Тадж Нейтан
Преступный разум: Судебный психиатр о маньяках, психопатах, убийцах и природе насилия
К концу того дня Дрю стал благосклоннее воспринимать попытки поговорить с ним. Сначала через окошко в двери, затем с открытой дверью. Ненадолго выпустив Дрю, мы пришли к выводу, что ему больше не нужно возвращаться в изолятор. Все пошло свои чередом, а инцидент с телевизором стал еще одним примером того, что Дрю не желает себе помочь.
На следующей неделе я договорился забрать Дрю из отделения. Он согласился встретиться со мной на нейтральной территории, которая не напоминала бы о недавних событиях, – в обычной комнате для опросов. Дрю совершенно не волновался: он не раз уже проходил через похожие беседы. С раннего подросткового возраста его учили, как отбиваться от настойчивых допросов полиции. Если в этот момент он не страдал от ломки из-за отсутствия опиатов, то с удовольствием воспользовался бы возможностью поспорить с дознавателями. Своего инспектора по надзору Дрю считал человеком, от которого зависело его будущее; я попал в ту же категорию. Благодаря горькому опыту он выработал способ защиты. Дрю был готов к тому, что его подставят, и опасался, что обманом его заставят сделать заявление, которое будет использовано против него, и он надолго останется за решеткой.
В свою очередь, я понимал, что дружеский подход может вызвать у него еще большее подозрение. Мне пришлось быть терпеливым. В нарочито туманных выражениях я спросил, как он себя чувствует. Для некоторых этого было бы достаточно, чтобы начался словесный поток. Учитывая роль, которую я играл в глазах Дрю, неудивительно, что мое туманное начало было встречено столь же неконкретным ответом. «Хорошо», – коротко ответил он. Зачем ему раскрывать личный мир? Как я поступлю с полученной информацией?
Имелась и другая проблема. Чтобы ответить на открытые вопросы, Дрю необходимо было обратить взгляд внутрь и осмыслить увиденное. Сделать это ему было сложно. Я проверил эту догадку с помощью других общих вопросов. Были ли какие-либо проблемы в отделении? Хочет ли он задать мне какие-нибудь вопросы? В ответ я получил «нет» и пожимание плечами. Требовался более целенаправленный подход. Когда я попросил его рассказать, что произошло, он с большей готовностью и, возможно, увереннее ступил на территорию конкретных событий. Судя по всему, Дрю было нелегко понять, что происходит в его собственной голове. Зная историю его жизни, я сделал еще одно предположение: то, что он иногда там видел, было слишком пугающим.
Он задрал рукав. На предплечье Дрю вместо многочисленных шрамов от поверхностных порезов было месиво из глубоких, доставляющих мучения ран. Он указал на тянущийся вдоль половины предплечья шрам, полученный во время инцидента с телевизором. Темно-малиновый цвет подчеркивал, что рана недавняя, и Дрю, похоже, ее расковыривал.
– Расскажи, что произошло перед этим, – попросил я, не оставляя тему случившегося инцидента.
– Паршивый был день, все шло наперекосяк.
– Почему именно этот день был таким паршивым?
– Понятия не имею, просто я уже проснулся в таком настроении.
– Это как-то связано с заседанием комиссии?
Через два для после инцидента должно было состояться заседание комиссии по пересмотру его срока – на полдня одна переговорная комната превращалась в зал суда. Независимая комиссия изучает основания для содержания пациента в больнице, а мне как представителю больницы следовало озвучить основания для его дальнейшего пребывания здесь.
– Никак не связано, – заявил он. – Я не знаю, в чем было дело.
Я помнил рассказ очевидцев тех событий. С точки зрения дежурной медсестры, Дрю видел, что она раздает лекарства и не может с ним поговорить. Подняв руку с растопыренными пальцами и произнеся «пять минут», она дала понять, что придет к нему, как только сможет, но, по мнению медперсонала, он истолковал это как «нет», а Дрю не любит слышать слово «нет». «Если мы не бросаем все другие дела по первому его требованию, он реагирует именно так». Мне хотелось проверить, соответствует ли это объяснение тому, что происходит в голове Дрю.
– Мне было наплевать на беседу с адвокатом. Я просто хотел поговорить хоть с кем-нибудь.
– Почему?
– Я дерьмово себя чувствовал, я же сказал.
Я снова перевел фокус на события.
– И что произошло?
– Я постучал в окошко. Я не знал, что собираюсь сказать.
Он изобразил умоляющее выражение лица и показал, как засовывает в рот таблетку.
В течение следующих полутора часов я пытался выудить из него побольше подробностей. Изредка он кратко описывал свои чувства и намерения, но в основном его незаконченные описания требовали уточняющих вопросов.
В конце концов мне удалось составить картину ментального состояния Дрю в тот день. Проснувшись, он почувствовал тревогу. Он не мог описать это словами. Не мог определить конкретную причину или толчок. Это чувство усиливалось все утро. На призыв медперсонала выйти к завтраку он ответил угрюмым отказом. Он признался, что медсестры ничем не заслужили такое отношение. Но пока они находились у его двери, Дрю воспользовался возможностью выплеснуть все, что накопилось внутри, и, по его словам, они были вправе накричать на него в ответ; а когда они этого не сделали, он разозлился еще больше. Вместе с растущим напряжением возникла невыносимая эмоциональная пустота. Он знал, что рядом есть люди, которые должны ему помочь; он слышал их снаружи. В его сознании они имели тела знакомых ему людей, но эти образы не вызывали никаких чувств. По его словам, он как будто оказался на необитаемом острове. Дрю решил, что если выйдет из палаты и увидит других людей во плоти, то их тела наполнятся эмоциями. Он осадил себя, зная, что в таком состоянии, скорее всего, потеряет над собой контроль, но не сумел долго сопротивляться желанию.
Выйдя из палаты, Дрю понятия не имел, что будет говорить или делать. Он чувствовал себя как сторонний наблюдатель, смотрящий на себя сверху вниз. Два пациента и медсестра сидели на диванах, а еще один пациент стоял у кухонной зоны. Когда они позвали его, пространство вокруг словно сжалось. С притворной целеустремленностью он прошел мимо в сторону медсестринской. Он по-прежнему не знал, что собирается делать. Напряжение усиливалось. Дрю жестом попросил дать ему лекарства через окошко. Медсестра в кабинете подняла ладонь и что-то пробормотала. Он не знал, что все это значит, видимо, его просили вернуться обратно. Казалось, все смотрят на него. Ему нужно было бежать. Дрю знал, что в своей палате не скроется от собственного разума. Сидящая на диване медсестра окликнула его: «В чем дело, парень?» Дальше он не помнил ничего.
Скептик может счесть заявление Дрю об амнезии уловкой, удобным способом избежать ответственности за разрушительные действия, но это не вяжется с его готовностью признать ответственность или с явным разочарованием из-за того, что он не помнит об этом инциденте. В процессе борьбы с медсестрами он видел несколько застывших образов, похожих на фотографии, но между этими вспышками как будто ничего не было.
Дрю пришел в себя уже в изоляторе. Давление в его голове, казалось, ослабло. Теперь он испытывал конкретные эмоции. Хотя ему не нравился гнев, который он чувствовал, это все равно было лучше прежней пустоты. Его разум, казалось, вернулся в тело, и Дрю ощущал связь с физическим пространством вокруг. Зная, что в изоляторе можно бушевать без последствий, он мог дать волю гневу. Ему было приятно изо всех сил колошматить в дверь и ругаться матом. Он чувствовал себя в безопасности. Через несколько часов гнев отступил.
Читая роман, мы создаем воображаемый мир, который отделен от реального. Проходящий за окном человек может вернуть наш мысленный взор от воображаемого места к событиям в реальном окружении. Затем, отвлекшись от чтения, мы можем отложить книгу, чтобы приготовить чай или кофе, а поскольку приготовление горячего напитка – это рутинное занятие, при котором нет нужды планировать или контролировать свои действия, наши мысли будут блуждать. Мы можем прокручивать в голове разговор с кем-то, фактически погружаясь в воспоминания, или составлять план беседы, которую будем вести позже, переключая внимание на предвкушаемое будущее. Когда мы вернемся к роману, нам не составит труда снова погрузиться в вымышленный мир. Сознание способно переключаться между пейзажем в романе, непосредственным окружением и путешествующим во времени «я» так же легко, как мы переключаем телевизионные каналы.
Субъективно это разные состояния сознания. Когда мы погружены в реальность книги, оно в значительной степени отделено от окружения и мыслей о себе. То, что мы готовим чай или кофе, одновременно размышляя о чем-то другом, свидетельствует о способности разделять различные функции. Диссоциация функций может распространяться даже на сложные задачи: ведя машину, мы можем погрузиться в мысли, не имеющие ничего общего с управлением автомобилем или прокладкой маршрута. Столкнувшись с неожиданной опасностью, мы способны быстро вернуться к окружающей реальности и принять меры, чтобы избежать неприятностей.
Разделение аспектов осознания и функционирования имеет очевидные преимущества. Что бы было, если бы мы не могли контролировать переключение между этими состояниями? Одним из последствий может быть ощущение отделенности от окружения и самого себя, подобное тому, которое возникает при чтении увлекательной книги, только без книги или любого другого мысленного отвлечения. Или когда мы пытаемся вернуться из своих мыслей и сосредоточиться на текущем занятии, то обнаруживаем, что не можем этого сделать. В результате мы чувствуем, что не контролируем собственные движения. Они будут казаться автоматическими.
Через весь рассказ Дрю о том, что предшествовало инциденту с телевизором, проходили описания диссоциации – патологического неконтролируемого отделения чувств и мыслей друг от друга и от внешней реальности. У него отсутствовали эмоции. Его восприятие других не было подкреплено чувствами: люди казались бездушными фигурами. Он не мог предсказать, что будет ощущать в ближайшее время, и внезапно погружался в туман отчаяния. Иногда это происходило в ответ на чей-то мимолетный взгляд или комментарий. В других случаях Дрю не видел причины. В особенно напряженные моменты у него случалась диссоциация. В результате невыносимая дезориентация еще больше усиливала напряжение, усугубляя диссоциацию, и так далее. Дрю дошел до того, что диссоциировался от собственных воспоминаний.
Когда я вместе с Дрю погрузился в целую серию таких эпизодов, стало понятно, что кончались все они примерно одинаково: поступком, требующим ответных действий от других людей. Именно в этот момент сознание Дрю восстанавливало связь с телом, окружающей обстановкой и людьми в ней. Иногда этот поступок был агрессией, направленной вовне. Чаще она была направлена на его собственное тело. Вне больницы передозировка наркотиков иногда приводила к такому же эффекту. В основном Дрю резал себя. Он объяснял, что во время порезов возникает ощущение, похожее на боль, но не боль; когда он наблюдал, как из раны сочится кровь, разум как будто снова входил в тело. В моменты, когда разум выходил из-под контроля, словесное выражение чувств не оказывало на него никакого эффекта. Когда медсестры схватили его за руку, физическое взаимодействие придало их телам и их присутствию значение.
Исследование психики Дрю позволило обнаружить совершенно иное объяснение его действий, нежели первоначальное. Подобно психотическому пациенту, получающему указания от злобных голосов, Дрю боролся с жестокими силами, не поддающимися контролю. На первый взгляд его действия выглядели как откровенная попытка манипулировать медсестрами, чтобы те немедленно отреагировали на его требования. Однако, если посмотреть, что скрывается за диагнозом, и вникнуть в переживания пациента, выяснится, что он находился во власти безнадежной диссоциации сознания.
Когда я высказал эти мысли на следующем собрании персонала, они не вызвали возражений. Это помогло объяснить другие инциденты с Дрю. Мы обсудили причины, по которым у него возникла склонность к такой катастрофической диссоциации. Все согласились с тем, что это как-то связано с его детством.
В возрасте девяти лет Дрю и его младшего сводного брата нашли в их доме одних – родители ушли куда-то на всю ночь. В последующие два года семья получала поддержку от социальных служб, и мать Дрю часто жаловалась, что не справляется с детьми. Когда от матери Дрю ушел его отчим, она решила временно отдать детей на попечение соцслужб. Она постоянно откладывала их возвращение, и в конце концов их отдали на усыновление. Для сводного брата Дрю семья нашлась, но для Дрю все оказалось не так просто, он сменил несколько приемных семей. Его считали непослушным ребенком, не поддающимся воспитанию. В конце концов он оказался в детском доме. Позже выяснилось, что в раннем подростковом возрасте он два года находился в детдоме, где орудовала группа серийных насильников.
Во время нашей встречи Дрю ясно дал понять, что не станет отвечать на вопросы о детстве. Несмотря на это, время от времени он все же недолго говорил об этом. Как я от него узнал, первые воспоминания о диссоциации относились к периодам, когда его насиловали в детском доме. Когда он отделял разум от тела, переживания становились менее реальными и, следовательно, менее жестокими.
На собрании медицинского персонала мы говорили о том, что диссоциация началась в качестве адаптации к экстремальной угрозе и сокрушительному страху. Поскольку угроза возникала часто, Дрю стал часто диссоциировать. В конце концов он перестал контролировать привычную реакцию на угрозу. Параллельно с этим непредсказуемость насилия привела к тому, что он постоянно находился в состоянии повышенной тревожности. Это означало, что иногда он видел угрозу, даже когда ее не было.
Когда все согласились с тем, что такое объяснение поведения Дрю более обоснованно, характер нашего обсуждения изменился. Поскольку объяснение его действий сознательной манипуляцией приглушало интерес к проблемам Дрю и вызывало осуждение, теперь вновь появилось желание ему помочь. Однако две недели спустя, на следующей запланированной встрече для разговора о Дрю, я заметил, что опять всплыли старые предубеждения: ему не нужна помощь, он намеренно саботирует лечение и не терпит слышать слово «нет».
Меня это не удивило. Те, кто наблюдает за пациентами, находящимися в состоянии острого психоза, помнят, что психика пациента отягощена странными инородными элементами из-за его причудливого поведения. В больных типа Дрю можно не заметить чего-то необычного. Люди привыкли полагаться на представления, которые мы используем в быту. Я был бы гораздо более склонен к таким предположениям, если бы проводил в отделении весь день. Противодействие им требует усилий и концентрации, что еще труднее, когда приходится ежедневно иметь дело с деструктивным поведением.
Через несколько месяцев я поддался нажиму и начал искать новое место для Дрю. Он тоже надеялся на переезд. Я подавлял в себе ощущение, что мы сговорились, пытаясь отделаться от тяжелой работы, необходимой, чтобы помочь Дрю изменить поведение. Я знал, что идеального места для Дрю не существует.
Это было много лет назад, и с тех пор я его не видел. Но круг судебных психиатров довольно узок, и время от времени мне сообщали о лечении Дрю. В тюрьме он попал в поле зрения других психиатров, которые предприняли новые попытки лечения. Некоторые были недолгими и завершились выводом, что Дрю сам не хочет справиться со своими проблемами. Другие врачи повторяли те же шаги, которые предпринял я. Каждый кризис подтачивал терапевтические намерения моих коллег, и в конце концов все они вместе с Дрю устремляли взгляд в какое-то еще «идеальное место», и его переводили. Мы построили крепкие больницы, чтобы сдерживать его разрушительное поведение, но нам не хватает крепости духа, чтобы работать с ним достаточно долго и изменить его поведение.
3
Амит
В выражении лица пациента читались спокойствие и снисходительность, а блеск в глазах выдавал, что он играет с собеседником. Наблюдая за ним, я чувствовал себя не в своей тарелке.
Формальное психиатрическое обследование предполагает детальный разбор того, каким пациент показывает себя окружающим. Как он одет, как держится, двигается, говорит, общается, жестикулирует, реагирует, думает, воспринимает, какие эмоции показывает, чему уделяет внимание и так далее. Но если зацикливаться только на том, что видно и слышно («визуальная оценка психического состояния», как это называется официально), можно пренебречь более абстрактными и субъективными аспектами встречи. Не менее важны и мои реакции. Какие чувства у меня появились? Какие желания были спровоцированы?
Для самоанализа я сделал паузу. И заметил мимолетное раздражение и сильное желание взять ситуацию под контроль. Я машинально встал на позицию человека, задающего вопросы. Хотя в этом случае мог расслабиться. Это был не мой разговор. Я изучал запись чужой попытки взаимодействия с архетипичным психопатом. При общении с другими людьми большинство из нас постоянно подают с помощью мимики и жестов изменчивые сигналы собеседнику, а у данного пациента они отсутствовали. Даже если отбросить сами слова, встреча между двумя людьми – это сложный скоординированный танец. Если мы вдруг задумаемся непосредственно о взаимодействии, это нарушит привычное течение разговора.
Пауза и перемотка записи подтвердили: пациент не играл по обычным правилам социальных взаимодействий. Он не менял позу и выражение лица. Говорил ли он или слушал, его манера поведения не менялась. Казалось, его не трогает присутствие другого человека. Его голова была слегка опущена, так что взгляд был как у родителя, бранящего ребенка. Несомненно, он пытался доминировать.
Уровень мер предосторожности, необходимых для безопасного проведения беседы, соответствовал экстраординарным правонарушениям пациента. Ведущей допрос женщине велели держаться на безопасном расстоянии от укрепленного стекла, отделявшего ее от заключенного. Совершенно очевидно, что у нее отсутствовал опыт работы в таких условиях. Справедливости ради следует отметить, что обстоятельства встречи были весьма необычными. Неопытного следователя направили в самую охраняемую зону судебно-психиатрической больницы, чтобы убедить пациента, не склонного к сотрудничеству, помочь в расследовании чужих преступлений. Сам же он был легендой. Осужденный серийный убийца, обладающий гастрономическим пристрастием к плоти своих жертв.
Моя тревога при повторном просмотре этих кадров была связана с ощущением, что это карикатура, мультяшная пародия на психопатию. Для многих образ Ганнибала Лектера в фильме «Молчание ягнят», созданный Энтони Хопкинсом, является эталоном преступника-психопата. Действительно, в поведении психопатов часто есть что-то необычное. Верно также, что оно нередко противоречит негласным правилам взаимодействия. Некоторые психопаты, но далеко не все, могут быть очень опасны. Тем не менее кинематографические версии почти всегда раздувают одну или две психопатические черты до гротескных размеров. Реальные психопаты – бесконечно более сложные и загадочные, чем эти карикатуры.
Коринна все больше волновалась, пытаясь разобраться в карте. Заблудившись в обширном лесу, они опоздали на субботний ужин. Жан-Клод во второй раз остановил машину в поисках номера, по которому следует позвонить. Он порылся в бардачке. Номер он не нашел, но обрадовался, наткнувшись на подарок, который собирался преподнести Коринне. Немного взбодрившись, она подошла к обочине и застыла в ожидании, когда он наденет на нее ожерелье. Но тут ощутила на лице и шее жжение, за которым последовали болезненные судороги, охватившие все тело. Что происходит? Объяснения Жан-Клода не вызывали доверия. Вскоре Коринна узнала, что этот инцидент был частью целой цепи ужасных, казавшихся невозможными событий.
Коринна и Жан-Клод стали любовниками еще до того, как она уехала из деревни, где Жан-Клод жил с женой и детьми. Она была наслышана о том, в каких кругах вращается Жан-Клод, а также знала о его репутации врача и исследователя Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ). В тот вечер Жан-Клод пригласил Коринну поужинать вместе с Бернаром Кушнером, соучредителем организации «Врачи без границ».
Между происшествием в лесу и пожаром в доме Жан-Клода на следующий день, в трехстах милях к югу от этого места, не было никакой очевидной связи. Жан-Клода спасли из огня в критическом состоянии, и, пока тот лежал на больничной койке, Люк, его друг со времен учебы в медицинской школе, с ужасом думал, как сообщить другу, что его жена и двое детей погибли в огне. Но через несколько дней рассудку Люка предстояло еще более тяжкое испытание, поскольку в ходе расследования пожара в доме Жан-Клода выяснились подробности, перевернувшие представления Люка об окружающем мире.
Оказалось, что Жан-Клод Роман не знаком с Бернаром Кушнером. Он не числился в ВОЗ. Почти два десятилетия назад невзрачный приятель Люка, сидевший с ним на лекциях в медицинской школе, не явился на экзамены за второй курс. У Жан-Клода была возможность пересдать пропущенные экзамены, но вместо этого он решил солгать.
Все мы время от времени лжем. Однако в большинстве случаев склонны говорить правду. Если обратиться к эволюционному наследию, то охота и собирательство были намного продуктивнее, когда мы честно делились информацией об источниках пропитания и угрозах, исходивших от соплеменников. Доисторическое преимущество сотрудничества ради выживания – причина естественной склонности человека к честности. Но, чтобы понять функционирование психики и – что крайне важно для психиатров – отклонения в ее работе, следует рассмотреть причину наших склонностей.
Размышляя о том, как мы приняли решение действовать тем или иным образом, можно подумать, будто мы выбрали курс на основе рациональной оценки вариантов. Это верно для некоторых решений, особенно если они сложные и хватает времени для обдумывания, например автомобиль какой марки и модели купить. Но, если бы это был единственный способ принимать решения, мозг быстро оказался бы перегружен количеством потенциальных решений, и в итоге мы вообще ничего не делали бы. Продолжить листать страницы в социальных сетях или встать с постели? Ответить на звонок с незнакомого номера или проигнорировать его? Вынести мусор сейчас или позже?
Мы действуем, поскольку большая часть этих действий – результат работы мозга в фоновом режиме. Он прогнозирует потенциальный результат действий и на основе этих прогнозов принимает решение. Все это может происходить без сознательного анализа. Автоматические программы мозга обладают определенными настройками по умолчанию, влияющими на предпочтение того или иного шага. Настройки по умолчанию поощряют сотрудничество с людьми из собственной социальной группы. Обычно эти настройки не поощряют ложь как автоматическое действие. Но тем не менее люди лгут.
Иногда ложь считается оправданной. Родителей обычно не осуждают за распространение ложных сведений о веселом бородатом дедушке, доставляющем рождественские подарки по всему миру одновременно. Есть и менее благонамеренная, но все же относительно тривиальная ложь, призванная скрыть мелкие проступки. Например, мы можем солгать, что магазин закрылся раньше, лишь бы не признаваться, что забыли зайти туда по дороге домой купить молока.
Другие виды двуличия считаются более серьезными. Возьмем, к примеру, супруга, который неоднократно объясняет свои отлучки к любовнице неожиданными рабочими обязанностями. Обращаясь к своей совести, он объясняет: «Это просто физическая измена – она ничего не значит». Для убедительности он добавляет: «Если жена ничего не узнает, то не будет страдать». Такое преуменьшение негативных последствий собственного поведения позволяет ему самому чувствовать себя лучше.
Будь то редкая, случайная «ложь во спасение» или более частая нечестность, суть в том, что для преодоления естественной склонности говорить правду необходимо приложить усилия. Ложь требует больше энергии, чем честность, поэтому большинство людей лгут лишь эпизодически и по необходимости. Но есть и редкие исключения. Очень небольшое число людей не обладает базовыми установками на правдивость. И неверные установки, способствующие аномальным уровням нечестности, в некоторых случаях могут побуждать действовать более радикально.
Находясь вместе с друзьями возле экзаменационных аудиторий, Жан-Клод Роман волновался вместе с ними, по крайней мере внешне. В суматохе, когда открылись двери, другие студенты не заметили, что он пропал, а не вошел вместе с ними. В дальнейшем он зарекомендовал себя в глазах семьи и друзей как успешный врач. У его жены и соседей не было причин сомневаться в том, что по утрам он пересекает границу Франции и Швейцарии и едет в штаб-квартиру ВОЗ в Женеве. Некоторые люди видели, как он входит в комплекс зданий 1960-х гг. Проходя через вестибюль, он брал несколько бесплатных брошюр с логотипом ВОЗ, которые бросал где-нибудь дома, чтобы поддержать легенду.
В течение восемнадцати лет Роман с легкостью обманывал всех окружающих. Но его крах наступил с раскрытием аферы, которая позволяла ему вести образ жизни богатого врача. Чтобы создать впечатление, будто он получает приличную зарплату, Роман в роли доброжелательного сына предложил использовать свои связи для получения хорошей прибыли от родительских сбережений. Вместо этого он перевел деньги на свой банковский счет и снимал их при необходимости. Когда сбережения родителей иссякли, он распространил свою «благосклонность» на других родственников, а затем на свою любовницу Коринну. Но Коринна попросила Романа вернуть часть ее инвестиций в размере девятисот тысяч франков, а это грозило раскрыть обман, и Жан-Клоду пришлось действовать по-другому.
За несколько часов до того, как он заехал за Коринной, Жан-Клод забил свою жену до смерти и прострелил головы спящим детям. Проехав пятьдесят миль до своих родителей, он застрелил их вместе с собакой, а затем отправился в Париж, чтобы избавиться от последней улики. С помощью перцового баллончика и электрошокера для скота он попытался обездвижить Коринну, чтобы легче было ее задушить. Но не ожидал, что она окажет такое серьезное сопротивление.
Не сумев убить ее, Роман умолял Коринну простить его, объясняя свое поведение реакцией на недавно диагностированный у него рак – еще одна выдумка. Он вернулся домой и, не обращая внимания на трупы жены и детей, инсценировал попытку самоубийства. Он облил трупы и дом бензином и, проглотив несколько таблеток с истекшим сроком годности, устроил пожар. К тому времени, когда Роман пришел в сознание в больнице, улики, собранные против него, были ошеломляющими. Теперь очевидно, что его первой реакцией могло быть только отрицание вины. Ложь была для него естественной.
В книге «Психопат. Маска нормальности» (The Mask of Sanity), впервые опубликованной в 1941 г., американский психиатр Херви Клекли представил многочисленные примеры из своей практики, типичные для пациентов, которых он изучал несколько десятилетий. Он пришел к следующему выводу:
Он [психопат] демонстрирует поразительное пренебрежение правдой, и его рассказам о прошлом можно доверять не больше, чем обещаниям на будущее или заявлениям о намерениях. Создается впечатление, что он не способен понять поведение других людей и причины, по которым они ценят правду и дорожат своей честностью.
От других пациентов этих людей отличает отсутствие внешних признаков безумия. Склонность ко лжи – одна из отличительных черт психопата, по Клекли, но даже если эта характеристика присутствует у Романа, ее недостаточно для постановки диагноза «психопатия».
Как и Дэниел Макнатен, Жан-Клод Роман жил в частично выдуманном мире. Разница заключается в том, что Роман мог отличить выдумку от действительности. Макнатен ощущал себя жертвой так же реально, как и воспринимал все остальные аспекты своей жизни. Даже если бы ему предоставили объективные доказательства обратного, он продолжал бы придерживаться этих убеждений. Именно таково определение бреда: фиксированное убеждение, основанное на неверных умозаключениях, которое сохраняется даже перед лицом убедительных доказательств обратного. Роман, с другой стороны, вполне сознательно создал выдумку. Хотя ложь давалась ему без усилий, ему приходилось одновременно удерживать в сознании и факты, и фантазии, чтобы поддерживать такой сложный обман. В то время как Макнатен отвергал точку зрения других, Роману приходилось смотреть на созданный им мир с их точки зрения. Ему нужно было предвидеть и скрыть противоречия, способные вывести его на чистую воду. Для тех, кто допрашивал Макнатена, его безумие было очевидным. Признаки психического расстройства появились еще до того, как он убил Эдварда Драммонда. Напротив, ни семья, ни друзья Романа, ни сотрудники полиции, проводившие расследование, не имели оснований подозревать психическое расстройство.
Как судебный психиатр, я должен не только объяснять природу явных психических отклонений (таких как у Макнатена), но и найти за фасадом здравомыслия менее очевидные проявления психических аномалий. Но, прежде чем приступить к поиску процессов, объясняющих насилие, я должен удостовериться, что мне ясна природа этих процессов. Жестокость – одна из наиболее ярких черт многих фиктивных психопатов. В моей экспертизе реальных преступников важно не упустить признаки жестоких наклонностей. Но, чтобы понять, каким образом жестокость объясняет насильственные действия, ее нужно рассмотреть в деталях. Одно определение жестокого поведения – это умышленное причинение боли или страданий, а второе – поведение, не принимающее в расчет боль или страдания других людей. Словарное определение жестокости не различает, было ли причинение страданий намерением или же следствием, к которому преступник отнесся безразлично. Субъективно же существует очень четкое различие. Активное намерение причинить страдания – это признак неординарного побуждения, нехарактерного для обычного человеческого поведения. Безразличие к страданиям, вызванным действиями человека, более пассивно и указывает на неспособность предвосхитить реакцию другого. Мелодраматические воплощения психопатии, которые показывают на экране, смешивают эти два элемента жестокости. Они создают впечатление, что психопатия и садизм – это одно и то же. Мой клинический опыт говорит об обратном.
Прогулка вдоль трехэтажной стены привела меня к тюремной приемной – пристройке 1980-х гг. к викторианскому кирпичному зданию, находящемуся под усиленным видеонаблюдением. Я заметил, что делаю глубокий вдох, готовясь к проверке безопасности. Раньше мое нетерпение вступало в противоречие с неторопливым темпом тюремного персонала, но я понял, что пыхтение и вздохи не ускоряют процесс. Войдя в приемную, я встал перед закаленным стеклом экрана в ожидании. Через стекло я не слышал разговора, но охранник, похоже, не спешил заканчивать шутливый обмен мнениями с коллегой. Подойдя к окну, он протянул руку влево, чтобы активировать переговорное устройство. Наклонившись к небольшой круглой решетке в стене, скрывающей микрофон, я представился и приложил к стеклу удостоверение с фотографией, чтобы его можно было рассмотреть. Охранник выдвинул лоток под окошком в мою сторону, показывая, что я должен положить туда документы. Затем задвинул лоток обратно и достал мой бейдж, который положил лицевой стороной вверх рядом со списком имен. Время от времени переводя взгляд на бейдж, он проводил пальцем по списку, листая страницы.