bannerbannerbanner
Свет в окошке. Земные пути. Колодезь

Святослав Логинов
Свет в окошке. Земные пути. Колодезь

Полная версия

Одно беда, как среди этого развала искать человека, по сути, незнакомого? Блюдце вертеть, вызываю, мол, тень отца Гамлета?.. Явится папаша, сообщит, зачем жил, за кого воевал, порадует, что не на то сынок растратил все свои восемьдесят четыре года.

Илья Ильич усмехнулся и, не испытывая никакого священного трепета, отправился через развалины города призраков. Приведёт однодневный компас куда нужно – замечательно. Не приведёт – тоже беда невелика. Всё равно ни помочь здесь живущим он не может, ни огорчить их своим появлением. Разница невелика, все мы умерли, только кое-кого не успели позабыть окончательно.

Кругом было спокойно, то ли призраки народ не любопытный, то ли Илья Ильич показался им неинтересен. А потом из ниоткуда сконденсировалась бледная фигура в длиннополой шинели, спокойно, без ожидания и надежды глянула в лицо пришедшему. Был явившийся удивительно похож на Илюшку, только лицо тоньше и злее, а возможно, такие черты неосознанно придал ему сам Илья Ильич.

Всё-таки одно хорошо в царстве призраков: лишившись плоти и не имея за душой ничего материального, видение не смущает свидетелей кажущейся наготой, а является таким, как помнится или может помниться в покинутом мире. Пехотная шинель начала прошлого века, без знаков различия: ни красных нашивок, ни белогвардейских погон, ни вообще ничего.

– Здравствуй, отец, – сказал Илья Ильич. – Я сын твой, Илья.

– Иль я, иль не я, – знакомо пошутил призрак, и Илья Ильич подумал, что и этот семейный каламбур пришёл из глубины веков от рассыпавшихся пылью предков. Маленький Илюшка тоже любил распевать его на варварский мотивчик, и если бы не пресёкся род, то так и пошла бы шутка от дедов к внукам. Потому и призрак не забыл её и произнёс как пароль, по которому можно признать своего.

– Я не знаю, зачем я пришёл, – признался Илья Ильич. – Жил я, о тебе особо не думая, а сейчас вдруг потянуло.

– Я тоже хотел на тебя посмотреть. – Призрак слабо улыбнулся. – Там не успел, а здесь не торопился… Сына ты как назвал?

– Ильёй.

– Это хорошо.

Илья Ильич не стал говорить, что его Илья погиб бездетным и фамилии их на Руси больше не будет. Скорей всего, призрак знал это когда-то, но благословенный склероз избавил его от ненужной боли. «Амнезия – амнистия души», – писал последний из великих поэтов.

– Расскажи о себе, – попросил Илья Ильич.

– Жил, – произнёс призрак и надолго замолк. Потом добавил: – По Малинину и Буренину…

Ещё одна шутка, не забытая в череде годов: старый как мир учебник арифметики, в котором можно найти решение любой задачи. Илья Ильич понял, что не услышит ничего, о чём бы не знал прежде. И не в том беда, что отец не хочет говорить с ним, но помнит он только то, что может помнить призрак. Никогда тень отца Гамлета не откроет ни единой роковой тайны.

Они долго стояли, глядя друг на друга, Илья Ильич мучительно прикидывал, можно ли дать призраку денег, не оскорбится ли тот и сумеет ли взять милостыню, но прежде, чем он пришёл к какому-то выводу, тень в солдатской шинели шагнула в сторону и немедленно растаяла в сумраке, который разливал окрест близкий нихиль.

* * *

Ещё три лямишки, и новый адрес привёл Илью Ильича обратно в район, где доживала его мать. И квартира у Любаши тоже была на третьем этаже, только в другом доме, поновее и всяко дело поудобнее строения времён четвёртой пятилетки. На звонок незваного гостя из-за двери послышался весёлый Любашин голос:

– А нас нет дома. Мы ушли и вернёмся часиков в пять. Если очень нужно – входите и можете обождать нас. Дверь не заперта.

Вот так. Наконец-то нормальная человеческая жизнь, только ему нет места и здесь. И не важно, встретилась ли Любаша со своим прежним мужем или нашла новую судьбу, безличное «мы» сказано так, что поневоле почувствуешь себя третьим лишним.

Не коснувшись незапертой двери, Илья Ильич спустился во двор. По дороге глянул на часы: начало шестого – надо поторопиться, не хватало ещё мордой к лицу столкнуться с Любашей, да ещё у самого её дома.

И всё же не успел. Едва вышел на улицу, как увидел Любашу. Илья Ильич никогда не считал свою сожительницу особо красивой, а тут, увидав её помолодевшей, совершенно неприлично замер от восхищения. Внешности Любаша не меняла, она просто была счастливой, а это состояние украшает человека лучше любого косметического салона. Любаша шла под руку с невысоким и несколько субтильным мужчиной, который, прямо скажем, не смотрелся рядом с пышной Любашиной фигурой. Илья Ильич вспомнил, что Любашин муж страдал пороком сердца, отчего и умер, не дотянув до сорока. Значит, он и есть… Ждал её здесь больше двадцати лет, получал мнемоны и узнавал о жизни своей суженой. Любаша часто вспоминала покойного мужа, иногда в такие минуты, когда не принято говорить ни о каком другом мужчине, кроме того, что рядом. А она на такие глупости внимания не обращала, вставляя мужнино имя к месту и не к месту. Значит, и муж знает всё о её грешной вдовьей жизни. Однако понял и зла не накопил. И вот теперь идут рядом, рука об руку, несхожая, чуть карикатурная пара, при взгляде на которую у встречных теплеет на сердце. У всех, кроме Ильи Ильича.

Хотя, если вдуматься, никогда Любаша ему в страстных чувствах не признавалась и к телячьим нежностям относилась в высшей степени неодобрительно. Видно, угадывала что-то вещим сердцем и сберегала нежность для того, по ком сердце сохнет.

Закаменев лицом, Илья Ильич шагал навстречу идущей паре. Теперь вся надежда, что его не узнают. Пустые слова никому не нужны, проще всего пройти мимо, не узнавая.

Любаша узнала его с полувзгляда. Счастливая красота разом слетела с её лица, взгляд затравленно заметался, Любаша даже попыталась свернуть в сторону, но ровно шагающий муж, сам того не замечая, заставил её идти прямо. Уж он-то Ильи Ильича узнать не мог и, почувствовав смятение женщины, лишь крепче прижал её локоть, как бы говоря: «Всё в порядке, ведь я рядом». И своенравная Любаша покорно пошла навстречу Илье Ильичу. Саму её ничуть не смутила бы неловкая встреча, излишней стеснительностью Любаша не страдала, но сейчас она испугалась за ничего не подозревающего мужа.

Они разминулись, не покосив взглядом, и, лишь пройдя десяток шагов, Илья Ильич оглянулся вслед уходящим. В это самое мгновение оглянулась и Любаша. Они встретились глазами, позволив себе наконец узнать друг друга. Может быть, это показалось Илье Ильичу, но в Любашином взгляде светилась благодарность.

Илья Ильич улыбнулся и послал Любаше воздушный поцелуй.

* * *

Теперь, кажется, совсем всё. Сыновний долг отдан, с былыми привязанностями развязался на удивление быстро, старых приятелей искать – охоты нет, от недавнего богачества не осталось и следа, и значит, можно начинать жизнь сначала. И прежде всего – следует пообедать, потому что после вчерашнего пиршества в уйгурской гостинице у Ильи Ильича росинки маковой во рту не было. Оно, конечно, не смертельно, но если хочешь жить, а не предаваться скорби по несложившейся жизни, – изволь завтракать, обедать, а порой и ужинать.

Илья Ильич пошёл в «Дембель». Серёга сегодня вряд ли появится, других знакомых там нет, значит можно посидеть за кружкой пива и тарелкой чего-нибудь мясного с большим количеством соуса. И если кто-то захочет обвинить его в бесчувственности, то пусть сам и постится.

Нашлось пиво и баранина по-африкански – тушённая с черносливом и бананами. Вышколенная официантка принесла заказ, а потом вдруг наклонилась и доверительно шепнула:

– Простите, ведь вы тот человек, который здесь с Ильёй был? С афганцем?..

Илья Ильич, ничего не ответив, поднял вопросительный взгляд.

– Понимаете, в газетах написано о неудачной попытке прорыва, а люди говорят, что один человек прорвался.

– Если б я знал… – честно ответил Илья Ильич. – Может быть, и прорвался. Компас молчит.

– Вы его сын?

– Я его отец.

– Ясно. Я же вижу, что вы похожи. Знаете, я очень рада за Илью, за вашего сына… И за себя тоже. – Официантка ослепительно улыбнулась и поспешила объясниться: – Наш ресторан теперь в моду войдёт, уже сейчас посетителей видите сколько? Нам прибавка к зарплате обещана. И всё благодаря вашему сыну. Вот этот столик, где он обычно сидел, будет теперь стоить полмнемона… вы не беспокойтесь, вас это не касается. Вам мы всегда будем рады, и всё по старым ценам, ведь вы его отец…

«Вот оно, дыхание славы», – подумал Илья Ильич. А вслух сказал:

– Я вам очень благодарен.

По каким-то неведомым каналам слух о нём распространился по небольшому залу, Илья Ильич чувствовал на себе любопытные взгляды, и африканская баранина стояла ему поперёк горла. Довольно неприятно, когда тебя рассматривают, словно редкую диковинку, этакого австралийского какаду, которого посадили в клетку, но не велели тыкать пальцами, чтобы птичка чувствовала себя естественно. Поэтому Илья Ильич даже обрадовался, когда в кафе впорхнула (опять птичьи ассоциации…) какая-то девица и, увидав Илью Ильича, прямиком подлетела к нему и уселась напротив. Сегодня это ещё можно было сделать, не заплатив полмнемона.

– Здравствуйте, – прощебетала она. – А я вас помню. Вы были тут с Ильёй Ильичом.

Теперь и Илья-старший припомнил, кто с ним разговаривает. Непристойно омолодившаяся дама… Илюшка предполагал, что это старая дева пятидесяти лет, которая таким образом лелеет прижизненные комплексы. Чёрт, как же её зовут? Что внешность на триста мнемонов – запомнилось, а имя – нет. Что-то ужасно вычурное и неестественное…

– Абсолютной памяти я себе не заказывал, – признался Илья Ильич, демонстративно подцепляя вилкой кусок мяса, – так что, простите великодушно, имени вашего я не запомнил.

– Анютой меня звать, – сказала неожиданная собеседница.

Илья Ильич чуть приметно нахмурился. Сын называл эту девушку (или всё-таки деву?) как-то иначе… Антуанетта – точно!.. Ему тогда ещё вспомнилась строчка из позабытого стиха: «Гильотины весёлый нож ищет шею Антуанетты», и он подумал, а получает ли автор, если, конечно, он уже здесь, лямишку за подобное цитирование, если, конечно, цитирует живой человек. Ведь любитель стихов не помнит ни имени стихотворца, ни даже где он прочёл запавшую в душу строку.

 

– Меня зовут Илья Ильич. – Совсем не представиться казалось неприличным.

– Опять вы смеётесь. – Антуанетта надула губки. – Илью Ильича я отлично знаю, он вместе с вами был.

– У нас в роду всех так зовут, и старших, и младших.

– Ой, так вы братья! – обрадовалась Антуанетта. – А я уж подумала…

«Неужели она такая дура?» Разговор начал забавлять Илью Ильича. Казалось невероятным, что кто-то умудрился прожить целую жизнь и помереть, сохранив столь сокрушительную наивность. Интересно, что она ответит, если прямо в глаза прочитать ей мораль о недопустимости такой внешности и подобного поведения. Если бы это была проститутка, всё стало бы ясно: ночная бабочка ищет клиентов, охочих до малолеток. Но Илья говорил, что девчонка вполне приличная…

– Простите, запамятовал, как вас по батюшке? – затруднительно было бы читать мораль, называя собеседницу Анютой или даже Антуанеттой.

– Никак. – Ясные глаза под ресницами, не требующими туши, уставились на Илью Ильича. – Это ваш брат так шутил. Я его по имени-отчеству называла, и он тоже, придумал, будто бы я Антуанетта Арнольдовна. А у меня отчества нет, мама сама не знает, от кого она меня родила.

«Вот те на! Дитя городских трущоб». Этого Илья Ильич не ожидал.

– Сколько же вам лет, Анюта?

– Семнадцать.

– Не понял. Вы там прожили всего семнадцать лет или появились здесь семнадцать лет назад?

– Здесь, конечно. А там я нисколько не жила. Нам не велели вспоминать, что было до смерти, но всё равно все вспоминают. Я тоже потратила немножко денег и вспомнила. Меня мама родила дома, засунула в полиэтиленовый пакет, такой, знаете, с ручками, и выбросила на помойку. И когда меня нашли, я уже была неживая.

– Простите, – шёпотом произнёс Илья Ильич.

Мгновение он молчал, осмысливая услышанное. Недавнее желание читать мораль казалось теперь таким ханжеским, что хоть в нихиль проваливайся от стыда. Невыносимо было сидеть под любопытствующими взглядами зевак, словно каждый из них видит его насквозь со всем его самодовольством и менторским тоном, который он, к счастью, успел проглотить вместе с недожёванным куском баранины. И ещё это дурацкое мясо с этими идиотскими бананами; так и видится картинка: жуирующий фарисей поучает бедную девушку. А ведь эта девушка за полчаса настоящей жизни, что выпали ей на долю, испытала такое, о чём ему за восемьдесят четыре года лишь слышать доводилось. Попалась бы ему эта мамаша, в нихиль бы закопал, чтобы и памяти не осталось.

– Пойдёмте отсюда, Анюта, – предложил Илья Ильич. – Покажете мне местные достопримечательности, а то я новичок, кроме Цитадели, ещё ничего не видал.

– А как же ваш брат? Он искать вас не станет?

– Простите, Анюта, но Илья мне не брат, а сын. На самом деле я старик, а это, ну вы знаете, можно омолодиться… Я понимаю, получается вроде обмана, но ходить стариком, страдать от немощи, когда так легко можно поправить здоровье… А Илья сюда не придёт.

Анюта легко вскочила из-за стола.

– Ну и пошли тогда. Я вам покажу самое красивое место в городе.

Они пошли по улице. Илья Ильич обратил внимание, что Анюта идёт просто, не срезая углов, как ходят люди, которым некуда торопиться или у которых очень мало денег. «Срезать углы» – одно из местных словечек, которые успел подцепить Илья Ильич. Это значит – ходить, скрадывая расстояние, так что через пару минут можно очутиться в любом районе города. Правда, такие прогулки стоят денег, хоть и небольших.

– Я всегда удивлялась, – щебетала Анюта, – что на том свете, сколько бы о человеке ни думали, он всё равно состарится и попадёт в Отработку.

– Там нет Отработки. Там человек просто старится, – сказал Илья Ильич, отметив про себя, что «тем светом» Анюта называет настоящую жизнь.

– Но ведь там тоже есть деньги. И что же, совсем-совсем нельзя снова стать молодым? Даже если очень много заплатить?

– Совсем, – сказал Илья Ильич. – Это было бы чудо.

– «Чудо, чудо! – все кричали. – Мы и слыхом не слыхали, чтобы льзя похорошеть», – продекламировала Анюта и добавила: – Значит, у нас тут жить лучше.

– Жить вообще лучше, – согласился Илья Ильич.

Они прошли мимо городского парка, куда можно было войти за шесть лямишек, свернули в сторону тихого голландского квартала. Здесь тоже было довольно много зелени, маленькие народы умеют и любят вспоминать дорогих покойников, так что голландцы и на том свете живут лучше многих. Невысокие дома расступились, открыв мощённую плиткой площадь. Пара скамеек, несколько бесплатных муниципальных кустиков и памятник посредине. На невысоком постаменте в мраморном кресле сидит худенькая старушка. Забытое вязанье распласталось на коленях, клубок скатился к ногам и ждёт шаловливого котёнка. Застывшее морщинистое лицо, в широко раскрытых глазах плавает масло безмыслия.

«Memento vita»[1], – гласит врезанная в камень надпись.

– Хорошо тому, у кого там бабушка осталась, – тихо произнесла Анюта.

Илья Ильич медленно покачал головой:

– Бабушки должны вспоминать подруг и своих бабушек…

Он хотел добавить, что каждый человек должен сполна прожить обе отпущенные ему жизни, но вовремя прикусил язык, сообразив, что снова впадает в менторский тон, исполненный неосознанной жестокости, и спросил иное:

– А как же ты тут жила – одна?

– Да как и все. Меня бригадники в нихиле нашли и отдали в приют. Вы думаете, таких, как я, мало? Тут почти в каждом секторе приюты имеются. В Русском секторе большой приют. Там я и жила.

– Дорого это?

– Что дорого? – не поняла Анюта.

– Денег с воспитанников много берут? – уточнил Илья Ильич.

– Нисколько… – Анюта была искренне удивлена. – Они же маленькие, как с них деньги брать? У каждого воспитанника был свой кошель, но его специальным шнурком обвязывали и пломбу ставили, чтобы никто туда залезть не мог. Пломба от чужих, а от самих детей – шнурок, он какой-то особенный был, не распутать. А то ведь малыши не понимают, они такого могут натворить, если им позволить деньгами распоряжаться. У некоторых денег было много, их часто вспоминают. Но всё равно, пока он не вырастет, никто не знает, что у него в кошельке. Одевают всех одинаково, и кормят одинаково, и учат. Мальчишки, которые постарше, хвастали, что умеют шнурок распутывать и деньги доставать. Хвастались, у кого сколько мнемонов. Даже считалка была: «У тебя один мнемон, у меня один мильон, у кого мнемонов нету, в Отработку выйдет вон».

– Н-да… – протянул Илья Ильич, отмечая про себя мрачный смысл считалки и двусмысленность, которая проскользнула в речи Анюты, когда она произнесла слово «натворить». Ведь, скорей всего, она так и понимает это слово: что дети, дорвавшись до мнемонов, начнут творить нечто ненужное, а быть может, и вредное. Вот уж действительно бытие определяет сознание.

Они уже никуда не шли, а сидели на бесплатной скамеечке под невидящим взглядом мраморных глаз. Анюта рассказывала, а Илья Ильич слушал, лишь изредка вставляя что-то от себя.

– Там один мальчик был, маленький, ему ещё год не исполнился, он и ходить толком не умел, так утром нянечка приходит, а его нету – рассыпался. Представляете? Оказывается, его мама ни разу про него даже не вспомнила. Она его придушила и в печке сожгла и с тех пор больше ни разу про него не вспоминала, а другие люди о нём и не знали. Этот мальчик как свой единственный мнемон прожил, так и рассыпался. А другие вырастают – такими богачами становятся! Иногда в гости заходят, подарки дарят. Тогда нянечки и воспитатели премию получают.

– А вообще им кто платит? Воспитателям, учителям, за еду и одежду для детей?

– Бригадники. У них специальный детский фонд есть, из него и оплачивают все расходы.

Илья Ильич потёр нос, скрывая смущение. Живо вспомнилось, как костерил он бригадников за рвачество, как считал всех без исключения мошенниками. А ведь на этих людях тут всё держится. И эта скамейка, даже если поставлена неведомым доброхотом, в порядке поддерживается всё теми же бригадниками.

– А воспитатели многие работали бесплатно, – сообщила Анюта. – Некоторые могли бы в Цитадели жить, а они с нами возятся. У нас попечителем писатель Ушинский, а в соседнем – другой писатель, Януш Корчак, простым воспитателем работает, хотя он ещё знаменитее, чем наш. Мать Тереза к нам приходила, подарки дарила всем…

– Надо же?.. – удивился Илья Ильич, который по неграмотности своей в подобных вопросах путал мать Терезу с Дэви Марией Христос и считал авантюристкой, прогремевшей по России в пору её самого печального развала.

– Многих ребят новые родители забирают, – продолжала Анюта, – но это трудно, разрешение получить на усыновление. Потом настоящие родители помрут, они ведь обижаться будут. Кроме того, нужно год ждать, а то некоторые сначала захотят усыновить кого-то, а потом расхотят. Это же дорого… то есть это совсем бесплатно, но нужно предъявить десять тысяч мнемонов, чтобы тебе позволили ребёночка взять. Я вот думаю, если бы у вас там так же люди поступали, небось никто бы детей на помойку не выбрасывал.

– Это точно, – согласился Илья Ильич. – Только тогда бы и детей не рождалось, и мы бы все лет через сто вымерли.

– Меня два раза хотели удочерить, но у одних денег не хватило, а другие через год просто не пришли. Развелись, наверное, или расхотели со мной возиться. А вот я бы взяла малыша из приюта, только у меня мужа нет и десяти тысяч мнемонов тоже. Но я иногда ухожу из города и гуляю по нихилю. Вдруг, думаю, какая-нибудь мама своего ребёночка выкинет, а я его найду. Я бы его в приют не отдала, пусть думают, что я сама его родила, как в том мире.

– А поверят?

– Не-а… – вздохнула Анюта. – Не поверят. Но пока они узнают, пока за ним придут, у меня всё-таки ребёночек будет. А долго его растить я всё равно не смогу, денег не хватит. Нет, вы не думайте, меня часто вспоминают. Мама, как напьётся, так и начинает ныть: «Ах, доченька, ах, лапусенька!» Всем кругом рассказывает, что у неё дочка была, но умерла младенчиком. Люди же не знают, как я умерла, они её жалеют. От каждого мне лямишка, а от мамы – мнемон. А мама каждую неделю напивается, где только деньги берёт? Я же знаю, на том свете деньги сами не приходят, их зарабатывать нужно.

– На водку почему-то всегда деньги находятся, – вздохнул Илья Ильич. Ему было неимоверно стыдно слушать эту исповедь, словно он, проживший на Земле восемьдесят четыре года, виноват перед девочкой, убитой через полчаса после рождения. Достать бы тварь, которую Анюта называет мамой, не понимая, что в это слово вкладывается иной, великий смысл.

– А ещё дворник меня вспоминает, – продолжала Анюта, – тот, что меня нашёл. Каждый раз, как подходит к мусорным бакам, так и вспоминает. Страшно ему, что снова что-нибудь такое попадётся. Но он меня живой не видел, от него лямишка приходит. И когда пьяный – тоже вспоминает иногда и другим рассказывает. Я тогда себе праздничный обед устраиваю или на танцы хожу. А что, это обязательно напиваться, чтобы других вспоминать? Я как-то попробовала – противно… и голова потом болела, лямишку пришлось тратить на лечение.

– Не обязательно, – сказал Илья Ильич, – просто некоторые иначе не умеют. Душа у них закостенела. От водки она сперва немного отмякает, а потом ещё хуже – вроде как на следующий день голова болит.

– Понятно… – протянула Анюта. – То есть на самом деле ничего не понятно. Вот вы там много прожили, расскажите, как это в том мире жить? Я вроде бы всё знаю, и в школе училась, и рассказывали нам, и фильмы видела, а всё равно чего-то не понимаю.

«Тебе бы, по совести говоря, и сейчас ещё нужно в школе учиться, а не по ресторанам ходить», – чуть было не произнёс Илья Ильич, но вовремя прикусил язык. Что изучать в школе детям загробного царства? Науки естественные для них вроде сказок – не вводить же в программу нихилеведение или отработкологию? Языки понадобятся – их можно за минуту все выучить, сколько на свете есть, было и будет впредь. Вот и остаётся литература, спорт, хорошие манеры и немножко истории. А для этого десять лет за партой сидеть не нужно. И как только человечий детёныш ухитряется распутать хитроумный узел на опечатанной мошне, он отправляется в самостоятельную жизнь, в которой не будет работы, любовь окажется бездетной, да и сама жизнь станет зависеть от поступающих из другого мира мнемонов. Человеку, сполна прожившему ту жизнь, эта кажется сладким десертом, а если иной жизни и не знаешь? «Ах, какое огорченье, вместо хлеба есть печенье!» Как рассказать человеку, ничего, кроме печенья, не пробовавшему, о вкусе ржаного хлеба?

 

И в согласии с этой пищевой ассоциацией Илья Ильич произнёс:

– Анюта, ведь вы, наверное, голодная, я вас сорвал на прогулку, не дав пообедать. Давайте пойдём куда-нибудь, вы перекусите, а я вам попытаюсь рассказать, как жилось на том свете.

Они покинули площадь, перешли узкий канал со стоячей водой (и такое есть в городе!) и в Датском секторе отыскали крошечную едальню, которые здесь назывались «кро» и славились домашней кухней. По какому-то неведомому признаку Анюта определила, что эта забегаловка дешёвая, и значит, тут можно просто поесть. Им подали жирную балтийскую сельдь, запеченную с сыром «данбо», свекольный салат и картофельное пюре, взбитое до состояния июльского облака. На десерт был рис алемань, какого в Германии не попробуешь. Издавна известно, что лучшие франзоли пекут не во Франции, а в Петербурге, а сладкий германский рис по-настоящему умеют готовить лишь в Дании. Немцы его вечно недосаливают, и популярный десерт начинает неприятно напоминать кутью.

Илья Ильич ещё не успел привыкнуть ко вкусному разнообразию мировой кухни, а Анюта лопала датскую экзотику с аппетитом проголодавшегося, но ничуть не удивлённого человека. После обеда Илья Ильич жестом остановил Анюту, потянувшуюся было за деньгами, и заплатил за обоих. Ему всё ещё было неловко, словно он в чём-то виноват. И, выполняя своё обещание, он старательно рассказывал о первой жизни, которая для Анюты была «тем светом».

– Понимаете, здесь живётся легче, приятнее, в чём-то даже интереснее, но тот мир бесконечно разнообразней, хотя многие этого просто не замечают. Попробуйте здесь выйти за городскую черту – всюду нихиль и редкие островки чудаков, которые пустились там дрейфовать. Люди жмутся друг к другу, так достигается хоть какое-то разнообразие. Я сначала не мог понять, почему всякие секты и замкнутые общества почти не создают собственных поселений, которые бы не признавали города, а то и враждовали с ним.

– Как это – враждовать? – искренне не поняла Анюта. – Вот не нравится тебе кто-то, так можно сделать так, что ни он тебя видеть не будет, ни ты его. Говорят, в городе таких много, некоторые вообще невидимками живут. А ещё есть сновидцы, они тоже ни с кем не встречаются.

– А как быть с теми, кто хочет других заставить жить по-своему?

– Такие тоже бывают, – согласилась Анюта, – только они долго не живут. Вы, может быть, слышали, недавно один такой подорвал себя перед Цитаделью.

– Слышал, – улыбнулся Илья Ильич. – Он очень громко подорвался, трудно было не услышать. То же обычно получается и со всеми остальными. Деньги расфукают – и нет их. А у нас там ничего подобного: поедом друг друга едят. И никакого наказания за вмешательство в чужую жизнь не полагается. Очень многие из самых скверных людей, попав сюда, живут в Цитадели, и ни совесть, ни людская молва им не указ, потому что память о себе оставили хоть и скверную, но громкую. Не важно, убиваются по тебе или проклинают, мнемоны получаются одинаковые.

– Это несправедливо, – согласилась Анюта.

– Только если бы было иначе, то насилие прорвалось бы и сюда. А так никто никому ничего плохого сделать не может.

– Может… – Анюта продолжала неспешно подцеплять ложечкой взбитые сливки, шапка которых кучилась поверх риса, но что-то в её безмятежном голосе заставило поверить, что и здесь при желании можно сделать плохое, очень даже можно.

Тогда Илья Ильич, которому больше ничего не оставалось, начал рассказывать не о людях, а о природе и своей работе, которая порой природу губит, но без которой тоже никак. Рассказывал о зарослях иван-чая вдоль просеки, по которой будет проходить трасса, о землянике, рдеющей на вырубках, о майских соловьях, чьё пение душисто, словно цветы черёмухи. О таёжных завалах, где стволы упавших сто лет назад лиственниц кажутся нарочно сделанными насыпями, поросшими зелёной шубой мха. О том, как неистребимо любопытный барсук выходит взглянуть исподтишка на работающих людей, как осы свирепо защищают свой бумажный дом, как медведь по ночам обнюхивает оставленную на объекте технику, а с первыми проблесками утра бесшумно растворяется в тумане, оставив на размешанной гусеницами земле отпечатки лап, удивительно похожих на ногу небывалого великана, страдающего плоскостопием.

– Главное, что этот мир создан людьми для людей, здесь продумана и оплачена каждая мелочинка, а тот – существует сам по себе и для себя. Именно поэтому он столь необъятно велик.

– И поэтому там нужны дороги? – тихо спросила Анюта.

– Поэтому – тоже.

По домам расходились далеко за полночь. Впрочем, в Городе полночь понятие весьма относительное. Работали кафе и рестораны, гуляли люди. Где-то далеко в Африканском секторе стучали тамтамы, и Илья Ильич с удивлением обнаружил, что понимает, о чём они говорят. Рассказывали, что некий рашен прорвался в Цитадель, но никто не знает, как ему это удалось. Анюта, свободно изъяснявшаяся на нескольких языках, видимо не была всеобъемлющей полиглоткой и оставалась в безмятежности. Заволновалась она, только когда Илья Ильич вздумал проводить её до дому. На возражение, что молодой девушке не годится ходить одной по ночному городу, она удивилась так искренне, что Илья Ильич даже опешил и лишь потом сообразил, что там, где не может быть никакой опасности, меняются и понятия о приличиях и человеку, не знавшему настоящей жизни, не понять его тревоги.

Договорились, что завтра Анюта зайдёт за ним и сводит в Китайский сектор, где есть очень красивая пагода.

– И ещё там есть маленькая цитаделька, в которой живёт Мао Цзэдун. Он не захотел жить в Цитадели, и ему построили отдельную резиденцию. Тоже красивая, только туда никого не пускают. Охраны там море, но никто их не штурмует, потому что охранники там ничего не получают.

Илья Ильич кивнул, подумав мимоходом, что моря Анюта никогда не видела и не увидит, так что слово это для неё имеет только переносный смысл, примерно как для него пампасы, где только и осталась настоящая воля.

– Не надолго это, – произнёс он вслух. – По политикам память непрочная. Нет, конечно, в учебниках он ещё долго останется, и в Цитадели за ним место будет зарезервировано, но чтобы отдельную Цитадель в одиночку содержать… К тому же фанатики, которые его обожествляют, скоро повымрут, а новых взять негде. Что он тогда делать станет?

– Это все знают, – согласилась Анюта. – Вон, в Немецком секторе Гитлер тоже бункер выстроил. Хотел даже отдельный нацистский сектор делать и на остальных войной ходить. Говорят, тогда многим деньжата перепадали, когда гитлеровцы пытались силой свои порядки наводить. Но они быстро растратились и на нет сошли. А сам Гитлер как миленький в Цитадель уполз и носа оттуда не кажет. Ведь он в живом мире такого натворил, нам рассказывали…

– Не очень-то он миленький, – вздохнул Илья Ильич, попавший на фронт в январе сорок второго и дотащивший свои понтоны до самого Одера.

Этой краткой политинформацией и закончился романтический вечер, вернее, романтическая часть вечера, потому что, когда Илья Ильич за полночь явился домой, он увидал на лестнице обиженную физиономию Серёги. Оказывается, Сергей решил провести небольшую рекогносцировку, навестив брошенное спортивное оборудование. И там один из охранников прокричал ему обидные слова.

Илья Ильич внимательно выслушал сбивчивую Серёгину ругань, затем спросил:

– Вы что, вправду ничего не поняли? Это же Илья весточку передать умудрился: мол, всё в порядке, устроился, принят за своего. Или вы думаете, что охранники согласились бы хоть что-то, кроме ругани, передать? Это же ясно как дважды два и сбоку бантик!

– Об этом я не подумал, – растерянно произнёс Сергей. Он потёр лоб и добавил: – Вот только почему у вас всякие планы, а все шишки – мне?

«Наверное, потому, что и впрямь ты умом недалёк», – подумал Илья Ильич, но вслух этого говорить не стал. Долго заливал что-то Сергею, успокаивал, но избавиться сумел, лишь сказав, что устал как собака, на ногах не стоит и хочет спать.

1Memento vita (лат.) – помни о жизни.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51 
Рейтинг@Mail.ru