Тадж Нейтан
Преступный разум: Судебный психиатр о маньяках, психопатах, убийцах и природе насилия
С тех пор как в Англии в XII в. ввели суд присяжных, не отвечающий на вопросы подсудимый создавал трудности в ходе разбирательства. Перед тем как вынести приговор, необходимо было совершить ритуальный обмен мнениями. Сначала подсудимого спрашивали, считает ли он себя виновным в преступлении. Ответ «невиновен» вызывал второй вопрос: «Подсудимый, какой суд вы предпочитаете?» Если он соглашался, чтобы его судили Бог и страна, можно было начать процесс. Этот вступительный ритуал зависел от участия обвиняемого. Теоретически обвинительного приговора можно было избежать, если хранить молчание. Мотивы для молчания могли быть самыми разными: от нежелания, чтобы было конфисковано имущество, которое могло перейти к наследникам, до желания избавить свою семью и репутацию от позора обвинительного приговора. Вестминстерский статут 1275 г. разрешил суду принимать меры, чтобы заставить не желающего сотрудничать обвиняемого одуматься. Таких «преступников, отказывающихся от законного суда», можно было содержать в суровых условиях – тюрьме forte et dure – до тех пор, пока они не передумают. Чтобы еще больше отбить у обвиняемых охоту молчать, к этому наказанию добавили пытки, поэтому термин изменили на peine forte et dure[1]. Дополнительное давление оказывалось в буквальном смысле. Лежащего на спине в темной камере заключенного привязывали за руки и ноги веревками, которые натягивали так, что человек распластывался на полу. Затем на него ставили тяжелые чугунные болванки или камни. Лежа под таким грузом, без пищи и воды, молчащий обвиняемый либо пересматривал свою позицию, либо погибал. Хотя тюремное заключение, боль и лишения могли подорвать решимость упрямого обвиняемого молчать, они не вылечили бы немого, изначально не обладавшего способностью говорить.
К счастью для Эстер Дайсон, практика peine forte et dure была отменена за шестьдесят с лишним лет до суда над ней в Йорке. Но признание или непризнание вины до начала судебного разбирательства оставалось необходимой частью ритуала. Судья Джеймс Парк постановил, что присяжные должны выяснить, молчит ли она «по злому умыслу или по Божьему промыслу». Другими словами, молчала она из упрямства или действительно не могла говорить. Свидетель, мистер Джеймс Хендерсон, бригадир с текстильной мануфактуры, где Дайсон работала в течение одиннадцати лет, показал суду, что все это время она не говорила и, видимо, ничего не слышала. Насколько ему было известно, она родилась глухонемой. Выслушав эти показания, присяжные признали ее немой по Божьему промыслу. Суд нанял мистера Хендерсона, чтобы он переводил для Дайсон с помощью жестов. Переводчик стал ей объяснять, что она вправе заявить отвод присяжному, против которого возражает, – этим правом до сих пор пользуются подсудимые в современных судах присяжных. Разбирательство снова прервалось, когда мистер Хендерсон уведомил суд о значительных трудностях, с которыми он столкнулся, пытаясь объяснить Дайсон ее права. Хотя она достаточно разумна, чтобы понимать простые будничные события, невозможно объяснить ей более сложные понятия, в частности критически важные элементы уголовного процесса.
Тест, который я применяю при оценке способности подсудимого определить свою вину, берет начало в следующем действии судьи Парка. Он приказал привести к присяге новое жюри, чтобы выяснить, вменяема ли Дайсон. Присяжным объяснили, что их не просят установить, была ли она «в состоянии помешательства». Им предстояло ответить на вопрос, «обладает ли она в данный момент достаточным рассудком, чтобы понять характер разбирательства и вести свою защиту». По этому критерию присяжные признали Дайсон невменяемой. После этого она попала под действие закона о невменяемых преступниках 1800 г., согласно которому признанный таковым обвиняемый должен содержаться под строгим арестом. Выслушав показания свидетелей о том, что Дайсон способна к обучению, судья посоветовал ей получить рекомендованную помощь, чтобы лучше понимать происходящее, если процесс возобновится. Судя по всему, она не получила этой помощи, а если и получила, то дело не было возвращено в суд, поскольку Дайсон отправили в приют для умалишенных в Вест-Райдинге, где она оставалась все последующие тридцать восемь лет – до самой смерти.
В 1836 г., через пять лет после начала бессрочного заключения Дайсон, некий мистер Притчард предстал перед Шропширским судом по обвинению в скотоложстве. Как и Эстер Дайсон, он не слышал и не говорил. Судья, барон Олдерсон, обратился к решению по делу Дайсон и использовал этот подход для разработки конкретных вопросов, чтобы определить, может ли подсудимый давать показания. С тех пор дело Притчарда остается главным прецедентом. Чаще всего адвокаты просят меня ответить на эти вопросы не из-за молчания подзащитного, а из-за того, что его понимание происходящего нарушено вследствие острого психического заболевания, неспособности к обучению или слабоумия.
Себ не был немым, но имелись веские причины сомневаться в его способности должным образом защищаться от обвинения в убийстве. Хотя современный вопросник все еще опирается на решение по делу Притчарда, с 1830-х гг. процедура изменилась. В суде необходимо представить показания двух врачей, а окончательное решение принимает судья, а не присяжные. Я представил адвокатам свой отчет, в котором говорилось, что, по моему мнению, Себ не в состоянии оценить свою вину. Слушание по делу о его вменяемости было назначено через полтора месяца, чтобы было время получить второе медицинское заключение. До этого мне нужно было заняться другой проблемой.
Пока Себ не согласится поговорить со мной, я не смогу понять его психику. В то же время я не был доволен тем, что он остается в тюрьме. По моему мнению, было достаточно очевидно, что следует провести обследование и лечение в больнице. Связавшись с подходящей по уровню безопасности судебно-психиатрической больницей и написав запрос в Министерство юстиции, я добился ордера на перевод Себа.
К нашей следующей встрече через полтора месяца Себ уже находился в больнице. В отличие от Эстер Дайсон, Себа не будут содержать там до конца жизни, поскольку, судя по его истории болезни, он, скорее всего, страдает от заболевания, которое поддается лечению.
В судебно-психиатрической больнице меня вновь представила Себу медсестра отделения, которая провела его в комнату для допросов. Еще не успев проверить, стал ли он более коммуникабельным, я заметил изменения в его внешности. Многим, но не обязательно всем моим пациентам, имевшим тревожные психотические симптомы, идут на пользу антипсихотические препараты. К сожалению, большинство пациентов также страдают от нежелательных эффектов тех или иных лекарств. Антипсихотики, которые широко использовались тридцать лет назад, когда я пришел в психиатрию, могли вызывать непроизвольные движения, привлекающие к пациенту нежелательное внимание. К счастью, эти неврологические побочные эффекты гораздо менее вероятны при использовании более современных антипсихотиков, хотя оказалось, что новые таблетки вызывают метаболические изменения, например увеличение веса. Судя по тому, как поправился Себ, я заподозрил, что ему начали давать антипсихотические препараты.
Себ подтвердил, что так и есть: он принимал антипсихотики. И хотя у него разыгрался аппетит, произошли и явные изменения к лучшему. Его нельзя было назвать болтливым, но он охотно отвечал на вопросы. Он рассказал, что за несколько месяцев до ареста его начали одолевать приступы тревоги, в итоге перешедшие в предчувствие чего-то ужасного. Все вокруг казалось неправильным. У людей была какая-то странная аура. Он сомневался, что они те самые люди, которыми он их считает. Затем мысли Себа выкристаллизовались. Его осенило, что его окружают самозванцы. Женщина, выдававшая себя за его мать, выглядела и вела себя во всех отношениях как она, но он не мог избавиться от ощущения, что она шарлатанка и причастна к похищению его настоящей матери. Самозванка, ловко перенявшая все черты его матери, решительно отвергла его обвинения. По словам Себа, он интерпретировал ее возражения как признак того, что она отчаянно мешает ему раскрыть обман. Когда Себ говорил о преступлении, его тон становился все более серьезным, но не стал чересчур эмоциональным. Видимо, его память еще не полностью напиталась эмоциями – в то время как словесно он брал на себя ответственность за преступление, его тон был как у зрителя со стороны. У Себа было мало вариантов. Он не мог оставить загадку неразрешенной, но, объявив самозванке, что знает правду, навредил бы своей настоящей матери. Он боролся с собой до той ночи, когда ударил ножом спящую женщину, которая, как он считал, не была его матерью.
Когда настоящая мать Себа так и не появилась, он воспринял это как знак того, что заговор серьезнее, чем он считал. И решил, что лучше всего избегать разговоров с кем-либо о том, что ему известно. В целом ему удавалось подавлять признаки своего нарастающего отчаяния, но иногда оно становилось слишком сильным, как, например, после первых нескольких дней пребывания в медицинском отделении, когда он схватил медсестру.
Беседа с Себом показала, что он сумел отойти от прежней одержимости заговорами и усомнился в истинности своих убеждений. Я спросил, когда его взгляды изменились. Он ответил, что новое понимание пришло через несколько недель после госпитализации, примерно в то же время, когда он начал принимать лекарства.
Диагноз Себа был поставлен единодушно. Наличие бреда при отсутствии других психотических симптомов, таких как голоса или видения, указывало на диагноз «бредовое расстройство»; этот диагноз относится к той же категории, что и шизофрения. Существует также термин для обозначения специфического типа переживаний, наблюдающихся у Себа, – синдром Капгра, названный в честь Жозефа Капгра, описавшего случай с женщиной средних лет, жившей в Париже, которая в июне 1918 г. посетила местного комиссара полиции и попросила двух полицейских сопровождать ее и засвидетельствовать многочисленные преступления. Она сообщила, что по всему Парижу, в том числе в подвале ее дома, незаконно держат в заточении детей. Полиция поместила ее в лазарет, откуда ее увезли в психиатрическую лечебницу Сент-Анн. Примерно через год ее перевели в другую лечебницу, Мезон-Бланш. Там она попала в поле зрения психиатра Капгра, который заинтересовался темой подмены и исчезновения, главной в ее бредовых убеждениях. Она считала, что стала жертвой похищения и что у нее и других людей есть двойники. Вместе с коллегой психиатр опубликовал отчет об этом случае, который они назвали illusion des sosies, или бред ложного узнавания.
В медицинской школе меня учили: если я нашел нужный термин для состояния пациента и его симптомов, то я узнал достаточно и экспертиза, таким образом, завершена. Но эти термины только описывают, а не объясняют. Чтобы добраться до глубинных механизмов, объясняющих, почему Себ испытывает подобные симптомы, нужно детально разобраться в том, что именно он говорит. Если мы признаем, что уникальная природа психических переживаний человека – это продукт работы его психики (что не вызывает сомнений), то внимательное отношение к его словам, скорее всего, прольет свет на то, как именно его мозг генерирует эти переживания. Поэтому вместо того, чтобы спрашивать своих пациентов о том, является ли ложное убеждение, которого они придерживаются, заблуждением, я стараюсь побудить их как можно точнее рассказать, как возникло это убеждение и почему они продолжают его придерживаться.
Знания о работе мозга также помогут интерпретировать слова Себа. Он утверждал, что женщина, которую он убил, напоминала его мать, но была другой личностью. Он признал, что не смог обнаружить никаких различий во внешности между самозванкой и матерью, но все равно не сомневался, что это не его мать. Как такое возможно? По результатам сканирования мозга людей и других приматов мы знаем, что распознавание других людей в значительной степени базируется на различении лиц и включает в себя несколько путей к мозгу. Существенную роль в распознавании лиц играет сеть нейронов, которая обрабатывает физический образ лица: отдельные нейроны реагируют на различные черты или характеристики, такие как расстояние между глазами или форма губ, и вместе распознают конкретное лицо. Однако сбои в этой сети могут нарушить способность распознавать лицо знакомого человека, и это состояние известно как прозопагнозия, что буквально означает «неузнавание лица».
Проблема Себа заключалась не в прозопагнозии. Он мог распознать лицо своей матери. Он сомневался в ее личности. Меня заинтересовал его рассказ о том, как переживания стали выходить из-под контроля. До того как у него появились явные параноидальные мысли, он был полон сомнений относительно окружающего мира. Он подчеркивал, что все казалось нереальным, он ни в чем не был уверен. Это навело меня на мысль, что проблемы Себа начались с неспецифического вмешательства в эмоциональную значимость его восприятия. Точнее говоря, Себ не мог ясно понять, в чем дело, но смутно ощущал опасность.
Себ рассказал, как это ощущение двусмысленности и туманной угрозы резко сменилось уверенностью. Ему в голову пришла идея, которая помогла разрешить замешательство относительно реальности окружающего мира (включая личность его матери) и не противоречила его теории заговора. Но, хотя мысль о том, что некая самозванка подменила его мать, соответствовала реальности Себа, она не соответствовала реальности других людей. И поэтому, вместо того чтобы отвергнуть эту идею, Себ интерпретировал действия других людей таким образом, чтобы они эту идею подтверждали. Вера в то, что подмена матери была частью масштабного заговора, придала смысл его переживаниям, и он отобрал доказательства, соответствующие этим убеждениям. В ответ на потерю чувства узнавания, которое ранее сопровождало визуальный образ матери, Себ выдумал последовательные, но ложные установки.
Нейробиологические исследования, выявившие сети нейронов, используемые для распознавания других людей и оценки убеждений, несомненно, улучшили наше понимание происхождения психотических искажений, подобных тем, которые испытывал Себ. Вполне резонно предположить, что когда-нибудь в будущем мы получим достаточно возможностей для визуализации деятельности мозга и создадим электрический и химический портрет, соответствующий мыслям, чувствам и поведению конкретного человека. Однако предвестники такого будущего упускают из виду фундаментальное ограничение нейробиологии в качестве объяснения человеческого поведения. Нейробиология может дополнить наше понимание субъективного рассказа пациента о тревожных для психики событиях, но использование только языка химических веществ мозга и нервных путей не позволяет узнать природу тревоги или психоза. Чтобы по-настоящему понять человеческий опыт и поведение, нужно рассматривать их с субъективной точки зрения. Чтобы объяснить насилие, следует соотнести физиологию с психологическими абстракциями, такими как импульсы, побуждения и мотивы.
Картина мира, которую создал Себ, была очевидно бредовой, но что делать, когда представлению о мире, оправдывающему насильственный акт, оценку дать труднее?
Мы связываем социальные и психологические проблемы современного общества с тем, что оно требует от людей жить в условиях, радикально отличающихся от условий, в которых развивался человеческий род, а общепринятые современные модели поведения противоречат тем, которые человеческий род выработал ранее.
Эти слова написал Теодор Качинский, бывший профессор математики, который больше семнадцати лет убивал людей. Движимый враждебностью к современным технологиям и разрушению окружающей среды, Качинский рассылал бомбы по почте и доставлял их лично по всей территории США, в результате чего погибли три человека и еще двадцать четыре получили ранения.
Качинский, получивший в полиции и прессе прозвище Унабомбер, поскольку его основной целью были университеты и авиакомпании, был противоречивой личностью. Он вырос в семье, где высоко ценился интеллект, и его блестящий ум проявился уже в раннем возрасте. Так, в пятом классе, набрав 170 баллов в тесте IQ, он перевелся сразу на два класса вперед и поступил в старшую школу на год раньше. Позже Качинский выражал недовольство тем, что не мог общаться со сверстниками, которые его не принимали. Однако он продолжал делать успехи в учебе: в шестнадцать лет стал студентом Гарвардского университета, а затем получил степень магистра и доктора философии по математике в Мичиганском университете. В 1967 г. поступил на кафедру математики Калифорнийского университета в Беркли, но через два года неожиданно уволился без объяснения причин. Разочарованный быстро меняющимся миром, Качинский отказался от научной карьеры и переехал в Монтану, где начал строить хижину в лесу. Он жил там как отшельник, полностью отрезанный от современного мира.
Именно в этой глуши в период с 1978 по 1995 г. Тед Качинский собственноручно изготовил, а затем оттуда отправил шестнадцать все более совершенных бомб. Полиция не могла обнаружить его в течение почти двух десятилетий, и в конце концов он обратился к прессе с письмом, в котором согласился прекратить свою деятельность, если опубликуют его манифест «Индустриальное общество и его будущее». В сентябре 1995 г. манифест объемом 35 000 слов напечатали в газетах The Washington Post и The New York Times. Брат Теда, Дэвид Качинский, уже подозревавший, что его родственник и есть Унабомбер, заметил в манифесте сходство содержания и стилистики с письмами старшего брата, полученными в 1970-х гг., и обратился в ФБР. Весной 1996 г. Теодор Качинский был арестован в своей хижине в Монтане.
В ходе последующего судебного разбирательства назначенный судом психиатр заключил, что Качинский, скорее всего, страдает психическим заболеванием. Интерпретация утверждения Качинского о том, что технологии угрожают выживанию человечества, как бреда удовлетворяет одному из основных критериев шизофрении. Если бы современные диагностические подходы использовались в 1800-х гг., Дэниелу Макнатену, несомненно, поставили бы такой же диагноз. Но убеждения Макнатена имели совершенно иные свойства, нежели теория Качинского. Уверенность Макнатена в том, что за ним постоянно следят переодетые злоумышленники, была объективно ложной, а манифест «Индустриальное общество и его будущее», несмотря на все свои странности, содержал хорошо сформулированные чувства и идеи, с которыми согласились бы многие. После публикации манифеста профессор Калифорнийского университета Джеймс Уилсон в статье The New York Times охарактеризовал его как «тщательно продуманный, прекрасно написанный документ», заявив, что «если это работа безумца, то труды многих политических философов – Жан-Жака Руссо, Томаса Пейна, Карла Маркса – едва ли можно считать более здравыми». Может быть, Качинского отличает от Руссо, Пейна и Маркса только его готовность действовать в соответствии с этими убеждениями, причиняя вред людям?
Большинство пациентов с диагнозом «шизофрения» не склонны к насилию. Описывая судебно-психиатрические дела, есть риск подкрепить журналистское клише о жестоком шизофренике. Напротив, я считаю, что эти стереотипы разрушаются, если рассматривать реальные случаи, подчеркивая их нетипичность и сочувствуя пациенту. Диагноз «шизофрения» частично основан на выявлении психотических переживаний, таких как бредовые идеи или воображаемые голоса. Для многих оказывается неожиданностью, что эти переживания не редкость среди населения в целом. Для постановки клинического диагноза необходимо, чтобы необычные переживания сопровождались высоким уровнем душевных страданий и дисфункции. У некоторых людей, страдающих шизофренией, бывают периоды, когда со стороны их поведение кажется странным.
В собственной практике я все больше убеждаюсь в том, что диагноз – не особенно информативный способ понимания поведения. Я участвовал во многих судебных процессах, в которых главным вопросом было соответствие критериям конкретного диагноза. В одном из процессов по делу об убийстве, где я давал показания, жертва получила сорок девять ножевых ранений, в том числе длинные резаные раны на груди и животе с втертой в них солью, а в глаза ей было залито чистящее средство. Я был одним из трех судебных психиатров, которых вызвали для обследования обвиняемого, имеющего в анамнезе психоз. Судья пришел к выводу, что заключенный разыграл сцену из австралийского фильма ужасов, которым увлекся. Но после наших показаний в прессе говорили в основном о том, насколько разнится мнение специалистов об интерпретации психического состояния убийцы. Подобные диагностические разногласия я наблюдал у своих наставников в начале карьеры.
Не буду спорить с тем, что рассуждения о психических заболеваниях и психиатрических диагнозах могут служить определенным целям. Представление о Качинском как о психически больном не только противостоит образу злобного монстра и стимулирует желание понять, а не осудить, но и может стать основой для защиты в суде, помешав вынести смертный приговор. Однако споры о том, страдал ли Качинский серьезным психическим заболеванием, показывают, насколько зыбка грань между нормой и болезнью. Мне вполне понятно, почему привлеченные защитой психиатры согласились с тем, что у Качинского наблюдаются признаки шизофрении. Еще до того, как его система убеждений и зловещий бред стали известны всему миру, соседи, живущие поблизости от хижины Качинского, считали его человеком со странностями. Серьезность его патологии можно подчеркнуть многочисленными рассказами о необычном поведении в молодости. Но есть и другая точка зрения: Качинскому могли поставить диагноз «шизофрения» только из-за его эксцентричности и нонконформизма. Американская психиатрическая ассоциация утверждает, что убеждения можно назвать бредовыми, только если они настолько необычны, что бросают вызов реальности. Сделав неверные выводы об окружающей реальности, Макнатен пришел к явно ложному заключению, и поэтому можно утверждать, что он бредил. Качинский, однако, пришел к неприятию общества путем взвешенного анализа того направления, в котором оно движется.
Но если мы будем знать, страдали ли Тед Качинский или Дэниел Макнатен шизофренией, поможет ли это понять причину их преступного поведения? Чтобы побудить работающих под моим началом психиатров-стажеров задуматься о проблемах, связанных с диагнозом «шизофрения» и, если на то пошло, с большинством психиатрических диагнозов, я задаю два простых вопроса. Во-первых, прошу дать определение шизофрении в одном предложении. Говоря о психотических симптомах, таких как галлюцинации и бред, они отвечают с уверенностью. Во-вторых, я прошу этих врачей, недавно получивших медицинский диплом, в одном предложении дать определение такому заболеванию, как астма. Не понимая, куда я клоню, врачи включают в ответы симптомы (хрипы и одышку), но не полагаются на одни лишь симптомы для диагностики болезни: они знают, что конкретный симптом может быть вызван разными физическими процессами. Жалобы пациента на хрипы и одышку указывают на астматическое состояние, в результате чего врач проводит другие диагностические исследования. Если диагноз «астма» подтверждается, значит, врач уверен в локализации и характере заболевания (или патологии), а именно в хроническом воспалительном процессе в дыхательных путях. В разговоре со своими стажерами я подчеркиваю, что диагнозы психических заболеваний не указывают на патологию, объясняющую симптомы и поведение. Даже опытные психиатры часто забывают об этом в повседневной практике. Размышления о том, стоит ли ставить диагноз «шизофрения», на которые мы тратим столько времени в клиниках и судах, ведут в тупик, ничего не объясняя.
В случае с Тедом Качинским эта проблема так и не была решена. В середине процесса судебное разбирательство прервали: столкнувшись с перспективой унижения и позора, поскольку адвокаты могли представить его философию как бред сумасшедшего (Качинский утверждал, что адвокаты прибегли к защите невменяемостью против его желания), он признал вину в убийствах. Больше не было необходимости доказывать, что Унабомбер не несет ответственности за свои действия из-за психического заболевания.
Определение побудительных мотивов имеет ключевое значение для выяснения причин преступления. Тед Качинский руководствовался убеждением, что следует остановить технологический прогресс; изучение природы его убеждений важнее, чем вопрос о том, можно ли назвать их бредом и симптомами шизофрении. В основе большинства мотивов насильственных преступлений лежат предположения о намерениях других. Причиной действий Дэниела Макнатена послужила его вера в то, что его преследуют; Себ считал, что некая группа злодеев похитила его мать против ее воли. Понимание мотивации, безусловно, важно, но это только часть истории.
Убеждения, альтернативные общепринятым, вроде тех, что изложены в книге Качинского «Индустриальное общество и его будущее», не являются чем-то необычным и очень редко приводят к насилию. Чтобы понять другую часть истории, нужно задуматься о том, почему враждебность так редко переходит в насильственные действия. Для большинства из нас даже мимолетное осознание последствий воображаемой агрессии автоматически вызывает негативные чувства, мешающие совершить преступление. А поскольку мы стремимся избегать негативных чувств, то склонны подавлять мысли, которые их вызывают, или сопротивляться им. Если вы вообразите, что напали на человека, которого любите больше всего на свете, скорее всего, эта мысль сразу же вызовет у вас отвращение: вы представите его ужас, боль, которую он испытает, растерянность и смятение. Даже помыслить о таком неприятно. Таким образом, большинству людей достаточно представить эмоциональную реакцию жертвы, чтобы на корню подавить желание причинить ей боль. Это происходит потому, что когда мы воображаем насильственный акт с точки зрения жертвы, то испытываем один из видов эмпатии – представляем себе, о чем думает другой.
Эмпатия – важнейшая человеческая способность, а когда речь идет о насилии, она оказывает мощное подавляющее действие. Эти процессы настолько важны, что даже не требуют сознательных усилий: они протекают за кулисами, постоянно сдерживая огромное количество контрпродуктивных импульсов. Насилие – следствие взаимодействия между эмоциональными силами, побуждающими к агрессивным действиям, и противостоящими психическими процессами. Не имея возможности исследовать точку зрения Макнатена и Качинского вместе с ними, я могу только строить предположения. Однако будь у меня возможность осмотреть Дэниела Макнатена, я бы проверил свою гипотезу о том, что, наряду с параноидальной и неверной интерпретацией действий других, Макнатен был охвачен всепоглощающим страхом преследования. Это, безусловно, очевидно и в истории Себа. Когда мы испытываем страх, то больше беспокоимся о собственном выживании, и влияние тормозящих предположений о страданиях жертвы уменьшается. Я могу лишь предполагать, но, вероятно, Макнатен настолько боялся за свою жизнь, что убийство одного из преследователей казалось единственным способом защититься, то есть субъективно это была самооборона. Если бы я мог побеседовать с Тедом Качинским, то выяснил бы, в какой степени он потерял эмоциональную связь с окружающими еще до того, как отдалился от них физически, перебравшись в хижину. Возможно, у него уже отсутствовали социально обусловленные сдерживающие импульсы.
Психическое состояние Себа улучшилось, и его признали способным оценить степень своей вины. Хотя суд согласился, что главную роль в действиях Себа сыграло его душевное состояние, оно не достигло высокой планки, установленной правилами определения юридической невменяемости, введенными после суда над Макнатеном. Многие сомневаются, что этой планки мог бы достичь даже сам Макнатен. Адвокаты заявили об ограниченной вменяемости Себа (такая линия защиты возможна только при обвинении в убийстве[2]), и сторона обвинения не стала спорить. В результате Себа признали виновным в непредумышленном убийстве, а не в умышленном, и суд согласился с рекомендацией о назначении Себу наказания в виде госпитализации, а не тюремного заключения.