут всякую помощь. Фабрицио добрался до этого городка, почти ничего не сознавая и думая только о том, как бы не упасть с лошади. Увидев широко открытые ворота, он въехал в них: это был трактир «Скребница». Тотчас из дому выбежала хозяйка, добрая толстуха необъятных размеров; дрожащим от жалости голосом она позвала на помощь. Две молодые девушки помогли Фабрицио слезть с лошади, и едва он ступил на землю, как сразу же лишился чувств. Позвали хирурга, тот пустил ему кровь. В течение нескольких дней Фабрицио не чувствовал, что с ним делают: он почти все время был в забытьи.
Колотая рана в бедре угрожала нагноением. Минутами Фабрицио приходил в сознание, тогда он просил позаботиться о его лошади и все твердил, что хорошо заплатит, – это обижало добрую хозяйку и ее дочерей. Уход за ним был прекрасный, и через две недели он мало-помалу начал поправляться, как вдруг однажды вечером заметил, что у его хозяек очень встревоженный вид. Вскоре в его комнату вошел немецкий офицер; немец о чем-то спрашивал, и ему отвечали на языке, незнакомом Фабрицио, но он сразу догадался, что речь идет о нем, и притворился спящим. Через некоторое время, решив, что офицер уже ушел, он позвал хозяек.
– Зачем приходил этот офицер? Меня хотят внести в список военнопленных и арестовать?
Хозяйка со слезами на глазах подтвердила это.
– Послушайте, у меня в доломане спрятаны деньги! – воскликнул он, приподнявшись на постели. – Купите мне штатское платье, и нынче же ночью я уеду верхом на своей лошади. Один раз вы уже спасли мне жизнь, приютив меня в тот день, когда я мог упасть и умереть на улице. Спасите меня еще раз! Помогите мне вернуться к матери!
Тут обе дочери хозяйки расплакались: они боялись за Фабрицио; а так как они плохо понимали по-французски, то подошли к постели и принялись расспрашивать его. Потом они стали о чем-то спорить с матерью по-фламандски и поминутно обращали на Фабрицио жалостливый взгляд; он понял, что его бегство может сильно повредить им, но они готовы подвергнуть себя опасности ради него. Он горячо поблагодарил их, прижав руки к груди. Еврей, проживавший в этом городке, раздобыл для него всю необходимую одежду и доставил ее в десять часов вечера; но когда хозяйские дочери сравнили принесенный сюртук с доломаном Фабрицио, то увидели, что его необходимо ушить. Обе немедленно принялись за работу: времени нельзя было терять. Фабрицио показал, где у него спрятаны золотые, и попросил зашить их в купленную для него одежду. Вместе с платьем еврей принес и пару превосходных новых сапог. Фабрицио без малейших колебаний попросил славных девушек разрезать его гусарские сапоги в местах, которые он укажет, и бриллианты были спрятаны за подкладку новых сапог.
Большая потеря крови и слабость, которую это вызвало, привели к странному явлению: Фабрицио почти совсем забыл французский язык; он обращался к своим хозяйкам по-итальянски, а они говорили только на фламандском наречии, – словом, собеседники понимали друг друга лишь с помощью жестов. Когда девушки увидели бриллианты, то обе, хотя и были совершенно бескорыстны, пришли в безмерный восторг: они приняли Фабрицио за переодетого принца. Младшая и более наивная из двух сестер, Аникен, в простоте душевной расцеловала Фабрицио. Он же, со своей стороны, находил обеих сестер прелестными, и в полночь, когда хирург позволил ему для подкрепления сил перед дальней дорогой выпить немного вина, ему почти не хотелось уезжать. «Где мне будет лучше, чем здесь?» – думал он. Все же около двух часов ночи он встал и оделся. Но, выходя из комнаты, он узнал от доброй хозяйки, что его лошадь увел тот самый офицер, который несколько часов назад осматривал дом.
– Ах, мерзавец! – выругался Фабрицио. – Ограбил раненого!
Юный итальянец не был философом: он даже не вспомнил, как он сам приобрел эту лошадь.
Аникен, проливая слезы, сказала, что для него наняли лошадь. Ей жаль было расстаться с ним. Прощание было очень нежным. Два рослых молодца, родственники доброй хозяйки, подняли Фабрицио и подсадили в седло; дорогой они поддерживали его, чтобы он не упал с лошади, а третий провожатый шел на несколько сот шагов впереди маленького каравана и смотрел, нет ли на дороге подозрительных патрулей. Часа через два они сделали остановку в доме, принадлежавшем двоюродной сестре хозяйки «Скребницы». Как Фабрицио ни уговаривал своих спутников распрощаться с ним, они не согласились, заявив, что никто лучше их не знает лесных дорог и тропинок.
– Но завтра утром станет известно, что я бежал, а когда увидят, что и вас нет в городе, ваше отсутствие вам очень повредит! – говорил Фабрицио.
Снова пустились в путь. К счастью, на рассвете равнину затянул густой туман. К восьми часам утра прибыли в маленький городок. Один из молодых людей пошел узнать, не угнал ли неприятель почтовых лошадей. Оказалось, что смотритель станции успел их спрятать, а в конюшню поставил жалких кляч, которых где-то раздобыл. Отправились отыскивать лошадей в болотах, куда они были отведены, и через три часа Фабрицио, к которому вернулись силы, сел в дрянной кабриолет, запряженный, однако, парой хороших почтовых лошадей. Минута прощания с молодыми людьми, родственниками хозяйки, была глубоко трогательной. Как ни старался Фабрицио найти удобный предлог, чтобы заплатить им, они отказались взять с него деньги.
– Вам, сударь, сейчас деньги нужнее, чем нам, – твердили эти славные люди.
Наконец они отправились в обратный путь. Фабрицио, несколько возбужденный от дорожных волнений, послал с ними письма, в которых пытался излить все свои чувства к добрым хозяйкам. Он писал со слезами на глазах, и, несомненно, в его письме к юной Аникен сквозила любовь.
Весь остальной его путь прошел без особых приключений. Прибыв в Амьен, он стал чувствовать сильную боль от колотой раны в бедре; деревенский лекарь не позаботился хорошенько прочистить рану, и, несмотря на кровопускания, в ней образовался гнойник. За две недели, проведенные Фабрицио в гостинице, которую содержало жадное и льстивое семейство, союзники захватили Францию, а Фабрицио столько думал обо всем происшедшем, что стал как бы другим человеком. Он остался ребенком только в одном отношении: ему очень хотелось знать, было ли то, что он видел, действительно сражением и было ли это сражение битвой при Ватерлоо. Впервые в жизни чтение доставляло ему удовольствие: он все надеялся отыскать в газетах или в рассказах об этой битве описание тех мест, по которым он проезжал в свите маршала Нея и другого генерала. Из Амьена он почти каждый день писал своим милым приятельницам, хозяйкам «Скребницы». Выздоровев, он немедленно переехал в Париж и в своей прежней гостинице нашел десятка два писем от матери и тетки, в которых обе они умоляли его поскорее вернуться. Последнее письмо графини Пьетранера содержало какие-то таинственные намеки, очень его встревожившие. Письмо это прогнало прочь все его нежные мечтания. При его складе характера достаточно было одного слова, чтобы он увидел впереди величайшие бедствия для себя, а дальше начинало работать воображение и рисовало ему ужасающие подробности этих бедствий.
«Ни в коем случае не подписывай письма, в которых подаешь нам вести о себе, – писала графиня. – Ни в коем случае не приезжай прямо на озеро Комо: остановись в Лугано, на швейцарской территории». В этот городок он должен приехать под фамилией Кави; в лучшей гостинице его встретит бывший лакей графини, который передаст ему на словах, что делать дальше. Письмо кончалось следующими строками: «Всячески скрывай свой безумный поступок и, главное, не носи при себе никаких бумаг – ни печатных, ни рукописных: в Швейцарии ты будешь окружен друзьями св. Маргариты[12]. Если у меня будут деньги, – писала графиня, – я пошлю кого-нибудь в Женеву, в гостиницу «Весы», и тогда тебе сообщат кое-какие подробности, о которых я не могу писать, а между тем тебе необходимо узнать их до твоего возвращения. Но, ради бога, не задерживайся ни одного дня в Париже: тебя опознают там наши шпионы».
Воображение Фабрицио начало рисовать ему самые фантастические вещи, и его занимало теперь только одно: о каких загадочных обстоятельствах хотела сообщить ему тетка. Он немедленно выехал из Франции; дорогой до границы его два раза арестовывали, но он сумел выпутаться; этими неприятностями он был обязан своему итальянскому паспорту и странному званию «торговец барометрами», совсем не подходившему человеку с таким юным лицом и рукой на перевязи.
