Алексей Толстой
Эмигранты
20
Лисовского поразила доверчивость этих ребят. Его похлопывали, с ним чокались, каждый, звякнув медяками по стойке, спрашивал для себя и русского стаканчик. Спрашивали, много ли раз он видел Ленина и что Ленин говорил. Спрашивали, много ли русских рабочих ушло на гражданскую войну. Сдвигая брови, раздувая ноздри, слушали рассказы о героизме красных армий и сокрушались о бедствиях при наступлении Деникина и Колчака. Лисовский рассказывал то именно, что от него хотели слышать.
Хлопая его по спине, по плечам, французы говорили:
– Передай своим, пусть они не боятся Колчака и Деникина: эти генералы выдуманы в Париже Клемансо. И бить их нужно в Париже, об этом мы позаботимся, так и передай…
Лисовский чувствовал богатейший материал, даже стало жалко, что достается Бурцеву: «Старикашка не поймет, еще и не пропустит…» И тут же мелькнуло: «Написать книгу с большевистским душком – скандал и успех…» В конце концов ему было наплевать на белых и на красных, на политику, журналистику, на Россию и всю Европу. Все это он равнодушно презирал как обнищавшие задворки единственного хозяина мира – Америки, куда ушло все золото, все счастье.
Ему ничего не стоило сейчас прикидываться большевиком, – пожалуйста! Даже осторожный Жак, когда посетители кафе стали разбирать шапки, дружески кивнул Лисовскому и пошел проводить его до подземной дороги. С Жаком нужно было держать ухо востро. Лисовский, выйдя на пустынную площадь, где под фонарем все так же неподвижно стояли двое полицейских, сказал вполголоса:
– Не хочу вас обманывать, я по убеждениям – анархист. (Жак усмехнулся, кивнул.) Короткое время был в партии большевиков, но меня душит дисциплина… В Париже мои задания скорее литературные, чем партийные… Здесь приходится выдавать себя за белогвардейца и работать в «Общем деле»… Противно, но иначе не проникнешь в политические круги. В московских «Известиях» печатаюсь под псевдонимом. Вот вы уверены, что я просто авантюрист… Пожалуй, вы и правы. Но без нас в революции было бы мало перцу… И все же я – ваш со всеми потрохами…
Жак, подумав, ответил:
– Я предполагал, что вы так именно про себя и скажете, хотя вначале принял вас за агента… И половина того, что я говорил, предназначалась именно для вас.
– Понимаю, вы бросали вызов.
– Э, нет: Клемансо и Пуанкаре должны знать, что думают и говорят в предместьях… Пусть они не преуменьшают ни нашей ненависти, ни нашей силы… («Эге, – подумал Лисовский, – малый хитер, как черт».) Скажите, в Советской России знают, что Франция в восемнадцатом году была на волосок от революции? И эта опасность далеко не миновала…
Они перешли темную площадь и подходили к узкой уличке, откуда давеча Лисовский видел огни Парижа.
– Клемансо смелый человек, – сказал Жак. – Настолько смелый, что его доверители, думать надо, скоро уберут старика…
– Вы говорите, что – в восемнадцатом?…
– Да… Помешали кое-какие внешние причины, например: присутствие в Булони американской армии в миллион штыков… Но главное – это желтая сволочь… Желтая сволочь!..
Жак потянул носом сырой воздух:
– У вас, у русских, правильный прицел… Между нами и капиталистами должно быть поле смерти… Никаких перебегающих фигурок… На мушку желтую сволочь!..
Он некоторое время шагал молча, затем рассмеялся:
– А вы знаете, что такое маленький французский буржуа? Отца и мать и Царствие Небесное отдаст за теплый набрюшник… В него и не выстрелишь, – он сейчас же поднимет руки и закричит: «Да здравствуют Советы!» Сейчас он окрылен. На Францию валятся миллиарды немецких репараций… Но тут-то ему такая катастрофа, о какой ни в каких книгах не написано… Мы ждем грандиозного подъема промышленности. Будет перестройка в иных масштабах, – все мелкое, копеечное на слом… Маленькому буржуа придется надеть вельветовые штаны и подтянуть брюхо пролетарским кумачом… Ну, что же, – приветствуем железную волну, девятый вал капитализма… Наши силы удесятерятся… (Кивком головы Жак указал в пролет узкой улицы на черную яму Парижа, куда будто упали все звезды из черно-лиловой ночи.) Мы окружаем его, мы – на высотах, мы спустимся вниз за наследством.
У двух столбиков метро, освещенных двумя фонарями в виде красноватых факелов, перед лестницей в глубокое подземелье Жак пожал руку Лисовскому:
– Если вам нужен материал для статей, приходите завтра в Мон-Руж, на бульвар, наберетесь кое-каких впечатлений…
Он пристально взглянул на Лисовского.
Из-под земли слышался гул двигающихся стальных лестниц, несло теплым, пыльным сквозняком. Увлекаемый вниз на лестничной ступени эскалатора, Лисовский увидел, как из серого тоннеля, описывая полукруг, вылетел, светясь хрустальными окнами, белый поезд Норд-Зюйд. Шипя тормозами, остановился под изразцовым сводом.
И сейчас же почему-то у него сжалось сердце тоской и жутью. Глядя на поезд, он почувствовал, что отняли от него стержневую надежду, и в будущих днях он уже не ощущает себя беспечным и шикарным, с пачками долларов по карманам… Чувство – неожиданное и неясное… Он даже остановился на площадке, где кончалась бегущая лестница. Кондуктор поезда крикнул: «Торопитесь, мосье, последний!» Усевшись в почти пустом вагоне на сафьяновой скамейке, Лисовский закурил.
«Иначе и не может быть, это должно случиться, они спустятся вниз. Социализм! Ой, не хочу, не хочу!..»
Он прижался носом к стеклу, – мимо неслись серые стены, электрические провода, надписи… Поезд мчался к центру города, в низину. Лисовскому чудилось: на возвышенности, вокруг города, под беспросветным небом – толпы, толпы людей, глядящих вниз, на огни. Внизу – беспечность, легкомыслие, изящество, веселье (ох, хочу, хочу этого!), наверху – пристальные, беспощадные, широко расставленные глаза Жака… Мириады этих глаз светятся в темноте неумолимым превосходством, ненавистью… Ждут знака, ждут срока… (Ох, не хочу, не хочу!)
Нужно было стряхнуть наваждение. «Какого черта! Ничего еще плохого не случилось, – мир стоит, как и стоял…» Лисовский с отвращением подумал о своей постели. Пересчитал деньги, перелез с Норд-Зюйда на метрополитен и через десять минут вылез на площади Оперы.
На Больших бульварах было уже пустынно, театры окончились, гарсоны в кафе ставили столики на столики, гасили огни. Огромные серые дома с темными стеклами витрин казались вымершими. Лисовский стоял на перекрестке. По маслянистым торцам проносился иногда длинный лимузин или такси.
Автомобили направлялись наверх, по старым уличкам, в места ночных увеселений. Там можно было завить тоску веревочкой, шатаясь по ярко освещенным тротуарам, пахнущим пудрой, потом и духами, – от кафе к кафе, толкаясь между девчонками, пьяными иностранцами, сутенерами. Не пойти ли? Но с двадцатью франками – о сволочь, беженское существование! – благоразумнее не раздражать и без того болезненно возбужденные нервы.
Он стоял, опираясь задом на трость, курил и оглядывался. Подошел длинный человек в черном широком пальто почти до пят, в белом кашне, какое надевают при фраке, в шелковом цилиндре. Топнув со всей силой лакированной туфлей (чтобы проклятый тротуар не шатался), он стал около Лисовского. Закурил медленно, твердо, но спичку держал мимо папиросы, покуда не обжег пальцы.
– Прошу прощения, – сказал он с сильным английским акцентом, – какая это улица?
– Бульвар Пуассоньер.
– Благодарю вас… Прошу прощения, а какой это, собственно, город?
– Париж.
– Благодарю, вы очень любезны… Странно… Очень странно…
Так же, как и Лисовский, он оперся задом на трость и глядел остекленевшими глазами вдоль бульвара. Появились сутулый мужчина и полная женщина, – они шли под руку, медленно, и говорили по-русски:
– Не понимаю, Сонюрка, откуда у тебя такая кровожадность…
– Оставь меня в покое…
– Согласен, – в самый момент подавления большевиков, конечно, будут эксцессы, но настанет же день всепрощения…
– Всепрощения!.. Противно тебя и слушать…
– Сонюрка, смотри, какая тихая ночь… Как эти громады черных домов заслоняют небо… Тишина великого города!.. Гляди же, дыши, – а тебе все мерещатся веревки да ножи…
Они прошли. Неожиданно человек в цилиндре вздрогнул, будто просыпаясь, вдруг тяжело повалился на спину. Не поднимаясь, он как-то странно побежал ногами… Лисовский осторожно выпростал из-под себя трость, перешел на другую сторону улицы. Оглянулся, тот лежал и дергался… «Эге, аорта не выдержала…» К лежащему приближались двое каких-то низкорослых…
«Ох, тоска! – Лисовский побрел дальше… Неостывшие каменные стены, высокие фонари, тени от деревьев на асфальте. – И значишь ты здесь столько же, друг Володя, сколько эти тени… Можешь идти по бульвару, а могло бы тебя совсем здесь не быть, – тень, голубчик, тень человека… Тьфу!.. (Он выплюнул окурок и посмотрел на свое мертвенное отражение в темной зеркальной витрине.) А все-таки ничего у них не выйдет. Черт, Жак хвастун, враль!.. А вот книгу я напишу, что верно, то верно… Циничную, гнусную, невообразимую, – выворочу наизнанку всю человеческую мерзость. Чтоб каждая строчка налилась мозговым сифилисом… Это будет – успех!.. Исповедь современного человека, дневник растленной души, настольная книга для вас, мосье, дам…»
Навстречу шла девушка, руки ее, точно от холода, были засунуты в карманы полумужского пиджачка. Поравнялась, кивнула вбок головой и глазами, – невинное лицо подростка, вздернутый носик, пухлые губы. Лисовский сказал:
– Пойдем, моя курочка, но заплачу, предупреждаю, только любовью.
Она даже отступила, хорошенькое личико ее сморщилось отвращением.
– Кот, – сказала хриповато, – дрянь, дерьмо!..
Подняла полудетские плечики, и – топ-топ-топ – высокими тоненькими каблучками между теней на асфальте ушла разгневанная любовь.
21
Завтрак с Чермоевым и Манташевым состоялся в Кафе де Пари. Болтали о том и о сем. Манташев был мрачен, Чермоев – спокоен и, как всегда, насторожен. После третьей бутылки шампанского Левант безо всякого предварительного перехода заговорил об английской политике:
– Я только что из Лондона, где имел удовольствие видеться с кругами, близкими к Черчиллю… Они непримиримы к России. Если бы это зависело от них одних, английские танки уже давно бы стояли в Кремле. Я виделся с кругами либералов и пять минут беседовал с Ллойд-Джорджем… (Левант покосился на Налымова, но тот, подняв белесые брови, глядел оловянными глазами на пузырьки в бокале шампанского.) У либералов – все та же нерешительность, их девиз: «Время играет за нас…» Господа, мое впечатление от Лондона таково: война с большевиками – еще на долгие годы…
Чермоев тяжело вздохнул, Манташев, откинувшись на стуле, укусив зубочистку, подозрительно оглядывал Леванта. Тот изобразил лукавую улыбку, свернул по-собачьи нос.
– Но есть люди, думающие иначе… Правы они или нет – Бог им судья… К таким принадлежит Детердинг… Завтра мы с Василием Алексеевичем выезжаем в Лондон, чтобы с ним видеться… Сегодня хотелось бы прийти к кое-каким предварительным решениям…
– Что же предлагает Детердинг? – сквозь зубы спросил Манташев. – Купить за грош пятак?
– Господа, Детердинг ничего не предлагает. Детердинг начинает мировую борьбу за нефть. В этой борьбе не только он – судьба Англии поставлена на карту. На сегодняшний день нефть – это знамя. Транспорт – это нефть. Химическая индустрия – нефть… Военное и морское могущество – нефть… Нефть – кровь цивилизации.
Чермоев пощелкал языком. Манташев, отодвинув стул, задрал ногу на колено, схватился за щиколотку.
– Борются нефтяные силы Америки и Англии… Но есть третья сторона: Россия, где находится третья часть всех мировых запасов нефти. Россия – не в игре… Но она войдет в игру, и та сторона, которая овладеет русскими запасами нефти, победит… Вы представляете – какими миллионами пахнет вокруг этой игры?
Он опять покосился на Василия Алексеевича, – тот продолжал глядеть на пузырьки. Левант перешел ближе к делу:
– Ллойд-Джордж и либералы не учитывают всей величины русского вопроса. Они идут на компромисс. Господа, это факт: мирная конференция на Принцевых островах решена, и большевики на нее идут…
Чермоев и Манташев настороженно перевели глаза на Леванта.
– Ллойд-Джордж будет мирить белых с большевиками. Я сам, этими глазами, видел в кабинете Ллойд-Джорджа карту раздела России. Ленину оставлено московское государство. Предполагается, что там без угля, нефти и железа большевики умрут естественной смертью… Теперь, господа, спрошу вас, можете ли вы быть спокойны за свои нефтяные земли, покуда в центре России, милостью английских либералов, сидит Ленин?
– Сумасшествие! – прошептал Чермоев.
– Ничего не понимаю! – сказал Манташев, сбрасывая ногу на ковер. – Господа, я давно это говорю: я напишу королю…
– Детердинг смотрит на дело так же, как и вы, господа… Гражданская война в России кончается. Европа успокаивается. Помощи белым ждать неоткуда. Не пройдет и года, большевики ворвутся в Баку и Грозный… («Да уж будьте уверены», – трезвым голосом неожиданно сказал Налымов.) Исходя из этого, Детердинг желает сосредоточить в одних руках, – иными словами – в своих руках все права на русские нефтяные земли, чтобы более решительно воздействовать на русскую политику Англии. Вот что я имею вам сообщить, господа… Я ни на чем не настаиваю… Бескорыстность моих намерений может подтвердить Василий Алексеевич. Обдумайте. Дело серьезное, но предупреждаю: спешное… В Лондоне я видел Нобеля, он, кажется, уже договорился с Детердингом…
Это последнее – про Нобеля (крупнейшего шведско-русского нефтяника) – он ввернул ловко, без нажима. Впечатление было, как от выстрела над ухом. Манташев вскочил и, поддергивая клетчатые брюки, забегал по кабинету. Чермоев гнул и ломал кофейную ложечку.
В расчеты Леванта не входило выпускать из сферы влияния обоих нефтяников до их окончательного решения. Он предложил автомобильную прогулку за город. У ресторана уже стояла новенькая машина. Садясь на переднюю скамейку, Левант поморщился:
– Машинка – хлам… Хочу сделать глупость – разориться на «роллс-ройс».
По пути заехали за шампанским. Когда Левант выскочил у магазина, Чермоев сказал Налымову:
– Тебе верю, как брату, но этот твой – жулик?
– А, черт, не с ним же будем иметь дело, – с досадой сказал Манташев, – пускай хлопочет… А вы как на него смотрите, Налымов?…
– Что ж… Конечно, жулик, – спокойно ответил Налымов. – С открытыми жуликами легче, по-моему…
Манташев с воодушевлением стукнул тростью:
– Я всегда говорил… Разные там идеи, принципы – первейшее жульничество. Современный человек – открытый человек… Деньги на стол – и точка… А сглупил – твоя вина. Так же и с женщинами, господа, так же и с женщинами… Вообще все пора пересмотреть…
Левант, улыбающийся, с сигарой в зубах, снова повалился на переднее сиденье и – вполоборота к гостям:
– У меня маленькое предложение. Дела – делами, а мы все, как я вижу, не прочь пошалить. Шофер, в Севр…
22
По дороге Левант рассказывал о приключениях с девочками во всех европейских столицах. На круглом щербатом лице Чермоева была спокойная скука, Манташев позевывал, поднося к губам серебряный набалдашник трости.
Желтое солнце низко светило над лесом, когда подъехали к воротам дачи. Здесь стоял наемный автомобиль. Левант необычно оживился.
– Вот это кстати, это – радость… Господа, вы не пожалеете, что приехали…
Гости лениво вылезли из машины. Левант, распахнув калитку, кланялся, приглашал. Сад был прибран. Дам – не видно. По дорожке одиноко прохаживался плотный низенький человек в белой черкеске с серебряными галунами. Левант поспешил к нему. Оба протянули руки, обнялись. И Левант растроганно обратился к гостям:
– Позвольте познакомить – мой ближайший, чудный друг… Поэт, известный писатель, политический деятель, полковник французской службы, кажется бывший турецкий паша, но с головы до пят – русский патриот. А по-нашему, восточному, – благороднейший и умнейший человек, душа общества, Хаджет Лаше…
– Ну, ты все же умерь пыл, – добродушно, с достоинством, с легким восточным произношением ответил Хаджет Лаше. – Ишь сколько надавал мне чинов.
Крепким рукопожатием он поздоровался с гостями.
Налымов поклонился ему издали.
– Ты откуда свалился, Хаджет?
– Прямо из Ревеля, на день задержался в Стокгольме. И завтра же – назад…
– Небось приехал пошептаться с Клемансо? Знаем мы вас, политиков… (Левант подмигнул, своротил нос.) Молчу, молчу, молчу… (Приложил палец к губам, даже пошел на цыпочках.) Простите, хочу узнать, как у нас с обедом…
Он убежал на кухню, крича: «Барбош, Барбош!» (Хаджет Лаше со снисходительной улыбкой вслед: «Весельчак, добрый парень».) Гости сели в парусиновые кресла. Нинет Барбош принесла поднос с горькими настойками, вермутом и портвейном. Налымов незаметно скрылся.
Как он и думал, Вера Юрьевна ждала его в маленьком салоне, где были закрыты жалюзи. Она изо всей силы схватила его за руки, почти прижалась лицом к лицу и – прерывающимся шепотом:
– Это – он, он… Боже мой, как это страшно!..
– Кто он, Вера? Что с вами?
– Хаджет Лаше… (Захрипела.) Это – он, он…
– Ну, хорошо, хорошо… Успокойтесь…
– Не могу… Принеси вина…
Он принес вина. У нее зубы застучали о стакан. Василий Алексеевич угрюмо заходил по маленькой комнате. Она со стоном выдохнула воздух:
– Ты его видел?
Он неопределенно пожал плечами. До чего же человек оберегал свое червячковое благополучие! Ему бы в ореховую скорлупу, в середину ореха забиться от всех кошмаров. Глаза Веры Юрьевны понемногу отошли, суженные ужасом зрачки расширились и даже с юмором следили за шагающим, опустив голову, Налымовым.
– Бабы – сволочи, правда? – сказала она. – То ли дело – без баб… Ты прав – все вздор… Переживем и этот случай…
– В чем дело, Вера? Что у тебя было с этим человеком?
– Не скажу.
– Как хочешь.
Тогда она обхватила колено и засмеялась тихо:
– Знаешь, Вася, в сутенеры ты совсем не годишься. Скажи, почему ты все-таки так цепляешься за жизнь?
– Не знаю, не думал.
– Врешь… Вот когда ты меня потеряешь, – а я долго такого не пролюблю, – тогда тебе будет плохо… Потому что я – последний человек на твоем пути… (Тихо, мечтательно.) И ты – умрешь…
Василий Алексеевич споткнулся, остановился:
– Чего ты добиваешься от меня, Вера? Чтобы я ожил, как весенняя муха между рамами? Но ведь оживать нужно для какого-то продолжения… А у меня его нет. Еще недавно я с величайшим облегчением думал о конце: разумеется, с минимумом болезненных ощущений – это самое желательное. Колесо автобуса или удар ножа в пьяной драке…
– Еще недавно? – тихо переспросила Вера Юрьевна.
– Подожди! У меня был круг каких-то моральных понятий и какие-то устремления… То есть человеческое лицо… Я принадлежал к обществу, которое называло себя высшим… Вместе с этим обществом меня вышвырнули из России… Но этого мало: моральные понятия и устремления, и мои, и всего этого общества, оказались чистейшей условностью… вздором… грязным тряпьем… И целей – никаких. У других – кровожадные планы и надежды вернуть все обратно. Но я устал от крови и ненависти и, главное, ни в какие возвраты не верю… Ты понимаешь меня? Неожиданно появляешься ты… Я сопротивляюсь этому… Я сопротивляюсь больше, чем собственному уничтожению…
Прижав подбородок к поднятому колену, Вера Юрьевна прошептала:
– Люблю, люблю…
– Вот это и ужасно. – Он закашлялся и рассмеялся дребезжащим смешком. – Значит, предстоит еще коротенькая дорожка. Весьма извилистая и темная… Ну что ж, любовь моя, – станем жуликами, бандитами или еще похуже.
Вера Юрьевна вскочила, обхватила его голову холодными пальцами.
– Ты – мой, мой, мой… – повторяла, прижимая его лицо к груди. – Кот мой, гаденький мой, страшненький мой… Все теперь вместе, все – вместе… (Она неловко царапала его кожу длинными ногтями, целовала в волосы, в висок.) Устрой, устрой только одно… Хаджет Лаше везет нас в Стокгольм… Устрой так, чтобы быть нам вместе.
Василий Алексеевич освободился от ее рук, медленно пригладил волосы.
– Для чего – в Стокгольм?
Вера Юрьевна не ответила. Он взглянул на нее и сейчас же отвел глаза. Послышалось хлопанье в ладоши и голос Леванта, зовущего гостей ужинать…
23
– …Столько привелось видеть… Жалко, не обладаю талантом Льва Толстого… Бодливой корове Бог рог не дает… Да теперь и времени не хватает – заниматься литературой… Все душевные силы уходят в борьбу…
Жирноватое лицо Хаджет Лаше с твердой нижней челюстью, с мясистым носом, ноздреватой, трудно пробриваемой кожей было чрезмерно красное. Короткие жесткие волосы – с бобровой сединой. Прямой рот – без улыбки, с жесткими морщинками. Глаза он добродушно жмурил. Лицо незаметное, но приглядеться – чем-то притягивало. К тому же он оказался занимательным собеседником и компанейским парнем.
Он сидел под темной листвой липы, расстегнув шелковую сорочку на волосатой груди. Свечи, обсыпанные мошкарой, догорали. Край неба зеленел на востоке. По всему саду валялись бутылки, ковры, подушечки, опрокинутые стулья – следы развлечений. Дамы были пьяны. Вера и Мари ушли в дом. Лили спала на траве, прикрытая скатертью. Левант (плясавший с кухонным ножом лезгинку) дремал в парусиновом кресле, как режиссер, окончивший спектакль. Необходимое согласие вести переговоры с Лондоном было дано Манташевым и Чермоевым.
Они сидели под липами и слушали Хаджет Лаше. Приятно тянуло предутренней прохладой. Он рассказывал:
– Я русский патриот, господа, и мне тяжело видеть, как святое белое дело тормозится безумной политикой англичан… Они до какой-то черты поддерживают нас, даже толкают на борьбу… Чего дальше, полковник Бермонт-Авалов формирует в Германии эшелоны из русских добровольцев, и английская миссия устраивает на берлинском вокзале торжественные проводы – раздают продовольственные посылки, деньги, погоны. Оркестр играет «Боже, царя храни»… Но как только мы начинаем одерживать решительные успехи, англичане начинают тормозить, устраивают иной раз прямое предательство… Создается ужасное впечатление, как будто им нужен только самый факт гражданской войны, и чем она будет дольше и разрушительнее, тем лучше для англичан. Возьмите наш участок, Северо-Западный фронт… Поначалу все шло гладко: немцы взялись формировать армию: генерал фон дер Гольц сколотил серьезный кулак в сорок тысяч штыков, Бермонт-Авалов – корпус в Митаве, Булак-Балахович – псковскую группу. Ригу, всю Латвию очищаем от большевиков. Эстония выметена, как метлой. Жалованье войскам с немецкой аккуратностью выплачивается из Берлина: Шейдеман и Носке всей душой за белый поход на Петроград… Ждем только весеннего пути… Так – нет!.. Вмешиваются англичане: им нужно Балтийское море, им нужны острова Эзель и Даго, этого они не хотят отдавать. Английская эскадра адмирала Коуэна начинает усиленно крейсировать в районе Биорке, и – бац! – ультиматум: расформировать армию фон дер Гольца, лишить Вермонта материальной поддержки… В Ревеле высаживаются английские генералы Гоф и Марш, заявляют, что берут в свои руки очищение Севера и Петрограда от красных… Пожалуйста, сделайте милость… Даже есть некоторый плюс: умерить эстонские аппетиты, – чухонцы в Ревеле спят и видят захватить Балтийский флот в Кронштадте. Словом – перспективы веселенькие. Хорошо. С чего же начинают англичане? Предлагают на пост главнокомандующего северо-западной армией генерала Юденича… Да, господа, генерала Юденича!.. Вам, Леон, это имя особенно должно говорить… Юденича, известного резней аджарцев под Батумом в шестнадцатом году, когда в несколько дней были вырезаны сотни аулов… Земли под Батумом и на Чорохе он распродал под дачные места. Известного резней армян… Расстрелом трехсот семидесяти офицеров и солдат Эриванского полка. Тупой, упрямый, свирепый человек и кабинетный генерал… Англичане выбирают именно его. Почему? Да потому – если он и возьмет Петроград, то зальет его кровью, и неминуемо вспыхнет новая революция, и – опять начинай сначала, – что и требовалось доказать… Ллойд-Джордж послал Колчаку предложение утвердить Юденича, и Колчак утвердил и авансировал из золотого запаса… А как они снабжают армию? В Ревель прибыло два парохода – табак, бритвенные приборы, варенье, футбольные мячи, пипифакс, ну, там, френчик, башмаки… А у пулеметов нет запасных частей, у пушек нет замков… Оказывается, пароходы направлялись в Архангельск для английского десанта, но Ллойд-Джордж побожился в палате, что интервенции нет и не будет, и пароходы направил в Ревель, где они сейчас грузятся льном из Пскова и Гдова… Эстонцы всю зиму скупали лен у русских мужиков… А замки от орудий и запасные части сняты, чтобы хорошее оружие нам не попало… Прислали десять тысяч винтовок времен франко-прусской войны, ни один патрон не подходит… На прошлой неделе я говорил с Лианозовым… Тот самый нефтяной магнат, да, да… Он – министр финансов в правительстве Юденича, в так называемом «Политическом совещании».
Хаджет Лаше, смеясь одними глазами, – рот оставался жестким, жестоким, – потащил из заднего кармана штанов бумажник, отыскал газетную вырезку.
– Показал мне вот этот образец… (Качая головой, пододвинул подсвечник, надел роговое пенсне.) Образец – как мы боремся с большевистской пропагандой… Воззвание.
«Ленины, Апфельбаумы и прочие ненадолго сумели заглушить голос совести и разума русского народа.
Легендарный Народный Витязь, освободитель Северо-Западной России, генерал Юденич поднял и лично ведет рати народные на освобождение Белокаменной.
Уже раскрывается чуткая душа народа навстречу близкой великой радости.
Солнце свободы и обновления всходит над многострадальной Землею Русской.
Так хочет Бог.
Так повелевает народ.
Так приказывает излюбленный Вождь Народный.
Пойдем за ним!..»
– Недурно? (Смеясь, снял пенсне, спрятал вырезку.) Лианозов сказал мне буквально (мы с ним друзья еще со школьной скамьи): «Не верю в наши силы, не верю людям, начинаю не верить самому себе… И больше всего не верю англичанам… Генерал Марш в восторге от этого воззвания, он в восторге от Юденича… Мы погибли, если англичане будут продолжать вести двойную игру. Пусть Россия – колония. Пусть – вторая Индия. Имей мужество открыто заявить об этом. Но не разорение…» Вот что мне сказал Лианозов, а он не глупый человек… Особенно тогда меня поразило, даже испугало: он, всегда такой выдержанный, с чрезвычайной нервностью ведет сейчас переговоры, – уж не знаю с кем в Лондоне, – о продаже всех нефтяных земель в Баку. Очень характерно, очень характерно…
Манташев взглянул на Чермоева, у того открылся изъян между передними зубами. Помолчали. Огонек свечи, лизнув розетку, затрещал, погас. И тогда стало заметно, что уже светает. Гости поднялись, потягиваясь.
