Август Юхан Стриндберг
Триумф
Но наутро дом был разбужен криками шведских солдат. Жениха, оборонявшегося в своей комнате, одолели и взяли в плен; невеста – Моя сестра – помешалась в уме. Теперь она сидит здесь в подполе под нашими ногами, куда я упрятала ее, с кляпом во рту, чтобы не выдала, где ее прячут; а жениха ее – да, сегодня его повезут во время триумфального шествия, чтобы предать казни. Забавная история! Бей в ладоши, Менелай!
Шут подпрыгнул, швырнул оземь колпак, стал топтать его ногами, рванул бороду.
– Ради Иисуса Христа, хлопай в ладоши! – прошептала маршальша.
– Нет, – ответил шут. – Пусть меня подвесят за пятки на дыбе и отрежут мне веки, но ты выслушаешь теперь мою историю – без книги, без зеркала и без хлопанья в ладоши.
– Ради креста Христова, ради спасения нашего, подумай хотя бы о нас; он открыл окно и слышит каждое твое слово!
– Тем лучше! Пусть услышит правду от меня, коли ему не осмеливаются сказать ее ни в церкви, ни в его покоях! Вот моя история: я был дьячком в церквушке на севере Блекинга, однако ж я швед и родители мои шведы. Дьячку надлежит помогать священнику, говорить «аминь», когда тот скажет «да». Мне надоело говорить «да», я скорее рожден, чтобы говорить «нет». Как и всякому человеку мужеского пола, полюбилась мне одна девушка. Денег на то, чтобы зажить одним домом, нам было никак не скопить, однако дитя мы все же завели. Тогда я отправился в Стокгольм и стал тем, кем я есть ныне. Как это случилось? Того я и сам не помню! Только служба моя пришлась мне по сердцу, я гордился тем, что один из всех могу сказать правдивое слово. Однако меня наняли не для того, чтобы я говорил правдивые слова, а чтоб забавлял людей. Когда я понял это, мое занятие мне опостылело, да только искать другое было уже поздно, и сын уже подрос, а я копил деньги для него и его матери. В нынешнем году ему минуло восемнадцать. И вот началась война. Из-за чего? Из-за того, что художник датского короля намалевал на дверце королевской кареты три короны вместо четырех? Или из-за того, что адмирал шведского короля где-то далеко в море салютовал пушками не так, как следовало, чего никто не заметил? Кто может ответить на этот вопрос? Разразилась война! Да вы и сами уже говорили о том! Нынче утром я взял лодку и поплыл на Стрёммен. У причала три большие шхуны сушили паруса. На шхунах этих – а я могу свободно являться куда захочу – увидел я такое, чего никогда не забуду. Там держат жителей Блекинга, виновных лишь в том, что родились они в ту пору, когда двум озорным мальчишкам вздумалось таскать друг друга за волосы. – Да, да, слушай, что я говорю, ты, глупец! Что стоишь и пялишься на нас сверху?! – Я увидел полуголых женщин и детей, глаза их жадно просили куска хлеба. В тюрьме этой повстречал я и свою, можно сказать, жену, ведь она родила мне сына. Она еще не потеряла разум, но была близка к тому. Она рассказала мне, как швед заставил своих немецких кнехтов выстроить на холме возле тинга всех людей мужеского полу, кто мог носить оружие; их рубили ряд за рядом, словно деревья в лесу, и среди них был мой сын! – Эй ты, там, наверху, есть у себя сын? Так пусть адский огонь пожрет его, слышишь? Слышишь, что я говорю?
Шут замолчал, чтобы перевести дух и продолжить рассказ, но тут взгляд его упал на лицо маршальши, и в ее отчаянном потухшем взгляде он прочел, какую беду навлек на нее и на себя. Мгновенно воодушевясь, он повернулся к окну, на которое до сих пор не осмеливался смотреть, бросился плашмя на мраморный пол и завопил:
– Ave Caesar imperator, morituri te salutant! [1]
– Браво, Менелай, – был ответ из окна, и до них донеслись слабые удары в ладоши.
– Он все еще верит, что я валяю дурака, – прошептал шут. – Мы спасены.
– А вам, прекрасная госпожа, – продолжал голос из дворцового окна, – вам недурно удалось выучить комедианта, он вполне может посрамить моих итальянцев!
Маршальша едва успела наклонить голову, как вошла камеристка с известием о прибытии маршала двора.
Голова в окне с неудовольствием отодвинулась, шут снова напялил колпак и убежал прочь; маршальша поднялась навстречу супругу, которого не видела три месяца.
