Том Стоппард
Розенкранц и Гильденстерн мертвы
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
После поднятия занавеса Гамлет, Розенкранц и Гильденстерн продолжают беседовать, как в предыдущей сцене. Разговор, который они ведут, поначалу невнятен; первая реплика, которую можно разобрать, – конец короткого монолога Гамлета: см. Шекспир. «Гамлет», акт II, сцена 2.
Гамлет.
– Проклятье, в этом есть нечто сверхъестественное, если бы только философия могла до этого докопаться.
Трубы актеров.
Гильденстерн.
– Вот и актеры.
Гамлет.
– С приездом в Эльсинор вас, господа. Итак, ваши руки. (Берет их за руки.) Этикеты условности – придатки равнодушья. Обменяемся их знаками, чтоб после встречи с актерами вам не показалось, будто я более любезен с ними, чем с вами. Итак, с приездом. (Собираясь уходить.) Но мой дядя-папочка и тетя-матушка ошибаются.
Гильденстерн.
– Насчет чего, милорд?
Гамлет.
– Я безумен только в норд-норд-вест; при южном ветре я еще отличу сокола от цапли.
Входит Полоний; Гильденстерн в этот момент отворачивается.
Полоний.
– Рад вас видеть, господа.
Гамлет (к Розенкранцу).
– Слушайте, Гильденстерн, и ты (к Гильденстерну), Розенкранц, – на каждое ухо по слушателю. Старый младенец, которого вы здесь видите, еще не избавился от пеленок… (Берет Розенкранца под руку и увлекает его, разговаривая, в глубь сцены.)
Полоний.
– Милорд, у меня для вас есть новости.
Гамлет (отпуская Розенкранца и подражая.)
– Милорд, у меня для вас есть новости. Когда Росций был актером в Риме…
Розенкранц выходит на авансцену и приближается к Гильденстерну.
Полоний (следуя по пятам за Гамлетом).
– Милорд, актеры уже прибыли.
Гамлет.
– Ужжжже, ужжжже.
Гамлет и Полоний уходят.
Розенкранц и Гильденстерн размышляют. Никто не хочет заговорить первым.
Гильденстерн.
– Хм.
Розенкранц.
– Да?
Гильденстерн.
– Что?
Розенкранц.
– Мне показалось, ты…
Гильденстерн.
– Нет.
Розенкранц.
– А.
Пауза.
Гильденстерн.
– Я думаю, можно сказать, что мы кой-чего достигли.
Розенкранц.
– Ты так думаешь?
Гильденстерн.
– Я думаю, так можно сказать.
Розенкранц.
– Я думаю, можно сказать, что он нас одурачил.
Гильденстерн.
– Не следовало так напрягаться.
Розенкранц.
– «Вопрос и ответ. Старый добрый способ». Вертел нами как хотел.
Гильденстерн.
– Раз или два он нас, возможно, поймал, но я думаю, прогресс есть.
Розенкранц (просто).
– Он нас уделал.
Гильденстерн.
– С небольшим перевесом.
Розенкранц (со злостью).
– Двадцать семь – три, и ты считаешь, с небольшим перевесом?! Он нас уделал. Начисто.
Гильденстерн.
– Да? А наши увертки!
Розенкранц.
– О, великолепно, великолепно! «За вами посылали?» – говорит. «Вообще-то посылали, милорд, но…» – я не знал, куда деваться.
Гильденстерн.
– Он задал целых шесть риторических.
Розенкранц.
– О да, прекрасная игра. В течение десяти минут он выпулил двадцать семь вопросов и ответил на три. Я все ждал, когда же ты припрешь его к стенке. «Когда же он начнет его припирать?» – спрашивал я себя.
Гильденстерн.
– И два повтора.
Розенкранц.
– И ни одного стоящего вопроса у нас.
Гильденстерн.
– Но мы все же установили симптомы, не так ли?
Розенкранц.
– Половина сказанного им означала что-то другое, а другая половина вовсе ничего не означала.
Гильденстерн.
– Мучительное честолюбие – комплекс уязвленности, вот мой диагноз.
Розенкранц.
– Шесть риторических, два повтора, остается девятнадцать, из которых мы ответили на пятнадцать. А что получили взамен? Что он подавлен! Что Дания – тюрьма и он предпочел бы жить в ореховой скорлупе. Честолюбие и нежелание мириться с фактами. А единственный прямой вопрос, который мог привести к чему-нибудь стоящему, привел всего лишь к этому ослепительному откровению, что он может отличить сокола от цапли.
Пауза.
Гильденстерн.
– Если ветер южный.
Розенкранц.
– И погода хорошая.
Гильденстерн.
– А если нет, то не может.
Розенкранц.
– Дитя природы. (Слюнит палец и поднимает его, стоя лицом к залу.) А сейчас южный?
Гильденстерн (глядя в зал).
– Непохоже. Почему ты так думаешь?
Розенкранц.
– Я не сказал, что так думаю. Что до меня, то, может, и северный.
Гильденстерн.
– Не думаю.
Розенкранц.
– Ну, знаешь… становишься догматиком.
Гильденстерн.
– Постой минуту – мы прибыли, грубо говоря, с юга. Если верить нашей, грубо говоря, карте.
Розенкранц.
– Верно. Но вот с какой именно стороны? (Неуверенно озирается.) Грубо говоря.
Гильденстерн (откашливаясь).
– Утром солнце бывает на востоке. Это, я думаю, можно принять.
Розенкранц.
– Что, сейчас утро?
Гильденстерн.
– Если это так и солнце находится там (справа от него, стоящего лицом к залу), то тут (перед собой) был бы север. С другой стороны, если сейчас не утро и солнце село там (слева), то тут (неуверенно) был бы… тоже север. (Ободряясь.) С другой стороны, если мы пришли оттуда (в зал) и сейчас утро, солнце вставало бы там (слева), и если оно действительно село там и еще утро, то тогда мы должны были прийти оттуда (показывает назад), и если тут (слева) юг, а солнце село там (в зал), тогда сейчас полдень. Между тем, если все это не так…
Розенкранц.
– Почему бы тебе просто не сходить и посмотреть?
Гильденстерн.
– Прагматизм?! Это все, что ты можешь предложить? Ты, видно, не понимаешь, в какой мы ситуации. Здесь на компас надеяться не приходится, понял? (Пауза.) И вообще тут на севере, ничего не знаешь наверняка – всегда так темно…
Розенкранц.
– Я просто считал, что положение солнца, если его видно, может приблизительно подсказать, который час, и наоборот, что часы, если они идут, могут приблизительно подсказать, где юг. Я забыл, что ты пытаешься установить.
Гильденстерн.
– Я пытаюсь установить направление ветра.
Розенкранц.
– Но никакого ветра нет. Просто сквозняк.
Гильденстерн.
– В таком случае – откуда. Найдем источник, и это поможет приблизительно ориентироваться, с какой стороны пришли. Что даст приблизительную идею, где юг. Для дальнейших поисков.
Розенкранц.
– Из-под пола дует. (Он разглядывает пол.) Не может же это быть югом, а?
Гильденстерн.
– Да, это не направление. Слушай, лизни палец на ноге и помахай немного.
Розенкранц (прикидывая расстояние от рта до ступни).
– Знаешь, лучше ты лизни.
Пауза.
Гильденстерн.
– Ладно, бросим это.
Розенкранц.
– Или я лизну тебе, хочешь?
Гильденстерн.
– Нет, спасибо.
Розенкранц.
– Могу даже покачать тебе ногу.
Гильденстерн (хватая Розенкранца за грудь.)
– Что, черт возьми, с тобой творится?
Розенкранц.
– Просто думал помочь по-дружески.
Гильденстерн (успокоившись).
– Ладно; должен же кто-нибудь прийти. Только на это остается рассчитывать. В конце концов.
Большая пауза.
Розенкранц.
– Если только они там друг друга не передавили. Крикни. Или свистни. Чтобы они почувствовали. Чтобы заинтересовались.
Гильденстерн.
– А-а, колеса завертелись, и теперь у них своя скорость. На которую мы… обречены. Каждый оборот – порождение предыдущего. В чем – суть движения. Попытайся мы вращаться самостийно, вся телега полетит к черту. Это, по крайней мере, утешение. Потому что если б случайно – чисто случайно – обнаружить – или даже только предположить, что наша – э-э-э – импульсивность тоже только часть ихнего порядка, – тогда лучше покончить с собой. (Садится.) Один китаеза, из династии Тан, – по мнению некоторых, большой философ, – ему однажды приснилось, что он – бабочка, и с этой минуты он уже никогда не был полностью уверен, что он не бабочка, которой снится, что она китайский философ… Двойное ощущение безопасности. Можно позавидовать.
Длинная пауза. Розенкранц вскакивает с места и пристально вглядывается в глубину партера.
Розенкранц.
– Горит!
Гильденстерн (срываясь с места).
– Где?!
Розенкранц.
– Нигде. Просто хотел показать, что значит злоупотреблять свободой слова. Чтоб убедиться, что она существует. (Смотрит в зал, потом с отвращением отворачивается и идет в глубину сцены, потом снова возвращается, снова смотрит в зал.) Ни души. Чтоб они все сгорели. Вместе с ботинками. (Вынимает монету, подбрасывает, ловит, смотрит на нее, кладет в карман.)
Гильденстерн.
– Что?
Розенкранц.
– Что – что?
Гильденстерн.
– Орел или решка?
Розенкранц.
– Не обратил внимания.
Гильденстерн.
– Неправда.
Розенкранц.
– Да? Неужели? (Вынимает монету, разглядывает.) Верно – это мне что-то напоминает.
Гильденстерн.
– А что именно, а?
Розенкранц.
– То, о чем и вспоминать неохота.
Гильденстерн.
– Что сжигаем мосты, по которым сюда мчимся, не имея других доказательств своего движения, кроме воспоминаний о запахе дыма и предположения, что он вызывал слезы.
Розенкранц подходит к нему с улыбкой, зажав большим и указательным пальцами монету; он накрывает монету ладонью, потом убирает обе руки за спину; потом протягивает Гильденстерну оба кулака, Гильденстерн изучает их, потом хлопает по левому. Розенкранц разжимает ладонь: она пуста.
Розенкранц.
– Нет.
Процесс повторяется. Гильденстерн снова указывает на левую, Розенкранц разжимает: она пуста!
– Ха-ха, два-ноль!
Процесс повторяется. Но тут Гильденстерн, снова не угадав, заставляет Розенкранца разжать и вторую ладонь. Розенкранц неохотно разжимает: она тоже пуста. Розенкранц хихикает, а Гильденстерн уходит в глубь сцены.
Внезапно Розенкранц прекращает смеяться, начинает вертеть головой, хлопает себя по карманам, нагибается, шарит под ногами, на лице его – недоумение. Поиски прерывает появление Полония, входящего из глубины сцены в сопровождении актеров и Гамлета.
Полоний.
– Пойдемте, господа.
Гамлет.
– Следуйте за ним, друзья. Мы услышим пьесу завтра. (В сторону – актеру, который замыкает процессию.) Послушай меня, дружище. Сможете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?
Актер.
– Да, милорд.
Гамлет.
– Представим это завтра вечером. Сможешь, если нужно, выучить монолог строк примерно в двенадцать-шестнадцать, который, может, я сочиню и всуну туда, ну как?
Актер.
– Конечно, милорд.
Гамлет.
– Превосходно. Ступайте за этим господином, только смотрите, не подражайте ему.
Актер идет в глубь сцены, замечает Розенкранца и Гильденстерна. Останавливается. Гамлет, также пересекая сцену, обращается к ним без паузы.
– Друзья мои, покидаю вас до вечера; рад вас видеть в Эльсиноре.
Розенкранц.
– Добрейший принц!
Гамлет выходит.
Гильденстерн.
– Значит, ты настиг нас.
Актер (холодно).
– Нет еще, сэр.
Гильденстерн.
– Попридержи язык, не то мы его у тебя вырвем – и вообще выпотрошим, как соловья на римском пиршестве.
Розенкранц.
– Украл у меня изо рта.
Гильденстерн.
– И слова уже не понадобятся.
Розенкранц.
– Начнешь заикаться.
Гильденстерн.
– Как немой в монологе.
Розенкранц.
– Как соловей на римском пиршестве.
Гильденстерн.
– Реплики укоротятся.
Розенкранц.
– Исчезнет артикуляция.
Гильденстерн.
– Останется жестикуляция.
Розенкранц.
– И драматическая пауза.
Гильденстерн.
– Язык уже ничего не сможет.
Розенкранц.
– Облизать губы.
Гильденстерн.
– И ощутить привкус слез.
Розенкранц.
– Или – завтрака.
Гильденстерн.
– Не почувствует разницы.
Розенкранц.
– Ее и не будет.
Гильденстерн.
– Слова не понадобятся.
Розенкранц.
– Догонять будет незачем.
Гильденстерн.
– Значит, ты догнал нас.
Актер (громко).
– Нет еще! (Горько.) Это вы нас бросили.
Гильденстерн.
– А, я и забыл – вы же собирались дать представление. Да, жаль, что мы это упустили.
Актер (взрываясь).
– Нам стыдно теперь смотреть друг на друга! (Овладевая собой.) Вы не понимаете этого унижения – быть лишенным единственной вещи, которая делает эту жизнь выносимой, – сознания, что кто-то смотрит… Мы уже вошли во вкус, уже лежало два трупа, и тут мы обнаружили, что – никого, что раздеваемся донага в пустоте, что мы – нигде.
Розенкранц.
– Реплика номер тридцать восемь.
Актер (подавленно).
– И вот, как несмышленые дети, приплясывая, в одежде, которую никто не носит, твердя слова, которых никто не говорит, в дурацких париках, клянясь в любви, распевая куплеты, убивая друг друга деревянными мечами, впустую вопя о потерянной вере после пустых клятв отмщенья – и каждый жест, каждая поза растворялись в прозрачном, необитаемом воздухе, – мы разбазаривали свой талант и распинались под пустым небом, и только неразумные птицы внимали нам. (Оборачивается к ним.) Ну что, понятно? Мы – актеры, мы нечто обратное людям! (Он вздрагивает, голос его успокаивается.) Вспомните сейчас о спрятанной в самой глубине души, о самой… тайной… самой интимной вещи… или мысли… которая у вас есть… или была… и которая уже потому в безопасности, что вы о ней забыли. (Он смотрит на них, затем – в публику; Розенкранц поднимает ничего не выражающий взгляд.) Вспомнили? (Отчеканивая каждое слово.) Так вот, я видел, что вы вспомнили.
Розенкранц возбужденно вскакивает.
Розенкранц.
– Ты! Никогда! Лжешь! (Овладевает собой и, усмехнувшись в пустоту, садится.)
Актер.
– Мы актеры… мы отказались от самих себя, как требует наша профессия, – уравновесив это дело мыслью, что кто-то на нас смотрит. Оказалось – никто. Нас купили. Пока продолжался длинный монолог убийцы, мы, не смея шелохнуться, застыв в своих позах, сначала с надеждой, потом с неуверенностью, потом уже в полном отчаянии обшарили глазами каждый куст, каждый бугорок, каждый угол – но вас нигде не было. И все это пока убивец-король клялся горизонту в безмерных своих прегрешениях… Потом головы зашевелились, шеи стали вытягиваться – осторожно, как у ящериц, труп невинной Розалинды подал признаки жизни, и король запнулся. Даже тогда сила привычки и упорная надежда, что наша публика все-таки следит за нами из-за какого-нибудь куста, еще долго заставляла тела наши бессмысленно двигаться, рты раскрываться – хотя уже ни складу ни ладу не было, – пока все это, как телега о камень, не споткнулось о тишину. Никто не подошел. Никто нас не окликнул. Тишина была ненарушимой, гнетущей, бесстыдной. Мы сняли наши короны, и мечи, и золотое тряпье и молча двинулись по дороге к Эльсинору.
Тишина. Потом Гильденстерн начинает аплодировать в одиночку с плохо скрываемой иронией.
Гильденстерн.
– Превосходно, превосходно. Браво. Если б еще эти глаза могли плакать… Может, только метафор многовато, а? Подумай. Это не критика – так, дело вкуса. Итак, вы здесь – чтобы отомстить. В переносном, конечно… Впрочем, мы в расчете – это чтоб вы знали, кому обязаны приглашением играть при дворе.
Розенкранц.
– Да, мы рассчитываем на вас, ему надо отвлечься. Мы думаем, вы как раз то, что ему нужно. (На его лице возникает еле заметная улыбка, но он тотчас берет себя в руки.) Что вовсе не означает обычное ваше похабство – не следует трактовать августейших особ как людей с заурядными извращениями. Они ничего не знают об этом, а вы ничего не знаете о них, что делает сосуществование возможным. Итак, дайте принцу простой хороший спектакль, понятный для всех членов семейства, – или вам придется паясничать в таверне уже нынче вечером.
Гильденстерн.
– Или завтра.
Розенкранц.
– Или никогда.
Актер.
– Мы имеем право выступать здесь. И всегда имели.
Гильденстерн.
– Что, играли для него прежде?
Актер.
– Да, сэр.
Розенкранц.
– А что он предпочитает?
Актер.
– Классику.
Розенкранц.
– С перчиком.
Гильденстерн.
– А что даете нынче?
Актер.
– «Убийство Гонзаго».
Гильденстерн.
– Чудные стихи и масса трупов.
Актер.
– Содрано с итальянского…
Розенкранц.
– О чем там?
Актер.
– О короле и королеве…
Гильденстерн.
– Своих не хватает! Что еще?
Актер.
– Кровь….
Гильденстерн.
– Любовь и риторика.
Актер.
– Точно. (Собирается идти.)
Гильденстерн.
– Ты это куда?
Актер.
– Могу приходить и уходить как захочу.
Гильденстерн.
– И знаешь все входы и выходы.
Актер.
– Я бывал здесь и раньше.
Гильденстерн.
– А мы только нащупываем почву.
Актер.
– Если щупать, то лучше голову – пока на плечах.
Гильденстерн.
– Исходишь из опыта?
Актер.
– Из прецедентов.
Гильденстерн.
– Будучи здесь не первый раз.
Актер.
– И знаю, откуда ветер дует.
Гильденстерн.
– Значит, и нашим и вашим. Неглупо. Впрочем, это норма, учитывая, так сказать, род занятий.
Лицо актера не выражает ничего. Он снова пытается уйти, но Гильденстерн его удерживает.
– Говоря откровенно, мы дорожим вашим обществом за неимением другого. Слишком долго были предоставлены самим себе… В итоге неуверенность, связанная с чужим обществом, оказывается даже привлекательной.
Актер.
– Неуверенность – нормальное состояние. Вы не исключение.
Он снова пытается уйти; Гильденстерн удерживает его.
Гильденстерн.
– Но ради всего святого – что нам делать?!
Актер.
– Расслабьтесь. Реагируйте. Как все люди. Нельзя же идти по жизни, на каждом углу задавая проклятые вопросы.
Гильденстерн.
– Но мы не знаем, что происходит. И что нам с собой делать. Мы не знаем, как нам поступать.
Актер.
– Как? Естественно. Вы же знаете по крайней мере, зачем вы здесь.
Гильденстерн.
– Знаем только то, что нам говорят. А это – немного. И, кроме того, мы не убеждены, что это – правда.
Актер.
– В этом никто не убежден. Все приходится принимать на веру. Правдиво только то, что принимается за правдивое. Такова плата за существование. Можно быть нищим, но все в порядке, пока есть такое покрытие и пока его можно разменять. Человек основывается на предположениях. Что вы предполагаете?
Розенкранц.
– Гамлет переменился, внешне и внутренне. Мы должны выяснить, что повлияло.
Гильденстерн.
– Он не слишком идет навстречу.
Актер.
– А кто идет – в наши-то времена?
Гильденстерн.
– Он… э-э-э… мрачен.
Актер.
– Мрачен?
Розенкранц.
– Безумен.
Актер.
– В каком смысле?
Розенкранц.
– Ох. (К Гильденстерну.) В каком смысле?
Гильденстерн.
– Ну, не то чтобы безумен – подавлен.
Актер.
– Подавлен.
Гильденстерн.
– Мрачно настроен.
Розенкранц.
– Зависит от настроений.
Актер.
– Мрачных?
Гильденстерн.
– Безумен. И вообще.
Розенкранц.
– Именно.
Гильденстерн.
– В частности.
Розенкранц.
– Разговаривает сам с собой. Что есть несомненный признак безумия.
Гильденстерн.
– Если не говорит разумные вещи. Что он делает.
Розенкранц.
– Что означает обратное.
Актер.
– Чему?
Короткая пауза.
Гильденстерн.
– Думаю, я понял. Человек, разговаривающий сам с собой, но со смыслом, не более безумен, чем человек, разговаривающий с другими, но несущий околесицу.
Розенкранц.
– Или одинаково безумен.
Гильденстерн.
– Или одинаково.
Розенкранц.
– А он делает то и то.
Гильденстерн.
– То-то и есть.
Розенкранц.
– Клинически нормален.
Пауза.
Актер.
– Почему?
Гильденстерн.
– А? (К Розенкранцу.) Почему?
Розенкранц.
– Именно.
Гильденстерн.
– Именно – что?
Розенкранц.
– Именно почему.
Гильденстерн.
– Что именно почему?
Розенкранц.
– Что?
Гильденстерн.
– Почему?
Розенкранц.
– Что почему, собственно?
Гильденстерн.
– Почему он безумен?
Розенкранц.
– Понятия не имею.
Шаги.
Актер.
– Старик считает, что он влюбился в дочку.
Розенкранц (пораженный).
– О боже, это свыше моего разумения!
Актер.
– Нет, нет – у него нет дочки – старик считает, что он влюбился в его дочку.
Розенкранц.
– Старик?
Актер.
– Гамлет. Влюбился в дочку старика. Старик так думает.
Розенкранц.
– Хо! Это уже приобретает смысл. Страсть без взаимности.
Актер порывается уйти.
Гильденстерн (полицейским тоном).
– Никто не выйдет из этой комнаты. (Пауза, мягче.) Без достаточных оснований.
Актер.
– Почему?
Гильденстерн.
– Это болтание взад-вперед напоминает балаган. Теряешь контроль над ситуацией. Отныне здесь будет царить порядок.
Актер.
– Мне надо учить стихи.
Гильденстерн.
– Проходи.
Актер уходит в боковую кулису. Розенкранц складывает ладони рупором и кричит в противоположную сторону.
Розенкранц.
– Следующий!
Никого.
Гильденстерн.
– Чего ты ждешь?
Розенкранц.
– Чего-то… кого-то… Ничего.
Сидят лицом к залу.
– Голоден?
Гильденстерн.
– Нет, а ты?
Розенкранц (задумчиво).
– Нет. Помнишь ту монету?
Гильденстерн.
– Что?
Розенкранц.
– Наверно, я потерял ее.
Гильденстерн.
– Какую монету?
Розенкранц.
– Не помню точно.
Пауза.
Гильденстерн.
– Ах, ту… смешно.
Розенкранц.
– Не понимаю, как это вышло.
Гильденстерн.
– У тебя это само получается.
Розенкранц.
– Да, это мой трюк.
Гильденстерн.
– Попробуй еще раз.
Небольшая пауза.
Розенкранц.
– Мы не можем себе это позволить.
Гильденстерн.
– Правильно. Человек должен думать о будущем.
Розенкранц.
– Следовало бы.
Гильденстерн.
– Иметь будущее. В конце концов, человек его всегда имеет… сейчас… и сейчас… и сейчас…
Розенкранц.
– Без конца. Впрочем, нет, вряд ли. (Пауза.) Ты представляешь себя когда-нибудь мертвым, по-настоящему… в ящике и с крышкой сверху?
Гильденстерн.
– Нет.
Розенкранц.
– Я, конечно, тоже… Глупо нервничать по этому поводу. Потому что думаешь о себе в ящике как о живом, не учитывая, что ты уже мертвый… а это ведь не то же самое, правда? То есть ты уже не знаешь, в ящике ты или нет. Это ведь как если просто спать в ящике. Не то чтоб мне нравилось спать в ящике, особенно без воздуха. Потому что если проснешься, то ты уже мертвый, это во-первых; и что тогда делать? Тем более – в ящике. Вот это-то мне и не нравится. Потому я и не думаю об этом…
(Гильденстерн беспокойно ерзает и кутается в плащ.)
…Потому что тогда ты уже беспомощен, верно? Запихнутый в ящик, и ты уже там навсегда. Даже если учесть, что ты мертв, все равно неприятная мысль. Особенно если ты по-настоящему мертв. Вот представь – представь, что я запихиваю тебя сейчас в ящик, – что ты предпочтешь: быть живым или мертвым? Конечно, живым. Потому что жизнь в ящике лучше, чем не жизнь вообще. По-моему. По крайней мере есть шанс. Лежишь себе и думаешь – ладно, по крайней мере я жив. Кто-нибудь все-таки придет и постучит и скажет: выходи. (Стучит кулаком по полу.) Эй ты, как тебя там! Вылезай!
Гильденстерн (вскакивает, яростно).
– Перестань! Ты способен свести с ума!
Пауза.
Розенкранц.
– На твоем месте я бы не обращал внимания. Ты просто подавлен. (Пауза.) Вечность – ужасная вещь. То есть где она все-таки кончается? (Пауза, потом весело.) Два ранних христианина случайно встретились на небесах. «Неужто я вижу Савла из Тарса? – воскликнул один. – Ты-то что тут делаешь?» – «Тарса-Шмарса, – буркнул другой. – Ты видишь уже Павла». (Он встает и хлопает в ладоши.) Им все равно. Рассчитывать не на что. Можно позеленеть, пока они явятся.
Гильденстерн.
– Или посинеть. Или покраснеть.
Розенкранц.
– Христианин, мусульманин и еврей встретились однажды в закрытом экипаже… «Зильберштейн! – воскликнул еврей. – Как зовут твоего приятеля?» – «Его зовут Абдулла, – говорит мусульманин. – Но с тех пор как он обратился, он мне больше не приятель». (Снова подскакивает и кричит за кулисы.) Эй, вы, я знаю, что вы там! Давайте сюда, поболтаем! (Пауза.) Ничего не поделаешь. Никого… (Шагает по сцене.) Где тот момент, когда человек впервые узнает о смерти? Должен же он где-то быть, этот момент, а? В детстве, наверно, когда ему впервые приходит в голову, что он не будет жить вечно. Это должно бы было быть потрясающе – надо порыться в памяти. И все же – не помню. Наверно, это никогда меня не заботило Что из этого следует? Что мы, должно быть, рождаемся с предчувствием смерти. Прежде чем узнаем это слово, прежде чем узнаем, что существуют вообще слова, являясь на свет, окровавленные и визжащие, мы уже знаем, что для всех компасов на свете есть только одно направление, и время – мера его. (Умолкает, потом отчаянно и быстро.) Индус, буддист и укротитель львов встретились однажды в цирке на индо-китайской границе… (Прерывает себя.) Они считают нас мебелью! Я этого не потерплю! Имейте это в виду! (Он снова круто оборачивается лицом к кулисам.) Катитесь отсюда! Все! Вход запрещен! Закрыто! (Никто не входит, он переводит дух.) Так-то лучше…
Тотчас же после его слов в глубине сцены возникает большая процессия, возглавляемая Клавдием; за ним – Гертруда, Полоний, Офелия. Клавдий, поравнявшись с Розенкранцем, берет его под руку и сразу же начинает беседу: текст см. «Гамлет», акт III, сцена 1. Гильденстерн все еще стоит лицом к публике, пока Клавдий, Розенкранц и остальные проходят в глубь сцены и поворачивают назад.
Гильденстерн.
– Смерть, сопровождаемая вечностью… худшее, что есть в обоих мирах. Это и вправду ужасная мысль.
Он оборачивается и направляется в глубь сцены, чтобы принять участие в разговоре. Гертруда и Розенкранц выходят на передний план.
Гертруда.
А как он принял вас?
Розенкранц.
Со всей учтивостью.
Гильденстерн (вернувшись как раз вовремя, чтоб вступить в беседу).
Но и с большой натянутостью тоже.
Розенкранц (лжет, сознает, что лжет, и даже не старается это скрыть; может быть, даже подмигивает Гильденстерну).
Скуп на вопросы, но непринужден
В своих ответах.
Гертруда.
Вы не домогались,
Чтоб он развлекся?
Розенкранц.
Мадам,
Случилось так, что мы перехватили
В дороге некоих актеров; это
Ему сказали мы, и он как будто
Обрадовался даже; здесь они
И, кажется, уже приглашены
Играть пред ним сегодня.
Полоний.
Это верно;
И он через меня шлет просьбу вашим
Величествам послушать и взглянуть.
Клавдий.
От всей души; и мне отрадно слышать,
Что к этому он склонен. —
Вы, господа, старайтесь в нем усилить
Вкус к удовольствиям.
Розенкранц.
Да, государь.
Клавдий (снова возглавляя процессию).
Оставьте нас и вы, моя Гертруда.
Мы, под рукой, за Гамлетом послали,
Чтоб здесь он встретился как бы случайно
С Офелией.
Клавдий и Гертруда выходят.
Розенкранц (брезгливо).
– Ни минуты покоя! И туда, и сюда – так и прут со всех сторон.
Гильденстерн.
– Ты вечно недоволен.
Розенкранц.
– Все время ставят палки в колеса… Неужто не можем обойтись без них?
Гильденстерн.
– Не все ли равно?
Розенкранц.
– Я пошел.
Розенкранц заворачивается в плащ. Гильденстерн не обращает на него внимания. Розенкранц неуверенно идет в глубь сцены. Всматривается во что-то и быстро возвращается.
Гильденстерн.
– Что поделывает?
Розенкранц.
– Ничего.
Гильденстерн.
– Что-нибудь он должен делать.
Розенкранц.
– Идет.
Гильденстерн.
– На руках?
Розенкранц.
– Нет.
Гильденстерн.
– Нагишом?
Розенкранц.
– Застегнут на все пуговицы.
Гильденстерн.
– Мелет что-нибудь?
Розенкранц.
– По-моему, нет.
Гильденстерн.
– Ты, наверно, ошибся.
Розенкранц.
– Вряд ли.
Пауза.
Гильденстерн.
– Честное слово, не представляю, как его втянуть в разговор.
В глубине сцены показывается Гамлет, который жестикулирует, как бы взвешивая «за» и «против» во время своего – нами не слышимого – монолога. Розенкранц и Гильденстерн наблюдают за ним.
Розенкранц.
– Ну, можем сказать, что воспользовались случаем… повидать его… Это и вправду вышло случайно… по-моему… По-моему, надо напрямик, без церемоний… как мужчина с мужчиной… По старой дружбе… Например: слушай, старина, что все это значит?.. В этом духе… по-моему. Прямой, непринужденный подход. Да, именно так… по-приятельски… Этот случай надо хватать, я считаю… если мое мнение, конечно, учитывается… Дареному коню можно и в глаза заглянуть… И так далее. (Делает шаг в сторону Гамлета, но нервы его сдают, и он возвращается.) Благоговение, вот что нам мешает. Перед голубой кровью. Как доходит до дела, всегда пасуем…
