Терри Пратчетт
Движущиеся картинки
Terry Pratchett
MOVING PICTURES
MOVING PICTURES © Terry & Lyn Pratchett 1990
First published by Victor Gollancz Ltd, London
© Демидов Р., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Смотрите…
Это космос. Его еще иногда называют последним рубежом.
(Вот только, разумеется, последнего рубежа быть не может, потому что тогда ему не для чего будет служить рубежом, но уж предпоследний-то рубеж из космоса получается отличный…)
На фоне звездной россыпи повисла туманность, огромная и черная, и посреди нее сияет, точно безумие богов, красный гигант.
А потом это сияние оказывается бликом в огромном глазу, и затмевается веком, и тьма взмахивает ластами, и Великий А’Туин, звездная черепаха, продолжает свой путь сквозь пустоту.
На спине у него стоят четыре слона. На их плечах, окаймленный водой, блистающий под лучами крошечного солнышка, величественно обращающийся вокруг гор своего ледяного Пупа, лежит Плоский мир – мир в себе и зеркало миров.
Он почти нереален.
Реальность – явление не цифровое, а аналоговое и не работает по принципу «вкл./выкл.». Она градуальна. Иными словами, предметы точно так же отличаются реальностью, как, скажем, весом. Например, одни люди реальнее других. По приблизительным подсчетам, на любой планете живет всего-то около пятисот реальных людей; именно поэтому они все никак не перестанут неожиданно сталкиваться друг с другом.
Плоский мир нереален ровно настолько, насколько это возможно, чтобы сохранять в себе частичку реальности, достаточную, чтобы он существовал.
Достаточную, чтобы он угодил в реальные неприятности.
Где-то в тридцати милях по вращению от Анк-Морпорка, там, где Круглое море встречается с Краевым океаном, на продуваемом ветрами, поросшем взморником, покрытом дюнами клочке земли шумел прибой.
Холм был виден за многие мили отсюда. Пусть и не слишком высокий, среди дюн он высился, точно опрокинутый корабль или особенно неудачливый кит; его покрывали низкорослые деревца. Дождь здесь проливался лишь тогда, когда у него не оставалось другого выбора. И, хотя в окружающих дюнах хозяйничал ветер, на невысокой вершине холма царила вечная звенящая тишина.
На протяжении сотен лет все здесь оставалось неизменным, кроме очертаний дюн.
До сегодняшнего дня.
На длинном изгибе пляжа стояла кособокая хижина, построенная из плавника, хотя в данном случае слово «построенная» оскорбило бы всех когда-либо существовавших умелых строителей кособоких хижин; даже если бы морю доверили накидать в кучу обломки дерева, оно и то лучше справилось бы с работой.
И вот внутри этой самой хижины только что умер старик.
– Ох, – сказал он. Открыл глаза и оглядел внутреннее убранство хижины. Последние десять лет оно выглядело каким-то расплывшимся.
Потом он спустил на землю свои… ну, если не ноги, то, по крайней мере, воспоминания о своих ногах, и встал с подстилки из приморского вереска. И вышел наружу, в алмазно-ясное утро. Он с любопытством подметил, что даже после смерти до сих пор одет в призрачное подобие своего церемониального облачения – оно было заляпано и оборвано, но в нем все еще узнавался бордовый плюш с золотым кантом. Или одежда умирает вместе с тобой, подумалось ему, или твое сознание по привычке облачается в знакомый наряд.
Та же самая привычка привела его к груде плавника рядом с хижиной. Но когда он попытался поднять несколько веток, его руки прошли сквозь них.
Он выругался.
И лишь после этого заметил у кромки воды фигуру, устремившую взгляд в море. Она опиралась на косу. Ветер трепал ее черный балахон.
Он заковылял к ней, потом вспомнил, что умер, и перешел на размашистый шаг. Размашисто шагать ему не приходилось уже несколько десятков лет, однако навык возвращался на удивление быстро.
Не успел он одолеть и половины пути, как темная фигура обратилась к нему.
– ДЕККАН РИБОБ, – сказала она.
– Это я.
– ПОСЛЕДНИЙ СТРАЖ ДВЕРИ.
– Да, что-то вроде того.
Смерть заколебался.
– ТЫ ЛИБО СТРАЖ, ЛИБО НЕТ, – сказал он.
Деккан почесал нос. «Ну разумеется, – подумал он, – самого-то себя касаться можно. А то ведь на кусочки развалишься».
– По-хорошему-то, Стража должна посвятить в таинства Верховная Жрица, – объяснил он. – Только Верховные Жрицы все кончились уж много тысяч лет как. А меня всему обучил старик Тенто, который тут до меня жил. Он просто взял и сказал мне однажды: «Деккан, я, кажись, помираю, так что теперь все на тебе, а то ведь ежели не останется тех, кто помнит, так все начнется по новой, а ты сам понимаешь, что это значит». Ну, я‑то был не против. Но порядочным таинст-вопосвящением это не назовешь.
Он посмотрел на песчаный холм.
– Только мы с ним оставались, – проговорил он. – А после него про Голывуд один я и помнил. А теперь…
Его рука взметнулась к губам.
– Ай-ай-ай, – выдохнул он.
– ДА, – согласился Смерть.
Неверным было бы сказать, что на лице Деккана Рибоба промелькнул испуг, потому что в тот момент его лицо находилось в нескольких ярдах от него и носило этакую застывшую усмешку, словно до него дошла наконец-то соль шутки. Но душа Деккана определенно была обеспокоена.
– Видишь, какая штука, – пустилась она в сбивчивые объяснения, – сюда ведь никто не приходит, разве что рыбаки с соседнего залива, а они тут только рыбу оставляют и сразу удирают, суеверные потому что, а я ведь не мог взять и пойти искать себе ученика, потому что нужно было за костром следить и гимны петь…
– ДА.
– …это ведь страшная ответственность, когда, кроме тебя, работу делать некому…
– ДА, – согласился Смерть.
– Ну да, конечно, тебе ли не знать…
– ВЕРНО.
– …ну и вот, я все надеялся, что сюда занесет какого-нибудь моряка с разбившегося корабля или охотника за сокровищами, а я бы ему пересказал все, что мне говорил старик Тенто, и гимнам бы его обучил, и все бы устроил перед тем, как копыта отбросить…
– ДА?
– А нельзя мне этак потихонечку…
– НЕТ.
– Так я и думал, – уныло вздохнул Деккан.
Он перевел взгляд на волны, захлестывавшие берег.
– А ведь тут когда-то, тысячу лет назад, был большой город, – сказал он. – Там, где море теперь. Когда штормит, слышно, как под водой бьют старые храмовые колокола.
– Я ЗНАЮ.
– Бывало, ветреными ночами я сиживал здесь и слушал. Воображал, как там, внизу, мертвые звонят в колокола.
– НО ТЕПЕРЬ НАМ ПОРА УХОДИТЬ.
– Старик Тенто говорил, что тут, под холмом, зарыто что-то такое, что может управлять людьми. Заставить их выделывать странные штуки, – сказал Деккан, неохотно следуя за шествующей фигурой. – Но я никаких странных штук не выделывал.
– НО ТЫ ВЕДЬ ПЕЛ ГИМНЫ, – ответил Смерть. И щелкнул пальцами.
Его конь оставил попытки щипать редкую поросль на дюнах и подбежал к Смерти. Деккан удивился, заметив, что на песке остаются следы копыт. Он-то ожидал увидеть искры или хотя бы оплавленный камень.
– Э‑э, – сказал он, – а ты не расскажешь мне, э‑э… что будет дальше?
Смерть объяснил.
– Так я и думал, – мрачно проговорил Деккан.
Костер, горевший на невысоком холме всю ночь, обрушился, подняв в воздух фонтан пепла. Но несколько угольков продолжали тлеть.
Вскоре им предстояло погаснуть.
…
…
..
.
Они погасли.
.
..
…
…
Еще целый день после этого ничего не происходило. Потом в маленькой впадинке на краю угрюмого холма сместились несколько песчинок, открыв небольшую ямку.
И что-то вырвалось на волю. Что-то незримое. Что-то радостное, самовлюбленное и чудесное. Что-то эфемерное, словно идея, – собственно, это она и была. Сумасбродная идея.
Она была так стара, что возраст ее не уместился бы ни в один известный человечеству календарь, и были у нее только память и нужда. Она помнила жизнь в других временах и других вселенных. Она нуждалась в людях.
Идея поднялась к звездам, меняя облик, закручиваясь струйкой дыма.
На горизонте сияли огни.
Она любила огни.
Несколько мгновений идея созерцала их, а потом невидимой стрелой нацелилась на город и устремилась к нему.
А еще она любила действие…
Минуло несколько недель.
Говорят, что все дороги ведут в Анк-Морпорк, величайший из городов Плоского мира.
По крайней мере, говорят, что говорят, что все дороги ведут в Анк-Морпорк.
Это не так. Все дороги ведут из Анк-Морпорка, просто некоторые люди ходят по ним не в ту сторону.
Поэты давно забросили попытки описать этот город. Теперь самые ушлые из них пытаются его выгораживать. Ну да, говорят они, может, он и воняет, может, он и перенаселен, может, он немножко и напоминает Ад, в котором погасили костры и разместили на год стадо мучимых недержанием коров, но ведь нельзя не признать, что он полон чистейшей, сочной, кипучей жизнью. И эти слова правдивы, хоть и сказаны поэтами. Но те, кто не посвятил себя стихосложению, возражают: и что? Матрасы тоже частенько бывают полны жизнью, но им-то оды никто не посвящает. Жители Анк-Морпорка ненавидят свой город и, если им доводится его покинуть, отправившись по делам, или на поиски приключений, или, чаще всего, дожидаться истечения срока давности, они с нетерпением ожидают возвращения, чтобы вновь насладиться ненавистью к нему. Они налепляют на свои телеги наклейки со словами «Анк-Морпорк: Ненавидь или Выметайся». Они зовут его Большим Койхреном, в честь фрукта[1].
Время от времени кто-нибудь из правителей города окружает Анк-Морпорк стеной, формально – для защиты от врагов. Но Анк-Морпорк не боится врагов. И даже встречает их с распростертыми объятиями – если, конечно, у этих врагов водятся деньжата[2]. Он переживал наводнения, пожары, набеги, революции и драконов. Да, иногда лишь по воле случая, – но он их переживал. Жизнелюбивый и безнадежно корыстный дух города не сдавался ни перед чем.
До нынешних пор.
Ба-бах.
Взрыв вышиб окна, дверь и снес большую часть дымохода.
На улице Алхимиков такие случаи были не в новинку. Соседи предпочитали взрывы – те были хотя бы понятными и быстро закачивались. Они были лучше запахов, которые подкрадывались исподтишка.
Взрывы были частью обстановки – той, которая еще осталась.
А этот был особенно хорош, даже по стандартам местных ценителей. В глубинах клубящегося черного дыма просматривалось багровое сердце, а такое увидишь нечасто. Кирпичная кладка оплавилась сильнее обычного. По общему мнению, зрелище вышло впечатляющее.
Ба-бах.
Через пару минут после взрыва из бесформенного пролома на месте двери вывалилась фигура. Она лишилась волос, а та одежда, что на ней еще осталась, пылала.
Фигура подковыляла к небольшой толпе, любовавшейся разрушениями, и по прихоти судьбы положила перепачканную сажей руку на плечо Себя-Режу-Без-Ножа Достабля – продавца горячих мясных пирогов и сосисок в тесте, обладавшего почти волшебной способностью возникать там, где можно что-нибудь продать.
– Я слово ищу, – проговорила фигура мечтательным, потрясенным тоном. – Прям вот на языке…
– Волдырь? – предположил Достабль.
Потом к нему вернулось коммерческое чутье.
– После таких переживаний, – добавил он, протягивая кусок теста, в котором скрывалось столько переработанных органических отходов, что он готов уже был вот-вот обрести разум, – тебе обязательно нужно перекусить горячим мясным пирожком…
– Не-не-не. Не волдырь. Это такое слово, которое говоришь, когда что-то открыл. Выбегаешь на улицу и кричишь, – поспешно сказала дымящаяся фигура. – Особенное слово, – добавила она, морща лоб под слоем сажи.
Толпа, неохотно убедившаяся в том, что взрывов больше не будет, сгрудилась вокруг них. Это могло быть почти так же интересно.
– Ага, верно, – подтвердил какой-то старик, набивая трубочку. – Выбегаешь на улицу и кричишь: «Пожар! Пожар!»
Вид у него был торжествующий.
– Не, не то…
– Или «На помощь!», или…
– Нет, он прав, – сказала женщина с корзиной рыбы на голове. – Есть такое специальное слово. Оно заморское.
– Верно, верно, – поддакнул ее сосед. – Специальное заморское слово для тех, кто что-то открыл. Его какой-то иностранный тип придумал, когда ванну принимал…
– А вот я, например, – сказал старик с трубкой, раскуривая ее от тлеющей шляпы алхимика, – не понимаю, с чего людям в нашем городе бегать и кричать варварские слова только потому, что им ванна нужна. Да и вообще, посмотрите на него. Он ванну не принимал. Она ему не помешает, но он ее не принимал. И с чего ему тогда кричать заморские словечки? У нас и свои неплохие слова для того, чтобы кричать, имеются.
– Это какие? – спросил Себя-Режу-Без-Ножа.
Курильщик задумался.
– Ну, – сказал он, – например… «Я чего-то открыл»… или там… «Ура»…
– Да нет, я про того типа, который был из Цорта или еще откуда… Он сидел в ванне, что-то придумал, выскочил на улицу и заорал.
– А что заорал-то?
– Не знаю. Может, «Дайте мне полотенце!».
– Попробовал бы он у нас такое отмочить – точно заорал бы, – жизнерадостно сказал Достабль. – А вообще, дамы и господа, у меня тут с собой сосиски в тесте, от которых у вас…
– Эврика, – сказал покрытый сажей алхимик, раскачиваясь взад-вперед.
– И ничего я не вру, – возмутился Достабль.
– Да нет, я слово вспомнил. «Эврика». – Почерневшее лицо алхимика расплылось в беспокойной улыбке. – Это значит «Нашел».
– Что нашел? – не понял Достабль.
– То, что искал. Я вот нашел. Октоцеллюлозу. Поразительное вещество. В руках у меня было. Но я поднес его слишком близко к огню, – проговорила фигура озадаченным тоном человека, на волосок разминувшегося с сотрясением мозга. – Оч-чень важный факт. Надо его записать. «Ни в коем случае не нагревать». Оч-чень важный. Надо записать оч-чень важный факт.
И он, шатаясь, убрел обратно в дымящиеся руины.
Достабль посмотрел ему вслед.
– И что это было? – спросил он. Потом пожал плечами и закричал: – Пирожки с мясом! Горячие сосиски! В тесте! Такие свежие, что свинья еще пропажу не заметила!
Выбравшаяся из-под холма мерцающая, вихрящаяся идея была всему этому свидетельницей. Алхимик даже и не подозревал, что она рядом. Он знал только, что был сегодня необычайно изобретателен.
А теперь идею заинтересовал ум торговца.
Она знала этот склад ума. Она его обожала. Ум, способный торговать пирогами из кошмарных снов, годился и для торговли грезами.
Она взлетела.
На далеком холме бриз ворошил холодный серый пепел.
А ниже, в трещинке, что во впадинке меж двух камней, где боролся за жизнь хилый кустик можжевельника, пришла в движение крошечная струйка песка.
Ба-бах.
Потолочная штукатурка тонким слоем припорошила стол Наверна Чудакулли, нового аркканцлера Незримого Университета, который как раз пытался обвязать леской особенно несговорчивую муху.
Чудакулли выглянул в витражное окно. Над окраиной Морпорка поднималось облако дыма.
– Казначе-ей!
Казначей примчался через несколько секунд, совершенно запыхавшись. Громкие звуки его нервировали.
– Это алхимики, мэтр, – выдохнул он.
– Уже третий раз за неделю. Треклятые торговцы фейерверками, – пробормотал аркканцлер.
– Увы, мэтр, – отозвался казначей.
– И что они там делают?
– Не могу сказать, мэтр, – ответил казначей, переводя дыхание. – Никогда не интересовался алхимией. Она чересчур… чересчур…
– Опасна, – убежденно закончил аркканцлер. – Они только и делают, что смешивают все подряд и говорят: «Эй, а что будет, если добавить сюда капельку вон той желтой штуки?», а потом по две недели ходят без бровей.
– Я хотел сказать «непрактична», – поправил его казначей. – Они пытаются сложным путем добиться того, для чего у нас есть простейшая бытовая магия.
– А я думал, они пытаются вывести у себя из почек философские камни, или что-то в этом роде, – сказал аркканцлер. – Все это полная чепуха, вот что я тебе скажу. Ладно, я пошел.
Аркканцлер начал потихоньку пробираться к выходу из комнаты, и казначей поспешно замахал перед его лицом стопкой бумаг.
– Прежде чем вы уйдете, аркканцлер, – отчаянно заговорил он, – может быть, уделите время тому, чтобы подписать несколько…
– Не сейчас, – отрезал аркканцлер. – Мне тут кое-куда надо сходить, ага?
– Ага?
– Вот именно. – Дверь захлопнулась.
Казначей посмотрел на нее и вздохнул.
За долгие годы Незримый Университет перевидал самых разных аркканцлеров. Больших, маленьких, коварных, слегка безумных, крайне безумных – они приходили, исполняли свои обязанности – в отдельных случаях так недолго, что художники не успевали дорисовать парадные портреты для Главного зала, – а потом умирали. В мире магии у пожилого волшебника шансы на долговременную карьеру примерно такие же, как у испытателя пого-стиков на минном поле.
Но с точки зрения казначея это не имело особого значения. Да, имя время от времени менялось, но самым важным было то, что хоть какой-нибудь аркканцлер в университете имелся всегда, а самой главной задачей аркканцлера, как считал казначей, было ставить подписи на бумагах, предпочтительнее – по мнению казначея, – не читая.
Но этот аркканцлер был не похож на прочих. Начать с того, что он вообще редко появлялся на рабочем месте, разве только чтобы сменить перепачканную одежду. А еще он кричал на людей. Обычно – на казначея.
А ведь в свое время им показалось хорошей идеей назначить аркканцлером человека, нога которого уже сорок лет не ступала на порог Университета.
В последние годы разнообразные магические ордены так часто собачились между собой, что старшие волшебники в кои-то веки решили: Университету нужен период стабильности, чтобы можно было хоть несколько месяцев замышлять недоброе и плести интриги в тишине и покое. Покопавшись в архивах, они обнаружили Чудакулли Карего, который, став магом седьмого уровня в невероятно юном возрасте, двадцати семи лет, предпочел Университету фамильные владения в глубоком захолустье.
Он казался идеальным кандидатом.
– Вот кто нам нужен, – хором сказали они. – Чистый лист. Новая метла. Деревенский волшебник. Возврат к этим, как их там, корням чародейства. Неунывающий старичок с трубочкой и искорками в глазах. Такой, который одну травинку от другой умеет отличить и которому в лесу всякий зверь – брат. Он, наверное, еще и под звездами спит. И знает, о чем ветер шепчет, – а как же иначе. И каждое дерево по имени может назвать – вот увидите. И с птичками беседует.
Послали гонца. Чудакулли Карий вздохнул, ругнулся, отыскал в огороде посох, служивший шестом для пугала, и отправился в путь.
«А если он какие неудобства доставлять станет, – добавили про себя волшебники, – так от того, кто с деревьями разговаривает, отделаться будет – пара пустяков».
А потом он прибыл, и оказалось, что Чудакулли Карий действительно беседовал с птичками. Точнее, он на них орал, обычно что-то вроде: «Подстрелил тебя, зар-раза!»
Твари земные и птицы небесные и впрямь знали Чудакулли Карего. Они так наторели в распознавании образов, что в радиусе примерно двадцати миль от владений Чудакулли пускались в бегство, прятались, а в самых безвыходных ситуациях бросались в отчаянную атаку, едва завидев остроконечную шляпу.
В течение двенадцати часов после приезда Чудакулли поселил в буфетной свору охотничьих драконов, расстрелял из своего чудовищного арбалета воронов на древней Башне Искусства, выпил дюжину бутылок красного вина и завалился в кровать в два часа ночи, распевая песню с такими словами, что кое-кому из самых старых и забывчивых волшебников пришлось закопаться в словари.
А в пять часов он вскочил и отправился стрелять уток на болота в низовьях реки.
А вернувшись, стал жаловаться, что в округе нет приличной реки для ловли форели. (В реке Анк рыбачить было невозможно; крючки уходили под воду, только если на них хорошенько попрыгать.)
А еще он заказывал к завтраку пиво.
А еще он травил анекдоты.
С другой стороны, подумал казначей, он хотя бы не вмешивался в управление Университетом. Чудакулли Карий не имел ни малейшего желания чем-либо управлять – разве что сворой гончих. Все, что нельзя было подстрелить, затравить или поймать на крючок, его интересовало мало.
Пиво на завтрак! Казначей содрогнулся. До полудня волшебники пребывали не в лучшей форме, и во время завтраков в Главном зале царила хрупкая тишина, которую нарушали только кашель, тихое шарканье слуг да время от времени чей-нибудь стон. Громкие требования почек, кровяной колбасы и пива были тут в новинку.
Этого ужасного человека не боялся один лишь старик Ветром Сдумс, которому стукнуло уже сто тридцать лет: он был глух и, хотя прекрасно разбирался в древних магических письменах, события дня нынешнего воспринимал только после предварительного оповещения и тщательных разъяснений. Он кое-как усвоил тот факт, что новый аркканцлер будет из числа этаких старичков‑лесовичков, заметить перемены ему предстояло только через неделю, а то и две, а пока что он вел с Чудакулли вежливые культурные беседы, основанные на сохранившихся у него крохах воспоминаний о природе и всем таком прочем.
Примерно такие:
«Полагаю, мм, для вас довольно непривычно, мм, спать в настоящей постели, а не под, мм, звездами?» Или: «А вот эти, мм, штуки называются “ножами” и “вилками”, мм». Или: «Как, мм, по-вашему, эта зеленая штука на яичнице, мм, это, случайно, не петрушка?»
Но поскольку новый аркканцлер никогда не уделял особого внимания тому, что говорится вокруг, пока он ест, а Сдумс никогда не замечал, что ему не отвечают, ладили они довольно неплохо.
Да и вообще, казначею и так было из-за чего беспокоиться.
Из-за алхимиков, например. Алхимикам доверять нельзя. Они слишком серьезно ко всему относятся.
Ба-бах.
Этот «ба-бах» оказался последним. За следующие дни не произошло ни одного, даже самого завалящего взрыва. Город вновь успокоился; это оказалось ошибкой.
Казначею и в голову не пришло, что отсутствие взрывов не означало, что алхимики бросили свою затею, какой бы она там ни была. Оно означало, что затея удалась.
Была полночь. Прибой захлестывал пляж и фосфорически светился в ночи. Но возле древнего холма его шум казался мертвым, словно пробивался сквозь несколько слоев бархата.
Яма в песке сделалась уже довольно большой.
Если бы вы поднесли к ней ухо, вам могло показаться, что вы слышите аплодисменты.
Была все еще полночь. Полная луна висела над дымом и испарениями Анк-Морпорка, вознося благодарности за то, что ее отделяют от них несколько тысяч миль неба.
Здание Гильдии Алхимиков было новым. Оно всегда было новым. За последние два года оно взлетало на воздух и отстраивалось четыре раза, в последний раз – без лекционного и демонстрационного залов, в надежде, что это хоть как-то поможет.
Этой ночью в здание, таясь, вошло множество закутанных в плащи фигур. Через несколько минут свет в окне на верхнем этаже погас.
Точнее, почти погас.
Там, наверху, что-то происходило. Ненадолго окно озарилось странным мерцанием. За этим последовало громкое рукоплескание.
И еще шум. На этот раз не взрыв, а странное механическое мурлыканье, словно доносившееся из жестяной бочки, в которой лежала довольная кошка.
Вот такое: кликакликакликаклика… клик.
Оно продолжалось несколько минут, под аккомпанемент восторженных воплей. А потом кто-то сказал:
– Вот и все, ребята.
– И что это было за «все»? – поинтересовался на следующее утро патриций Анк-Морпорка.
Стоявший перед ним человек поежился от страха.
– Не знаю, ваша светлость, – ответил он. – Они меня внутрь не пустили. За дверью оставили ждать, ваша светлость.
Он нервно переплел пальцы. Суровый взгляд патриция пригвоздил его к месту. Это был хороший взгляд, и хорош он был, помимо прочего, тем, что не давал людям умолкнуть даже тогда, когда им казалось, что они уже все рассказали.
Лишь сам патриций знал, сколько шпионов у него в городе. Этот работал прислужником в Гильдии Алхимиков. Однажды ему не повезло предстать перед патрицием по обвинению в злонамеренном безделье, после чего он по собственной воле выбрал судьбу шпиона[3].
– Это все, ваша светлость, – прохныкал он. – Я слышал только те щелчки, а видел только какое-то мерцающее сияние под дверью. И, э‑э, еще они сказали, что здесь плохой дневной свет.
– Плохой? Чем же?
– Э‑э. Не знаю, сэр. Они просто сказали, что он плохой. И что нужно отправиться куда-нибудь, где он получше. Э‑э. И еще попросили меня принести им еды.
Патриций зевнул. В причудах алхимиков было что-то бесконечно скучное.
– Вот как, – сказал он.
– Вот только они поели всего за пятнадцать минут до этого, – выпалил слуга.
– Возможно, от того, чем они занимались, разыгрывается аппетит, – предположил патриций.
– Ага, а кухня была уже закрыта на ночь, так что мне пришлось пойти и купить целый лоток горячих сосисок в тесте у Себя-Режу-Без-Ножа Достабля.
– Вот как. – Патриций опустил взгляд на лежащие на столе бумаги. – Благодарю вас. Можете идти.
– И знаете что, ваша светлость? Сосиски им понравились. Они им на самом деле понравились!
Поразительным было уже то, что у алхимиков вообще была Гильдия. Волшебники точно так же несговорчивы, но при этом по натуре склонны к иерархии и соревнованиям. Им не обойтись без организации. Какой смысл быть волшебником седьмого уровня, если нет предыдущих шести уровней, на которые можно поглядывать свысока, и восьмого, к которому можно стремиться? Другие волшебники нужны обязательно, чтобы ненавидеть их и презирать.
А вот алхимики всегда были сами по себе и корпели в темных комнатах или тайных подвалах в вечной погоне за большим кушем – философским камнем, эликсиром жизни. Как правило, это были худые красноглазые мужчины с бородами, похожими больше не на бороды, а на группки отдельных волос, сгрудившихся вместе для самозащиты, и многих из них отличало то отсутствующее, не от мира сего выражение лица, которое появляется, когда слишком много времени проводишь в компании кипящей ртути.
Не то чтобы алхимики ненавидели других алхимиков. Зачастую они их просто не замечали или принимали за моржей.
Поэтому их крохотная, презираемая Гильдия даже и не пыталась возвыситься до могущественного статуса, например, Гильдии Воров, или Попрошаек, или Убийц, вместо этого посвятив себя помощи вдовам и семьям тех алхимиков, которые чрезмерно расслабленно отнеслись, скажем, к цианистому калию, или сделали отвар из каких-нибудь интересных грибочков, выпили его и шагнули с крыши, играя с феечками. Правда, вдов и сирот было не так уж много, потому что алхимикам сложно поддерживать длительные отношения с другими людьми, и если уж они и женятся, то, как правило, лишь для того, чтобы было кому держать реторты.
По большому счету, алхимики Анк-Морпорка совершили лишь одно открытие: как из золота сделать меньше золота.
До недавних пор…
Теперь же их переполняло нервозное возбуждение людей, которые внезапно обнаружили на своем банковском счете целое состояние и теперь не могут решить, рассказать об этом кому-нибудь или просто схватить деньги и удрать.
– Волшебникам это не понравится, – сказал один из них, худой и нерешительный человек по имени Колыбелли. – Они скажут, что это магия. А вы ведь знаете, как они бесятся, когда им кажется, что ты не волшебник, но занимаешься магией.
– Магия тут ни при чем, – отрезал Томас Сильверфиш, президент Гильдии.
– Но бесы-то используются.
– Это не магия. Это простой оккультизм.
– И еще саламандры.
– Самые обычные создания природы. Ничего плохого в них нет.
– Ну да. Но они все равно скажут, что это магия. Ты же их знаешь.
Алхимики мрачно кивнули.
– Они – ретрограды, – сказал Сендзивог, секретарь Гильдии. – Разжиревшие чарократы. И остальные Гильдии не лучше. Что они знают о неостановимом прогрессе? Какое им до него дело? Они уже давно могли бы создать что-то подобное – но разве создали? Нет! Только подумайте, мы ведь можем сделать жизни людей намного… ну, лучше. Возможности безграничны.
– Образовательные, – сказал Сильверфиш.
– Исторические, – сказал Колыбелли.
– И развлекательные, разумеется, – добавил Жалоби, казначей Гильдии. Он был крошечным, нервным человечком. Впрочем, многие алхимики были нервными; станешь тут нервным, когда не знаешь, что в следующую секунду выкинет реторта булькающей дряни, с которой ты экспериментируешь.
– Ну да. Естественно, и развлекательные тоже, – сказал Сильверфиш.
– Какие-нибудь великие исторические драмы, – продолжил Жалоби. – Только представьте! Собираешь актеров, они играют спектакль всего один раз, и люди по всему Диску могут смотреть его, сколько захотят! И на жалованье огромная экономия, кстати, – добавил он.
– Только это нужно делать со вкусом, – сказал Сильверфиш. – На нас возложена огромная ответственность: убедиться, что никто не станет делать ничего… – Он осекся. – Ну… знаете… низкопробного.
– Они нам не позволят, – мрачно проговорил Колыбелли. – Знаю я этих волшебников.
– Я об этом думал, – ответил Сильверфиш. – Свет тут все равно никуда не годится. Мы все это признали. Нам нужно чистое небо. И нужно уехать подальше отсюда. Кажется, мне известно подходящее местечко.
– Знаете, я до сих пор поверить не могу, что мы это делаем, – сказал Жалоби. – Месяц назад это была всего лишь безумная идея. А теперь все сработало! Как по волшебству! Только не по волшебству, сами понимаете, – быстро добавил он.
– Это не просто иллюзия, а реальная иллюзия, – сказал Колыбелли.
– Не знаю, задумывался ли кто-нибудь об этом, – начал Жалоби, – но мы можем на этом и подзаработать. А?
– Но это не имеет значения, – ответил Сильверфиш.
– Нет. Нет, конечно же, не имеет, – пробормотал Жалоби. И взглянул на остальных. – Может быть, еще раз посмотрим? – предложил он застенчиво. – Я могу покрутить ручку. И, и… ну, я знаю, что от меня в этом проекте было немного проку, но зато я, гм, вот какую штуку придумал.
Он извлек из кармана мантии пухлый мешочек и бросил его на стол. Мешочек опрокинулся, и из него выкатились несколько мягких бесформенных шариков.
Алхимики уставились на них.
– А что это? – спросил Колыбелли.
– Ну, – неловко сказал Жалоби, – это вот как делается: берешь немного кукурузы, кладешь ее, скажем, в реторту номер три, добавляешь масло для жарки, накрываешь тарелкой, потом нагреваешь – и она начинает взрываться, ну, то есть не серьезно взрываться, конечно, а когда она закончит, ты снимаешь тарелку и видишь, что кукуруза трансформировалась в эти, э‑э, штуки… – Он посмотрел на их непонимающие лица. – Их можно есть, – пробормотал он извиняющимся тоном. – Если добавить соль и сливочное масло, вкус будет как у сливочного масла с солью.
Сильверфиш протянул покрытую химическими пятнами руку и осторожно взял кусочек воздушного лакомства. Задумчиво пожевал его.
– Не знаю, с чего я это придумал, – говорил покрасневший Жалоби. – Просто мне вдруг пришло в голову, что так будет правильно.
Сильверфиш продолжал жевать.
– Вкус как у картона, – сказал он наконец.
– Извините, – пробормотал Жалоби, пытаясь сгрести остальные шарики обратно в мешочек. Сильверфиш мягко коснулся его плеча.
