Брюс Стерлинг
Схизматрица
Понпьянскул был одет так же, как и Линдсей, разве что костюм был поновее и сшит вручную. Со времен Голдрейх-Тримейна он успел облысеть; смуглая макушка его тускло блестела. Взяв со стола пачку листов, он сколол их скрепкой. Пальцы его были тонкими и сморщенными.
– Бумаги, бумаги… – пробурчал он. – Последние дни все пытаюсь провести декомпьютеризацию. Не верю этим железякам. Только включи компьютер – тут же в дверь постучится мех с новыми софтами. А там – лиха беда начало, Мавридес… То есть Линдсей.
– Да, Линдсей – лучше.
– Но, согласись, уследить за тобой тяжело. Здорово ты их на Кольцах кинул, примазавшись к одной из главных генолиний.
Он послал Линдсею взгляд, который тот даже частично понял. Возраст и опыт несколько возместили утрату навыков.
– Когда же мы с тобой говорили в последний раз? – спросил Понпьянскул.
– Э-э… А какой сейчас год?
– Неважно, – нахмурился Понпьянскул. – Как бы там ни было, тогда ты был на Дембовской. Но согласись, Мавридес, не так уж плохо у нас, при неотениках, а? Кое-что разрушилось, но для туристского бизнеса оно даже к лучшему – эти, с Совета Колец, прямо торчат. Правду сказать; нам пришлось малость порушить старую усадьбу Линдсеев, для романтики. Мышей развели… Да ты хоть знаешь, что такое мыши? Мы снова из лабораторных вывели диких. Ты знаешь, что у них, у диких, глаза не красные? И смотрят так забавно… Вроде как моя жена.
Вытянув ящик стола, Понпьянскул упрятал в него стопу бумаг, вытащив взамен мятую пачку каких-то диаграмм.
– А это еще что? Еще неделю назад надо было сделать… Ладно, ерунда. Так на чем мы остановились? Да, на женах. Я, кстати, женился на Александрине. Она замечательная презервационистка. Никак нельзя было упускать.
– И прекрасно, – сказал Линдсей.
Его брачный контракт истек, и новый ее брак был очень разумным шагом. О ревности Линдсей и не думал – в контракте об этом не говорилось. Он был рад, что ей удалось упрочить свои позиции.
– Жен никогда не бывает слишком много, это первая житейская мудрость. Взять, например, Георгину, первую жену Константина. Уговорил ее принять чуточку «облома» – не больше двадцати микрограммов, ей-богу, – на ее характер это поразительно подействовало. Теперь она исключительно мила. – Он серьезно взглянул на Линдсея. – Хотя много вокруг стариков – тоже нельзя. Вредно для идеологии. Тут и с катаклистами этими пакостными да их постгуманистскими планами бед хватает… За оградой их держу, в карантине. И то ребятишки туда шастают.
– Очень любезно с твоей стороны – принимать их.
– Так нужен же международный обмен. ЦК финансирует их исследования. Не шибко, правда, многого они добились. Эти сверхспособные ни на чем не могут долго сосредоточиться. – Фыркнув, он сгреб со стола какую-то накладную. – Деньги нужны. Вот погляди: импорт углекислоты. Эти чертовы деревья ее просто жрут. – Он вздохнул. – Хотя – без них не обойтись. Их масса улучшает орбитальную динамику. Эти окололунные орбиты – чистый кошмар.
– Я рад, что дела в надежных руках.
– Да уж надеюсь, – тоскливо улыбнулся Понпьянскул. – Никогда ничего не выходит как запланировано. Хотя – оно и хорошо, иначе механисты давно бы тут все захапали. – Кот вскочил к нему на колени, и Понпьянскул почесал ему за ушами. Животное издало рокочущий звук, до странного умиротворяющий. – Это мой кот, Сатурн. Сатурн, поздоровайся с Линдсеем.
Кот не обратил на гостя ни малейшего внимания.
– Вот не думал, что ты любишь животных.
– Вначале я его терпеть не мог. Шерсть с него лезет, суется всюду, грязный как свинья… Да, кстати, а свинью-то ты видел когда? Я тут импортировал нескольких. Невероятные создания. Туристы в полном отпаде.
– Обязательно взгляну перед отъездом.
– Животные, животные, животные – это сейчас прямо в воздухе носится. То есть не буквально, хотя как-то, было дело, свиньи у нас удрали и влезли в зону невесомости… Нет, я имею в виду эту биомораль из Царицына Кластера. Очередной катаклистский бзик.
– Думаешь?
– Н-ну, – задумчиво протянул хранитель, – может, и нет. Стоит начать возню с экологией, так потом поди остановись вовремя. Вот послал полоску кожи с этого кота на Совет Колец. Нужно выклонировать целую генолинию. Из-за мышей. А то эта зараза нас всех тут сожрет.
– На планете было бы лучше, – заметил Линдсей. – Места больше.
– Не хочу связываться с гравитационными колодцами, – отмахнулся Понпьянскул. – И для чего больше места – чтобы глупостей больше наделать? Ты, Мавридес, только не говори, что на это купился.
– Миру нужна мечта, – сказал Линдсей.
– Ты мне еще расскажи про уровни сложности.
– Не буду, – улыбнулся Линдсей.
– Ну и слава богу. Когда ты явился – немытый и босой – я уж предположил худшее.
– Говорят, у меня со свиньями много общего.
Понпьянскул удивленно вытаращил глаза и расхохотался:
– Ну, рад видеть, что ты не держишься за свою гордость. Гордость – это вредно. Фанатики никогда не смеются. Надеюсь, ты не утратишь способности смеяться, когда начнешь обуздывать миры.
– А не я, так кто-нибудь другой посмеется.
– Во всяком случае, юмор тебе пригодится. Потому что такие вещи никогда не проходят как задумано. Действительность – громадная стая мышей, грызущая фундамент твоей мечты… Знаешь, что я хотел здесь построить? Заповедник человечества и человеческого образа жизни, вот что. А кончилось все громадным цирком для туристов да этими наркоманами-катаклистами.
– Попробовать все равно стоило.
– Давай-давай, разбивай сердце старика… Ну что тебе стоило соврать мне что-нибудь в утешение?
– Извини. Я утратил навыки.
– Тогда поспеши приобрести новые. Там, снаружи, – громадная злобная Схизматрица. Разрядка, не разрядка, а… Дурачье это с Царицына Кластера… Продались пришельцам. Куда только мир катится? Говорят, какой-то идиот хочет продать Юпитер.
– Как, извини?
– Как-как – продать каким-то разумным пузырям. Дикость, правда? Некоторые на что угодно пойдут, лишь бы к пришельцам подмазаться… Ох, извини, не хотел тебя обидеть. – Он взглянул на Линдсея и убедился, что тот нисколько не оскорблен. – И ничего это не даст. Не будет толку от наших посольств к пришельцам. К счастью, у них, похоже, много больше здравого смысла, чем у нас. Исключая, пожалуй, Инвесторов. Тоже мне, Инвесторы. Шайка межзвездных паразитов, в любую дырку сующих нос… Если пришельцы заявятся сюда целой гопой, я, клянусь, помещу всю Республику в жесточайший карантин, какой и Совету Колец никогда не снился. И подожду, пока все они там деградируют окончательно. Ну я-то к тому времени увяну, но наши, местные, смогут выйти и подобрать обломки. Вот тогда-то они наконец поймут, каков был смысл в моих презервационистских забавах.
– Ясно. Подстраховываешь ставки человечества. Ты всегда играл умно, Невилл.
Старый шейпер был польщен. Он оглушительно чихнул; испуганный кот, сорвавшись с его колен, прыгнул на стол, раздирая когтями бумаги.
– Извини, – сказал Понпьянскул. – Бактерии, шерсть кошачья… Никак не могу привыкнуть.
– Хочу попросить тебя об одном одолжении. Я уезжаю на Царицын Кластер и хотел бы взять с собой одного из местных.
– Из тех, что «на вымирание во внешний мир»? На Дембовской ты их всегда прилично устраивал. Забирай, конечно.
– Нет, молодого.
– Тогда невозможно. Опасный прецедент. Подожди-ка… Это что, Абеляра Гомеса?
– Именно его.
– Ясненько. Тревожит меня этот малец. Ты знаешь, что в нем кровь Константина? Я слежу за местной генетикой. А в этой линии что ни дите, то гений.
– Значит, это я делаю тебе одолжение.
– Похоже на то. Жаль, что ты уезжаешь, Абеляр, но при нынешней твоей идеологии ты дурно повлиял бы на общественность. Ты ведь здесь, как ни говори, культурно-исторический герой.
– Я покончил со старыми мечтами. Энергия ко мне вернулась, а моя новая мечта – на Царицыном Кластере. Если я не сумею поверить в нее сам, то хоть помогу тем, кто верит. – Он поднялся и осторожно отодвинулся от кота, принявшегося изучать его ноги. – Удачи тебе с твоими мышами, Невилл.
– И тебе того же, Абеляр.
Глава 9
Народная Корпоративная Республика Царицын Кластер
15.12.91
Механизмы богатства работали в полную силу. Мир захлебывался в потоках сокровищ. Кривые роста летели вверх с обманчивой, как всегда, скоростью, ошеломляя своей противоестественной быстротой неосторожных и настораживая бдительных.
Население Солнечной системы достигло 3,2 миллиарда человек. Оно удваивалось каждые двадцать лет и обещало снова удвоиться. Четыре сотни главных механистских астероидов гнали в мир громадную приливную волну продукции, вырабатываемой восемью миллиардами самовоспроизводящихся горнодобывающих роботов и четырьмя тысячами полномасштабных автоматических заводов. Миры шейперов, измерявшие свое богатство иным образом, трещали по швам от невероятных двадцати миллиардов тонн продуктивной биомассы.
Первоначальный курс солярноорбитального килобайта возрос до астрономической цифры, выразимой удобнее всего как 9,45 х 1018. Мировые запасы информации, считая только хранящиеся в открытых для всеобщего доступа банках данных и исключая гигантские массивы секретных данных, составляли в совокупности 2,3 х 1027 бита, что эквивалентно ста пятидесяти среднего объема книгам на каждую звезду в каждой галактике обозримой вселенной.
Чтобы удержать популяцию в целом от разложения в этой оргии изобилия, приходилось принимать строгие меры.
Многие мегаватты энергии, достаточные для снабжения государств Совета, радостно растрачивались на высокоскоростные трансорбитальные лайнеры. Эти космические корабли, достаточно большие, чтобы обеспечить сотням пассажиров все мыслимые удобства, возводили себя в достоинство национальных государств и тоже переживали взрыв перенаселенности.
Но ни одно из последних материальных достижений не шло ни в какое сравнение с социальным воздействием научного прогресса. Открытия в области статистической физики доказали объективность существования четырех уровней сложности Пригожина и постулировали существование пятого. Возраст космоса был вычислен с точностью до плюс-минус четырех лет. Предпринимались малопонятные для непосвященных попытки оценить квазивремя существования ур-пространства преконтинуума.
Стали возможны межзвездные путешествия с до-световой скоростью. Было отправлено пять экспедиций, укомплектованных малогабаритными добровольцами-проволочными. Интерферометрия со сверхдлинной базой, проведенная радиотелескопами кораблей проволочных, измерила точные параллаксы большинства звезд орионского рукава галактики. Изучение рукавов Персея и Центавра выявили тревожные участки, где расположение звезд отличалось подозрительной упорядоченностью.
Новые исследования галактик локального Суперкластера уточнили постоянную Хаббла. Мелкие расхождения привели некоторых визионеров к заключению: развитие вселенной подвергается грубому вмешательству со стороны.
Знание было силой. Завладев знанием, человечество обрело силу – яркую и неистовую, точно провод под высоким напряжением. Ставки были, как никогда, высоки: перспективы были ослепительнее, потенциалы – богаче, а возможные последствия – серьезнее, чем когда бы то ни было в прошлом.
Но и человеческий разум не до конца еще исчерпал свои ресурсы. Средства к дальнейшему выживанию найдены были не только острым восприятием вооруженных арсеналом «растягивающих мозг» биохимических препаратов шейперов, не только передовой кибернетикой и неумолимой логикой искусственных разумов механистов. Мир оставался цел и невредим благодаря фантастической способности человеческого разума. Способности скучать.
Человечество всегда окружали чудеса. И ничего особенного из этого не проистекало. Жизнь, пусть даже осененная космическими откровениями, продолжала вращаться в уютной повседневной рутинности. Раскольнические группировки становились все более причудливыми, но люди, ко всему привыкающие, вскоре переставали им ужасаться. Откровенно антигуманные подвиды, наподобие Призрачных интеллигентов, Омаров или Кровавой бани, тем или иным образом входили в каталог возможного и даже становились предметом анекдотов.
И все же в мире чувствовалась напряженность. Новые, разрозненные человечества неслись, не разбирая дороги, к непонятным целям, скорость кружила им головы. Износились до дыр старые предрассудки, прежние ценности устарели. Целые общества были парализованы слепящими перспективами неограниченных возможностей.
Напряженность принимала разные формы. Для катаклистов – тех самых, первыми почувствовавших ее, сверхспособных – она была неистовым объятием Бесконечности, не заботящейся о последствиях. Даже саморазрушение – и то облегчало несказанную боль. Дзенские серотонисты попросту отказались от перспектив ради блаженного покоя и мира. Для прочих напряженность не выражалась ни в чем конкретном. Разве что вызывала покалывающее беспокойство на рубеже сна и яви или яростные слезы, когда внутренние запреты сняты спиртным либо наркотиком…
А для Абеляра Линдсея сиюминутное проявление этой напряженности выражалось в том, что он сидел, пристегнувшись к столику, в «Маринере», одном из баров Царицына Кластера. Бар помещался в невесомости надувной сферы, на стыке четырех длинных переходов, и был чем-то наподобие полустанка посреди россыпи жилых модулей, составляющих кампус Космоситета метасистем Царицына Кластера.
Навалившись на куполообразный столик, он прижал липучие налокотники своего костюма к скатерти. Линдсей дожидался Уэллспринга.
Ему шел сто седьмой год. Последнее омоложение не изгладило полностью внешних признаков староста. От уголков глаз лучиками разбегались морщины, от крыльев носа к углам рта пролегли глубокие складки. Переразвитые лицевые мышцы окаймляли его подвижные темные брови. Он носил небольшую бородку, а длинные седеющие волосы были сколоты булавками, украшенными драгоценными камнями. Морщины прорезали бледную, словно вощеный пергамент, кожу живой руки. Протезная же была покрыта сотами сенсорных пластинок.
Он разглядывал стены. Владелец «Маринера» сделал внутреннюю поверхность бара непрозрачной и превратил в планетарий. Вокруг Линдсея и дюжины других посетителей простирался пустынный марсианский ландшафт, прямая трансляция с Марса, круговая панорама в цвете, создававшая полный эффект присутствия.
Месяцами неустанная робокамера колесила по краю кратера Маринер, транслируя его виды. Линдсей сидел к громадному провалу спиной: титанические масштабы и извечная безжизненная пустота вызывали у него весьма болезненные ассоциации. Валуны предгорий, проецируемые на круглую стену напротив, гигантские каменные столбы и источенные ветром барханы словно в чем-то его упрекали. Чувство ответственности за целую планету было для него новым. Три месяца он в ЦК, а никак не привыкнет к масштабам этой мечты…
Из-за соседнего столика, отстегнувшись, поднялись в воздух трое космоситетских ученых. Один из них, заметив Линдсея, подплыл к нему:
– Прощу прощения, сэр. Уверен, что я вас знаю. Профессор Бела Милош, не так ли?
Незнакомец, подобно многим шейперам-перебежчикам, производил впечатление человека с налетом высокомерия и фанатизма.
– Да, я был известен под этим именем.
– Я – Евгений Наварре.
– Припоминаю… Специалист по мембранной химии? Какая приятная неожиданность. – Линдсей знал Наварре по Дембовской, но только через видеообмен. Сейчас Наварре показался ему сухим и бесцветным. Да ведь и сам он тоже стал за эти годы таким… – Присаживайтесь, профессор.
Наварре пристегнулся к сиденью.
– Как любезно с вашей стороны вспомнить мою статью для «Джорнел». «Поверхностные везикулы и их роль в коллоидном катализе экзоархозавров». Одна из первых моих работ.
Светясь спокойным благовоспитанным удовлетворением, Наварре сделал знак официанту, семенившему на многочисленных пластиковых ножках через зал. Конструкцией робот повторял – в миниатюре – марсианский исследовательский зонд. Из вежливости Линдсей заказал выпивку.
– Давно ли вы в ЦК, профессор Милош? По вашим мускулам можно сказать, что вы привыкли к высокой гравитации. Работали с Инвесторами?
Псевдогравитация Республики не прошла для Линдсея бесследно.
– Я не волен этого разглашать, – загадочно улыбнулся он.
– Понимаю, – с серьезным видом ответил ему Наварре. – Очень рад, что вы здесь, в Космоситете. Будете работать на нашем факультете?
– Да.
– Думаю, нашим исследователям Инвесторов крупно повезло.
– Честно говоря, профессор Наварре, изучение Инвесторов потеряло для меня новизну. Я собираюсь участвовать в разработках терраформинга.
– Господи! – удивленно воскликнул Наварре. – Неужели вы не могли подобрать себе что-нибудь поинтереснее?
– Вы полагаете?
Подражая собеседнику, Линдсей подался вперед. От навыков не осталось и следа. Рефлекторный порыв смутил его, и Линдсей уже в сотый раз решил бросить эти штучки.
– Отдел терраформинга, – продолжил Наварре, – прямо кишит чокнутыми посткатаклистами. А вы всегда были человеком основательным, аккуратным, хорошим организатором. Ну зачем, спрашивается, вам такая компания?
– Понимаю. А что привело в Царицын Кластер вас, профессор?
– Н-ну, я и лаборатории Джастроу-Стейшн разошлись во мнениях по поводу патентных прав. Мембранная технология. Производство искусственной кожи Инвесторов – она здесь как раз в моде, вот, например, обратите внимание на сапожки той юной леди.
Студентка-цикада в вышитой юбке, с ярко раскрашенным лицом, потягивала фраппе на фоне оранжевой каменистой пустыни. Ландшафт позади нее неожиданно наклонился, следуя движению зонда. Почувствовав головокружение, Линдсей ухватился за столик.
Наварре слегка покачнулся и продолжал:
– Царицын Кластер более дружелюбен к предпринимателям. Вот я здесь всего восемь месяцев – и уже избавился от псов!
– Поздравляю, – сказал Линдсей.
Советники Матки держали большинство иммигрантов под наблюдением «псов» по два года. В догтаунах, на окраинах, были целые районы, нашпигованные камерами, где каждый находился под непрестанным надзором видеопсов. Обширнейшая сеть мониторов была частью общественной жизни Царицына Кластера. Но полноправные граждане могли укрываться от надзора в «приватах», последних пристанищах частной жизни в ЦК.
Линдсей поднес к губам бокал.
– Чтобы предупредить возможные недоразумения, я должен сказать, что пользуюсь теперь фамилией Линдсей.
– Что? Как Уэллспринг?
– Прошу прощения?
– А вы не знакомы с подлинной личностью Уэллспринга?
– Конечно, нет, – ответил Линдсей. – Насколько я понимаю, все документы пропали на Земле, где он родился.
Наварре довольно расхохотался:
– Но это же – в верхах ЦК – ни для кого не секрет! Во всех приватах об этом говорят. Уэллспринг – родом из Цепи миров. Его настоящее имя – Абеляр Малкольм Тайлер Линдсей.
– Поразительно.
– Уэллспринг играет весьма тонко. Его терранское прошлое только камуфляж.
– Вы меня удивляете.
– Легок на помине, – заметил Наварре. Из туннеля слева от Линдсея вырвалась шумная толпа. Это с группой студентов, раскрасневшихся и громко хохочущих, прямо с какой-то попойки прибыл Уэллспринг. Молодые цикады в длинных развевающихся пальто, штанах с разрезами и блестящих жилетах из кожи рептилий казались живописным подвижным зелено-голубым клубком.
Заметив Линдсея, Уэллспринг поплыл к нему. Матовая грива его черных волос была охвачена венцом из меди и платины. Поверх рукава костюма, украшенного печатным орнаментом из листьев, была надета повязка-плейер, извергавшая оглушительную квазимузыку из треска сучьев и криков животных.
– Линдсей! – заорал он. – Линдсей! Вот ты и снова с нами! – Он крепко обнял Линдсея и пристегнулся к сиденью.
С виду Уэллспринг был пьян. Лицо раскраснелось, ворот распахнут, что-то копошится в бороде – какие-то крохотные существа, похоже – металлические блохи.
– Как съездил? – спросил Линдсей.
– Совет Колец – тоска зеленая! Извини, не успел тебя встретить. – Он подозвал официанта. – Что ты пьешь? Фантастический все-таки кратер, этот Маринер, верно? Даже его ответвления и те размером с Гранд-Каньон в Аризоне. – Он указал за спину Линдсея, на расщелину между отвесных стен, с которых ледяной ветер сдувал клубы тонкой охряной пыли. – Представь там водопад; такие радуги выйдут! Дрожь берет, как подумаешь.
– Да, конечно, – снисходительно улыбнулся Наварре.
– Есть у меня, – сообщил Уэллспринг Линдсею, – упражненьице для духа маловеров вроде Евгения. Следует каждый день повторять про себя: «Столетья.., столетья.., столетья…»
– Я – человек прагматичный, – сказал Наварре, поймав взгляд Линдсея и значительно приподнимая бровь. – Жизнь течет ото дня к дню, а не от столетия к столетию. Энтузиазма на столетия не хватает. Плоть и кровь такого не вынесут. Ваши амбиции, – он обратился к Уэллспрингу, – просто не уместятся в жизнь.
– Естественно. Как и положено. Жизнь они включают в себя.
– Совет управляющих более практичен, – заметил Наварре, глядя на Уэллспринга с высокомерием.
Авторитет Совета управляющих со времен основания Царицына Кластера значительно вырос, и Уэллспринг предпочитал не бороться за власть, но уступить. И теперь, пока Совет возился во дворце царицы с повседневными управленческими мелочами, Уэллспринг дневал и ночевал в догтаунах и приватах. Зачастую он пропадал на целые месяцы, чтобы появиться потом, ведя за собой банду каких-нибудь темных постлюдей и странных личностей, навербованных на дне общества. Наварре это шокировало.
– Мне нужна должность, – сказал Линдсей Уэллспрингу. – Только без политики.
– Найдем, обязательно найдем.
Линдсей огляделся по сторонам и вдруг понял:
– Не нравится мне этот Марс…
Уэллс сразу посерьезнел:
– Ты сознаешь, что все судьбы будущего могут споткнуться на этом сиюминутном высказывании? Именно из таких семян свободной воли, следуя законам причинности, и произрастает будущее.
– Там слишком сухо, – улыбнулся Линдсей. Как раз в этот момент толпа ахнула: камера быстро скользнула вниз по ненадежному склону, и весь мир зашатался. – И еще он дергается.
Уэллспринг был обеспокоен. Он застегнул ворот, но Линдсей успел заметить на его шее небольшой кровоподтек со следами зубов.
– Ты знаешь, что нельзя одновременно считать два мира лучшими, – сказал Уэллспринг, выключая нарукавник.
Наварре недоверчиво рассмеялся.
Линдсей, не обращая внимания на Уэллспринга, глядел ему за спину и рассматривал его спутников. Молодой шейпер в форме Космоситета с ворсистыми липучими налокотниками зарылся лицом в разлетевшиеся светло-рыжие кудри молодой женщины. Склонив голову набок, она восторженно хохотала. Позади нее Линдсей разглядел печальную физиономию Абеляра Гомеса. Его сопровождали два пса-наблюдателя, скорчившихся на стене, сверкая металлическими ребрами и фиксируя мордами-камерами любое его движение. Линдсеем овладела жалость и тоска о мимолетности вечных человеческих истин.
А Уэллспринг, со страстью пустившись в спор, извергал мощный фонтан риторики, сметавшей и крушившей ехидные замечания Наварре. Он соловьем разливался про астероиды – глыбы льда, с хороший город каждая, которые, будучи обрушены на поверхность Марса по нисходящим кривым, всеми своими камнедробильными мегатоннами вобьют в пустыню оазисы влажности. Пар и прочие летучие вещества насытят истощенную атмосферу, а ледяные полярные шапки превратятся в газообразную двуокись углерода. Появятся реки, озера. Воронки с оазисами будут укомплектованы бригадами ученых, которые вызовут к жизни целые экосистемы. В первый раз человечество станет превыше жизни: целый живой мир будет обязан своим существованием человеку, а не наоборот. Это Уэллспринг рассматривал как моральную обязанность, как уплату долга. Расходы не имеют значения: деньги – лишь символ. Реальна единственно жизнь.
– Но человеческий фактор, – перебил его Наварре, – победит вас! Вы забыли о материальных стимулах – обычная ошибка всех реформаторов. Вы могли бы править Царицыным Кластером. Вместо этого вы упустили власть, и теперь Совет управляющих, эти механистские… – заметив псов, сопровождающих Гомеса, Наварре осекся, – ..джентльмены управляют государством с присущим им умением. Но, абстрагируясь от политики, ваш вздор лишает ЦК возможности заниматься достойными науками! Реальными разработками, приносящими новые изобретения для защиты ЦК от врагов. Мы расшвыриваем ресурсы на терраформинг, в то время как милитанты – и шейперские, и механистские – строят против нас заговор за заговором. Да, я согласен, эта ваша мечта очень мила. Да, она даже общественно полезна как относительно безвредная государственная идеология. Но в конце концов она лопнет, а вместе с ней – и ЦК.
Глаза Уэллспринга сверкнули.
– Ты, Евгений, переутомился и потерял широту взглядов. Возьми отпуск лет этак на десять; как знать, может, время даст новое направление твоим мыслям.
Наварре побагровел.
– Видите? – воззвал он к Линдсею. – Катаклизм! Последнее замечание – вы сами слышали – не что иное, как намек на ледовое убийство! Идемте, Милош! Вам, безусловно, нельзя оставаться с этими бездельниками и пустозвонами!
Линдсей не реагировал. В былые времена он смог бы обратить эту беседу к собственной выгоде, но теперь навыки пропали. И возобновлять их ему не хотелось.
Что толку в словах? К черту слова! Словами его больше не возьмешь. Он понял, что здесь нужно отбросить всякие правила.
Взлетев в воздух, он принялся срывать с себя одежду.
Наварре, кипя от возмущения, ушел. Одежды Линдсея разлетелись по помещению, пиджак и брюки медленно кружили над соседними столиками. Посетители со смехом уворачивались. Вскоре Линдсей остался совершенно голым. Нервозный смех публики стих; воцарилось неуверенное беспокойство. Отодвигаясь от псов Гомеса, посетители смущенно шептались.
Не обращая на них внимания, Линдсей поудобнее устроился в воздухе и, закинув ногу на ногу, принялся рассматривать стену. Студенты Уэллспринга, бормоча извинения и оглядываясь, покинули бар. Даже сам Уэллспринг пришел в замешательство и удалился, а за ним и все остальные.
Линдсей остался наедине с роботом, юным Гомесом и его псами.
– Царицын Кластер вовсе не такой, как я думал в Республике, – сказал Гомес, пододвигаясь ближе.
Линдсей медитировал, разглядывая пейзаж.
– Они приставили ко мне этих псов. Потому что я, видите ли, могу представлять опасность. Вас псы не стесняют, нет? Вижу, нет. – Гомес с дрожью вздохнул. – Три месяца прошло, а все меня до сих пор сторонятся. В лигу свою не посвящают… Вы ведь видели эту девушку, Мелани Омаха? Доктор Омаха, из Космоситета. Удивительная девушка! Но ей плевать на тех, кто ходит под псами. Кому приятно, когда Служба безопасности следит? Я бы правую руку отдал за десять минут наедине с ней… Ой, простите…
Он смущенно покосился на механическую руку Линдсея.
– Помните, – продолжал он, стирая красные полосы косметики со щек, – я вам рассказывал про Абеляра Линдсея? Так, по слухам, он – это вы. И, по-моему, это правда. Вы – Линдсей. Тот самый.
Линдсей глубоко вздохнул.
– Я понимаю, – продолжал Гомес, – выскажете, что это неважно. Важно лишь дело. Но вот послушайте! – Он выдернул из кармана пальто, разрисованного листьями ивы, блокнот и громко, с отчаянием зачитал:
– Развитие диссипативной самоорганизующейся системы происходит через когерентную последовательность пространственно-временных структур. Следует различать четыре типа пространственно-временных структур: самовоспроизведение, онтогенез, филогенез, анагенез. – Он яростно скомкал бумагу. – Это из лекций по поэтике!
Гомес на несколько секунд умолк и затем выпалил:
– Может, это и есть тайна жизни! Но если так, сможем ли мы это вынести? Сможем достигнуть целей, поставленных перед собой? Выполнить планы, рассчитанные на века? А как же с простыми вещами? Смогу я понять и почувствовать радость одного дня, когда надо мной висят призраки всех этих веков? Все это слишком велико, да, даже ты… Ты! Который привез меня сюда. Почему ты не сказал, что Уэллспринг – твой друг? Из скромности? Но ты – Линдсей! Сам Линдсей! Я и не поверил сначала. А когда решил, что так и есть, пришел в ужас! Словно моя собственная тень заговорила со мной! – Несколько секунд Гомес молчал. – Все эти годы ты прятался, но теперь открыто пришел в Схизматрицу, так? Пришел делать великие дела, изумлять мир… Это пугает. Словно видишь скелет математики под плотью мира. Но если принципы и верны, то как же с плотью? Плоть – это мы! Как же с плотью?!
Линдсей молчал, ответить ему было нечего.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал наконец Гомес. – Думаешь: «Любовь разбила ему сердце, и история эта стара как мир. Только время поможет ему понять себя». Ты так думаешь, да? Ну да, конечно.
Гомес замолчал, потом заговорил вновь – спокойно и сосредоточенно:
– Начинаю понимать. Этого не заключить в слова, верно? Можно лишь ухватить все разом. И я когда-нибудь пойму все целиком. Когда-нибудь, когда этих псов давно уж не будет. Когда даже Мелани Омаха станет воспоминанием, не более… – Странная смесь тоски и восторга звучала в его голосе. – Я слышал их разговоры, когда ты.., выкинул эту штуку. Эти так называемые интеллектуалы, гордые цикады, может, они и знают научный жаргон, но мудрость – за тобой. – Гомес сиял. – Спасибо вам, сэр.
Линдсей едва дождался, когда Гомес уйдет. Он уже не мог дальше держаться. Казалось, смех его не кончится никогда.
