Теймур Байрамов
Визит
МУХТАР
– Алиич, спасибо вам за Муху, – у Егорова болезненно трясётся голова, он смущён, мнётся. Рядом с ним – верная Линда, худая как щепка серенькая овчарка. Они – пара почти полных дистрофиков, две жалкие жертвы вечного недоедания, усугубляемого у Серёги непросыхающим алкогольным мороком.
А Муха, за которого меня так благодарят, – это мой Мухтар, здоровенный сторожевик, которого я однажды привёл домой с улицы, оторвавши от дежурства у входа в продуктовую лавку, авось, кто угостит…
Это был вполне взрослый пёс, поменявший за свою короткую и неприютную жизнь нескольких хозяев, неизменно через достаточно короткий срок выбрасывавших его.
Улица стала прибежищем, кормилицей и кровом в случайных подъездах, куда удавалось заползти хоть на часочек погреться, забыться в коротком горестном бродяжьем сне. И проснуться под пинками, и снова бегать в бесконечных поисках. Поисках чего? Кабы знать…
Он шёл за мною, привязанный дразнящим запахом свежего хлеба, и принёс в нашу комнатёнку дремучий запах псины. Съел кастрюлю супа. Осмотрелся. Убедился, что угощение закончилось, и, не дожидаясь пока добрые люди прогонят попорошайку, прошёл к двери и упёрся в неё крутым лбом.
На работе все были в курсе, что бугор приютил Муху.
– Алиич, ничего у тебя не получится, – сказал мне один из мухтаркиных бывших, – он пёс уличный, уличным и останется…
На следующий день Мухтар пришёл к нам под вечер. Стук в двери. Сосед Коля, добрый и безобидный паренёк:
– Тимур Алиевич, принимайте гостя…
Мухтар переступил порог, и стал, глядя на нас настороженными янтарными глазами. От него несло солярой.
– Что, бродяга, в гараже дрыхал? Людочка, готовь угощение…
Шло время. На прогулках в лесопарковой зоне мой новый друг срывал и съедал какие-то травы, старательно вываливался в зарослях цветущей ромашки. И паразиты перестали донимать, и он незаметно преобразился. Вместо исхудалого, – весь в рёбрах, – то ли чучела, то ли пародии на собаку явился могучий пёс с лоснящейся гладкой шерстью и весёлыми умнющими глазами. Полными новообретённой Любви.
О, он не забыл былого, и приходилось держаться настороже, когда мы проходили по людной улице.
Сколько же всего пришлось пережить, чтобы вот так на всю жизнь запомнить запах обид…
Мухтар почти никогда не лаял. Я буквально ловил признаки приближающегося непоправимого: чуть более, чем обычно приподнята холка, подпружиненный аллюр: где-то рядом обидчик! Атаковал молниеносно и молча. Прыжок…
Вот до прыжка я дела никогда не доводил. Натягивал поводок, И только тогда Мухтар разражался лаем… И басовый рык был вполне оперным…
Зарегистрировали новосёла в местном ветеринарном пункте. Имя по паспорту – Мухтар Т. Байрамов. Просил дописать, сквайр, но вот отказали.
Я любил прогуливаться по селу, имея у ноги такого красавца. Не всем это было по нраву. Знаю, кто-то не мог простить, что у приехавшего бог весть откуда чужого человека прижился поселковый бродяжка. Кто-то завидовал просто по привычке. Безотчётно… Но большинство из тех, чьим мнением я дорожил, не скрывали своей приязни:
– Спасибо вам, Алиич, за Муху…
Прожил с нами Мухтарка двенадцать лет. Заболел. Ветеринар сказал, что – неизлечимо.
Он лежал дома в луже мочи и смотрел на меня, не отрываясь. А я метался по квартире, не в силах принять страшное решение. И всё же…
И вот мы в клинике. Я уложил друга на приготовленную подстилку и примостился рядом, положил голову на тёплый мохнатый бок. Обнял. Подошёл врач. В руке снаряжённый шприц.
Мухтарка вздрогнул. Он уже затихал, как вдруг, откуда-то из дальних далей могучей груди, раздался затихающий лай.
– Лает? Запоминайте, – сказал доктор, – он прощается с вами…
Памяти друга…
Мне как будто полегче, попроще.
Больше времени. Меньше забот.
Уж давно на рассвете по роще
Прогуляться никто не зовёт.
Там тропинки в нетронутой хвое,
И дорожки быльём поросли…
Лишь порой померещатся двое
Молчаливо бредущих вдали…
МЕНЯ ЗОВУТ КИРА
Меня зовут Кира. Я простая беспородная кошка. Родилась где-то на улице, а когда мы с сестрёнкой стали почти самостоятельными, мама Соня привела нас в Дом, в котором я с той поры за хозяйку.
Вместе со мной в Доме живёт Наум Феофанович, красивый сероглазый кот, и его предположительный папа – старец Феофан. Но папа – не в счёт, так как большей частью дрыхнет под креслом в тамбуре… Где ему – самое место…
С нами, кошками, в Доме проживают странные неуклюжие двуногие – маленькая Тётя и Большой Дядя, которых мы терпим из-за несомненной полезности: они кормят, убирают за нами и лечат, когда одолевают хвори.
Иногда, правда, пытаются фамильярничать, но в таких случаях мы сразу напоминаем, что относимся к отряду хищников, и что наши когти растут откуда надо.
Хотя не стану греха таить, иногда делается даже приятно, если Большой Дядя поглаживает по головке…
Мы живём напряжённой и насыщенной жизнью. Подкормившись, торопимся к окну, и кто-нибудь из обслуги исправно выпускает на волю.
А в деревне такая лафа! В огороде – жуки, бабочки. Случаются и мышки. Всё это страшно возбуждает!
Гуляем мы, пока не прихватит Едун. Тогда – бегом домой.
Нам накладывают в мисочку чего-нибудь такого, и пока кушаем, дядя или тётя издали любуются нашей красотой и грациозностью.
Ну, и бог с ними, неуклюжими. Пусть любуются.
Миски быстро пустеют. Дома больше нечего делать:
– Эй, Дядя, открывай окно!
В ДЕКАБРЕ
Ещё вчера утром под окном зеленела трава, и кошки что-то деловито раскапывали-закапывали в её гуще. Высокая зубчатка ельника чёрным фоном намертво вросла в небо, а деревья на ближнем плане – по-зимнему безлистные, продрогшие, – почти прозрачны. Моя подружка-берёза покачивается под ветром, и её ветви-нити то полощутся в синеве, то погружаются в марево. Закружили белые мушки, и ясные до того окрестности заволакивает туманом.
Собираюсь в магазин. До заветной "Пятёрочки" – добрый километр. Впереди нетронутое снежное поле. За спиной отпечатками рифлёных подошв – мои одинокие следы.
Тяну за собой продуктовую тачку. Параллельные полосы колеи прочерчивают замысловатую траекторию. Миную сквер, и выхожу на Центральную улицу.
По правую руку выстроились памятниками далёкой войны построенные пленными немцами деревянные бараки. Уже почти век эти страшноватые на вид строения служат приютом поселкового люда. Жильцы подновили их пластиковыми окнами, чуть залатали. А туалеты, как и прежде – общие, и умывальники – при них. Никаких ванн-душей. Не баре, чай.
Кажется, что совсем недавно здесь обитала чумовая поселковая самогонщица, вечно пьяная крикливая тётка. Она была так сродственна вековой трущобе, что казалась вечной в ней, но… таки канула в одночасье. И осиротел чёрный барак. Притих ошеломлённо.
Не стало и многих из шатавшихся вблизи в поисках «забористого» до срока увядших, с бездонными глазами на обескровленных лицах, великомучеников.
Куда вы все подевались? Пусто на улице.
А вот здесь, где снег густо присыпал совсем ещё юные заросли сирени, стоял покосившийся барак, полный неустроенных судеб бедноты. Стоял, стоял и сгорел, прихватив с собой пару человечков. И да простит меня Бог, но, опустевшее под огнём смотрится куда гармоничнее былого коричнево-чёрного монстра.
А через улицу Советских Воинов ещё полгода назад среди деревьев пряталось мёртвое деревянное строение бывшей пекарни. Говорят, за кобринскими караваями приезжали из районного центра. Теперь здесь очередной пустырь, и в поселковых магазинах – гатчинский хлеб.
Добираюсь до выезда. Поворот в сторону Вырицкого шоссе, полкилометра по ухоженному тротуару, и – наконец-то – "Пятёрочка"…
Оставляю тележку у касс. Сегодня – знакомая кассирша.
– И что вы опять взяли?, – она показывает мне на свёрток, – опять не прочли ценник? Там цена – за сто граммов. И у вас здесь на добрые полтыщи…
– Спасибо, – я возвращаю неподъёмную покупку.
Вырицкое шоссе. Грохочут грузовики, шуршат элегантные иномарки. Тяну нагруженную тележку, подрагивающую по просыпанной мелким гравием обочине. И вдруг:
– Гав, гав, – это приветствует меня невидимая за высоким забором мохнатая приятельница, -
– гав, гав…
И тишина. Собаченция явно ждёт ответа. И снова:
– Гав, гав… Гав, гав…
Оглядываюсь. Рядом – никого. Тогда я негромко издаю ответное "гав". Получилось едва ли убедительно, но собеседница оценила малохольное усилие надоеды, шаркающего за её забором:
– Р-р-гав..
Называется – поговорили…
Преодолеваю метр за метром, и, наконец – мой поворот. По правую руку – высокий забор. Лет пять назад за покосившимся плетнём стоял коттедж местного старожила Вити Кямяря – человека с душой настежь. Говаривали, что всё округ когда-то принадлежало его семье, селившейся здесь веками, что места тут испокон чухонские, и Кобрино это искажённое Копприно, и на окраине села стояла не церковь, как сегодня, а – кирха, а кладбище у кирхи – и вовсе шведское. Было, да быльём поросло.
Нет голосистого весёлого Вити, и дом его фамильный снесли, и вокруг – Кобрино-Кобринское.
Улица Советских Воинов. Мемориал. Стела с Памятной Плитой у подножия, под которой больше половины – Неизвестные…
Как рассказывают очевидцы, в один из недобрых дней фашистской оккупации из ближнего леса вышла группа окруженцев. Вышла, не хоронясь, прямо в пристреленный сектор пулемётного гнезда на верхнем ярусе старой кирхи.
