Том Торк
Тёмный дом
Быстро раскапывая землю, Николай краем глаза заметил молнии, беззвучно сверкавшие вдалеке, однако он не принял или не захотел принимать это предостережение. Его охватила идея. Потоком сбила с правильного пути, показывая миражи вместо реальности. Как в тумане, во мгле, Николай достучался до сгнившего гроба. Молния блеснула в метрах тридцати от него, осветив торжествующее лицо. Пробил гроб. От силы удара случайно повредил труп, его сердце ёкнуло, появился испуг, страх. Николай в ужасе отпрыгнул от гроба. Начал горько-горько плакать от осознания собственных поступков.
– Они… Знают… Что… Ты… – послышался голос из гроба, или Николаю это показалось?
В сомнениях он подполз к могиле. Приоткрыл дощечку, скрывавшую лицо возлюбленной. На него взглянуло бледное, до костей опустошённое лицо. Глаз не было. Из щеки выполз червь. И только тогда он увидел – всё днище гроба было наполненно жуками, они копошились, залезая друг на друга, безмятежно входили внутрь Её тела и безмятежно из него выходили. Но тем не менее губы мертвеца зашевелились:
– Они… Хотят… Ты… Хочешь…
Челюсть неустойчиво ходила то вверх, то вниз. Рот неестественно открывался, приоткрывая пустую полость, в которой не было ни языка, ни зубов. Николай смотрел на это как заворожённый. Смерть дышала ему в лицо, но он видел жизнь, угасшую, но возвратимую. Николай позабыл обо всём на свете. Только видел, как чудесное лицо, высеченное в его памяти, вновь оживает, пуще преображается и расцветает. Видел шелковистые золотистые волосы, похожие на осторожный луч солнца, случайно забредший через плотные шторы в их спальню. Слышал Её звонкий смех. Чувствовал Её мягкое прикосновение. «Не время для сомнений!», – пронеслось у него в голове. Достав шприц, отогнавший жуков прочь и почему-то плача, Николай ударил иглой в сердце жены.
Существо ликовало. Природа затихла. Он пристально смотрел на Неё. Она будто бы заново открыла глаза, пошевелилась. Душевно ликуя, он взял Её за руку.
Она закричала. Пронзительно. Громко. Болезненно. Вся затряслась. В конвульсиях попыталась встать. Николай отскочил от живого мертвеца, он не получил красоты, лишь мучения и уродливость. Труп, пытаясь опереться на руки, переломал их так, что кости вошли друг в друга и вылезли из мягкого тела. Остатки кожи на лице начали сползать, из-под сгнившей плоти полезли сколопендры, жуки-трупоеды и мертвоеды. Показался белый череп. Мертвец прекратил потуги встать и, смотря прямо на Николая, произнёс:
– Грех! Великий грех! Более мы не встретимся! Нет. Нет. Нет!
Прибежали сыновья. В ужасе смотрели они на отца и мать. Самуил, упав на колени, стал просить Бога, чтобы Он забрал её на небеса, чтобы она не страдала более на бренной земле. И услышал его Бог. Труп, прокряхтев последнее слово, упал замертво, перевалившись вперёд через гроб:
– Ад.
Наутро сто пятидесятого дня никто не проронил ни слова. Сыновья старались держаться от отца чуть поодаль, они пытались как-то успокоить его, но он лишь мотал головой, мычал и в панике сжимал свою голову. Только крысы, тараканы и термиты не сторонились его, они водили вокруг него причудливые хороводы и будто бы ласкались. Теряя рассудок, Николай, наклонив голову в сторону, неосознанно смотрел в пустоту. Теперь он больше походил на куклу, чем на живого человека.
То ли верещало от голода, то ли ликовало существо третьего этажа. Оно кричало так, что иной раз приходилось закрывать уши руками, но Николай, сидящий у лестницы ближе всех, как будто этого не замечал. Утром, как и прошлой ночью, он не молился, двое суток ничего не ел, но живот ничего и не требовал, было лишь чувство зияющей пустоты. Ничего не пил – вся вода была освящена. Не моргал, отчего в глазах стояли слёзы. Даже дышать будто бы не хотел. Жизнь потеряла смысл, остался лишь давящий душу страх быть изгнанным на вечные муки в ад. Когда сыновья ушли, не в силах слушать верещание существа, Николай посмотрел на остатки иконы, валяющиеся теперь подле него на полу. Бог смотрел на него укоризненно и угрожающе, похоже он теперь что-то от него ждал.
Николай встал на шатающиеся ноги. Вновь услышал визг существа. Быстро заморгал. Полез в угловой шкафчик, где была спрятана бутылка старого вина, оставленная ещё со времён болезни его жены. Взял спички.
Выбор был сделан. Жуки тут же бросились от него в разные стороны, верещание существа прекратилось. Весь дом вдруг замолк. Однако в ушах Николая стоял оглушительный грохот, когда он разливал вино по полу. Начал подниматься наверх. Каждый шаг давался ему с трудом. Всё его естество кричало и горело. Серой запахло в разы сильнее. Вот пройдён подъём на второй этаж. Портреты – теперь уже без лиц – смотрели своими нарисованными глазами прямо на него. Но он лишь благоговейно улыбался и лил дальше. Кровь второго этажа под его ногами пенилась и кипела. Страшный запах поднялся вокруг, иного бы давно вырвало, иной бы развернулся и принялся бежать, но не он, не теперь. Выбор был сделан. Вокруг слышались отголоски голосов животных, живших здесь. Теперь он слышал их явственно. Они подбадривали его то рыком, то шипением, то писком. И он, вдохновлённый, брёл дальше. Наконец, существо, вероятно, так же услыхавшее одобрительные возгласы, взмолилось:
– Чего ты хочешь?.. Ещё?.. Дадим ещё… Вечной жизни?.. Будет… Не молчи… Мы… Не хотим умирать… Чего ты хочешь?..
Но он не слышал и всё продолжал идти, тяжёлыми шагами поднимаясь по лестнице. Теперь в бутылке осталось всего немного вина. На последний подъём.
– Ад… Тебя ждёт… Ад. Будь с нами… Даруем свободу… Отпущение… Молись нам… Ты же того хочешь?.. Хочешь верить?..
Он поднялся. Василий Васильевич, бледный как мел, умоляюще смотрел на него своими чёрными глазами. Протянул руки. Николай вытянул свои, предварительно достав маленький предмет из кармана. Заметил черноту пальцев там, где касался своей жены. Глянул в дальний угол, где пряталось существо, уронил бутылку, разлетевшуюся на мелкие осколки и, зажёгши спичку, бросил её себе под ноги. Выбор был сделан.
Василий Васильевич бросился к нему, но лишь упал навзничь, змеиные щупальца за ним слепо стали шататься из стороны в сторону. Вспыхнул огонь. Пляшущие огоньки пламени на секунду осветили существо. Перед взором Николы открылось нечто: несколько голов с телами, срощенных в одно целое тонкой обтягивающей кожей, смотрели на него своими пустыми чёрными глазами, наполненными ненавистью и злобой. Существо, имеющее приличную черноту у торса, бросилось к Николе. Огонь вспыхнул прямо между ними перед тем, как нечто раскрыло свою уродливую пасть.
II
Дом, быстро вспыхнув, скоро догорел. Ничего не осталось. Дети Николы ничего не могли сделать, адский огонь обжигал кожу и не давал зайти внутрь, как бы они не старались. После страшного пожара сели они думать думу да решать, что же им делать дальше. Порешили не засиживаться на могиле отца и отправится в путь – каждый своей дорогой, каждый в стремлении изучить загадочный мир, а по возможности изменить и вернуть его в прежнее русло. Все они перестали сомневаться в Боге и лишний раз поверили в праведность Его поступков.
Первым из родительского дома отправился Христофор. Пошёл он налево, в сторону пологого спуска, подальше от города, всё вниз и вниз. День он спускался, второй, всё ниже и ниже. Вокруг стали появляться высоченные горы, а солнце всё отдалялось и отдалялось от него. Но вера Христофора, что Бог не зря подсказал ему выбрать именно эту дорогу, была непоколебима. Поэтому несгибаемым шёл он дальше, укутавшись в лоскуты собственной одежды, чтобы никто не мог узнать его и понять, что несёт он Божье пламя, истинные мысли, и чтобы никто до поры до времени не узнал, что он вовсе не мертвец, а смертный, боящийся и принимающий смерть.
И вот на третий день голодный и изнеможённый, будто бы путь его шёл чрез раскалённые пески, Христофор набрёл на трёхэтажный тёмный дом. Был он в тени высоченных отвесных гор, к нему единственному шла длинная дорога. Кирпичи стен здания были где-то красны, где-то выкрашены в чёрный цвет невпопад, хаотично. Из трубы сверху дома, так похожего архитектурно на родительский, валил чёрный густой дым, заставлявший затыкать нос от отвращения. Ограда дома: ржавое и старое, но с прекрасно отполированными золотыми наконечниками железо. Убранство внешней территории захватило всё внимание Христофора: оно было усеяно пихтами, елями и розами. Однако, когда он подошёл поближе, чтобы ощутить вкус жизни, утерянный им за месяцы заточения, обнаружилось, что всё живое – подделка. Вместо приятного сладкого запаха повеяло вдруг жжённым пластиком и углём, отшатнулся Христофор от фальшивой жизни, с опаской посмотрел на дом, стоящий перед ним.
Сзади, нарочито громко, будто бы случайно, послышался треск пластиковых палок, звучащих как настоящие. Христофор обернулся. Перед ним стояла высокая бледная девушка. Была она очень худой да настолько, что за обтягивающей кожей и шёлковой одеждой лишь кости были видны. Щёки её настолько впали, что различить можно было только скулы. Однако едва ли можно было назвать эту женщину непривлекательной, наоборот, некая загадка таилась в худой талии, маленьких плечах, руках, тонких, как стебли молодого деревца. Особенно выделялись глаза: чёрные, глубокие, дерзко-прищуренные, притягивающие любого, кто окажется в их сетях. Радостная улыбка, полная фальши, играла на её губах. Она начала перебирать костлявыми пальцами свои тонкие жидкие волосы, отдающие золотистым светом от окон дома. Незнакомка молчала, всё смотрела на путника, а путник – на неё. Христофор был поражён и сражён её красотой. Вмиг позабыл он о высших целях, которые привели его сюда. Сердце, как у мальчишки, начало бешено биться и падать в пятки. Наконец, собравшись с мыслями, Христофор хотел что-то сказать незнакомке, но она, мило улыбнувшись, перебила его:
– Вы сильно устали, не так ли? – голос её, нежный и бархатистый, больше похожий на звучание горного ручейка или идеально настроенного инструмента в руках мастера, пробил в ушах Христофора ударами молотов, усыпляя его сознание и бдительность. Не дожидаясь ответа, она продолжила, наклонив чуть-чуть голову в сторону дома, – пойдёмте в дом. Мы вас заждались.
И легко зашелестев платьем, она двинулась в сторону дома осторожной, весёлой походкой. Очарованный Христофор, не задумываясь, пошёл за ней. Тяжёлые двери дома раскрылись перед ними, выливая холодный свет на вошедших. Запах горячей еды тут же донёсся до Христофора, незнакомка как раз вела его в трапезную.
За длинным столом сидели одиннадцать мужчин. Все они, облачённые в лёгкую, просторную одежду, прикрывающую худощавость и костлявость, глядели на вошедших. Их лица были равнодушны, немного отречёнными, немного пустыми. Не было улыбок, не было смешков, не было эмоций. Глаза тёмные и стеклянные ничего не выражали, но взгляд показывал зависть и потаённую ненависть. По крайней мере, так было у всех, кроме человека, сидящего во главе стола. Он отличался и лицом, и взглядом. Выражал страдание, горделивость, принятие и торжество. Единственно только он заговорил с вошедшим гостем:
– Мы вас заждались. Располагайтесь. – уголки его рта поднялись, вытягиваясь в ненастоящую улыбку. Глаза горели огнём, тем же, каким горел его родной дом. Христофор отшатнулся, хотел было извиниться и откланяться, но незнакомка его удержала, располагающе улыбнулась, погладила по руке. Он остался.
Справа от главы стола уселась незнакомка, по правую руку от неё посадили Христофора. Она услужливо уложила горячую еду, необходимую изголодавшемуся телу Христофора. Взглянула на него с небольшим вызовом и, чуть смеясь, сняла импровизированные тряпки с его лица. Вокруг всё пришло в движение, но взгляд главы стола привёл всех в чувство – вновь тишина. Незнакомка, довольно улыбнувшись, подала гостю вилку и нож. Не в силах сдержаться, Христофор отрезал кусок мяса с кровью и положил горячий кусок себе в рот. Он таял во рту. Вновь всё пришло в движение, и вновь всё затихло. Ещё кусок. Ещё. И ещё. Вот уже лилось вино. Вот и бокал был осушён до дна. Все вокруг смотрели на Христофора зачарованными глазами. Во взглядах десяти мужчин, сидящих и справа, и слева, – зависть и жадность. С проникновенным упоением наблюдали они, как еда пропадала в этом человеке, но сами не притрагивались ни к мясу, ни к вину. А Христофор всё ел и ел, не в силах насытиться и остановиться. Голод руководил им. Пьянство усиливало желание и притупляло чувства. Будто в трансе не замечал гость взглядов окружающих, усыплён был его разум. Наконец, обессиленный Христофор, начал терять сознание и упал в тарелку лицом. Нежданный сон возвысился над ним. Теперь в третий раз поднялся рокот вокруг, и в третий раз всё замолкло. Не было никаких звуков, лишь мимолётное движение руки главы стола, означавшее убрать гостя прочь.
Страшны и тревожны были сны Христофора. Ему чудилось, как отец, сидящий в кресле, требует от него еды, с каждым днём ненасытно прося всё больше и больше. И вот, не в силах исполнить просьбу, Христофор отрезает сначала палец левой руки, отдавая на съедение родному человеку, который, обгладывая угощение до костей, улыбается кровавой улыбкой; после приходится отрезать и кисть, потом и руку. А отец всё просит и просит. Что с ним? Чем он болен? Или это уже не он? Вот перед ним сидит Василий Васильевич, грызущий собственную руку, восседая на чьих-то костях. Вот это уже его собственная рука. Теперь в кресле восседает незнакомка, она смеётся и кидает кривые ножи в обессиленное тело Христофора, вот она пускает ему кровь, вот припадает к шее и ненасытно пьёт, не желая останавливаться, пока от него ничего не останется, пока разум не блекнет и полностью не подчинится её воле.
Потом приснилось лицо Бога. Некоторое время оно было спокойно, потом начало громко смеяться. Замолкло. А после спросило: «Ты… Всё ещё… Продолжаешь верить?..» Кожа начала слезать с Его лица, оголяя бренность бессмертия, усталость и жажду. Жажду зрелищ. Лицо мертвеца пододвинулось ближе. Повеяло мертвечиной. Он начал что-то говорить, но Христофор не слышал, слух покинул его. Всё вокруг поплыло, закружилось, завертелось. Краски смешались, образы перепутались. Стало то холодно, то жарко. То грустно, то отчего-то весело. То громко, то тихо. Захотелось то раскаиваться, прижавшись к земле, то грешить и вершить чужие судьбы. Лик Бога, ничем не обременённый, вновь появился перед ним: «Ложь», – только произнёс Он перед тем, как исчезнуть.
Христофор проснулся. Время: то ли вечер, то ли утро. Свет, источаемый солнцем, был до того тускл и бледен, что узнать об этом было практически невозможно. Протерев глаза правой рукой, Христофор обнаружил, что левая рука не слушается. С ужасом взглянул он на неё, но быстро пришёл в себя – её крепко-накрепко сжимала ледяная рука незнакомки. Она смотрела ему в лицо, в глазах прыгали огни торжества и удовольствия. На её губах прекрасных, как и вчера, были следы чьей-то крови, может быть, это была его собственная, но Христофор лениво погнал от себя эти несуразные мысли. В конце концов, он, возможно, смог вновь обрести счастье, нашёл место, где кормили и любили, относились, как к человеку, а не как к источнику пищи.
– Пойдём к столу. Все уже заждались.
Христофор встал. Они двинулись по третьему этажу дома. Он пребывал в запустении, в пыли, видимо, никто давно не ходил по скрипучим деревянным полам. Справа и слева висели чьи-то портреты. Лица на них выражали неприкрытое счастье: были живыми, весёлыми и одухотворёнными. Смотря на них, Христофор невольно сам улыбнулся. Незнакомка плотнее сжала его руку и тихо-тихо сказала: «Хочешь, и тебя сфотографируем». Слова вовсе не звучали как вопрос, скорее, как данность, с которой гость радостно согласился. Он не спросил, что с этими людьми сейчас, потому как понимал, что, вероятно, это такие же путники, как и он, а потому, скорее всего, они уже разъехались и с благоговением вспоминают об этом месте, занимаясь тем, о чём давно мечтали. Шли мимо других комнат. Двери их были закрыты, а где это было не так, стояла такая темнота, что нечего было и пытаться что-то разглядеть. Слышался запах серы вперемешку с запёкшейся кровью. Но эта деталь становилась не столь важной, когда незнакомка рядом крепче сжимала его руку и тихо-тихо, едва слышно, напевала весёлый мотив, напоминавший считалочку.
– Как вас зовут? – спросил Христофор, взглянув на бледное, почти белое лицо незнакомки.
Та задумалась. Посмотрела в сторону, будто отчего-то смутилась. После, чуть прищурив свои чёрные глазки, она, наклонив голову в сторону, спросила:
– А как зовут тебя?
– Христофор. – улыбнулся он.
– Не пойдёт. Ты будешь Юдой.
– Но меня так назвали мать с отцом, я не хочу носить чужое имя.
Незнакомка нахмурилась и обиженно произнесла, до боли сжав руку Христофора, обдав того холодом:
– Мы дали тебе кров, накормили, а ты смеешь быть недовольным? Мы к тебе по-доброму, будь и к нам добр, Юда. Не будь неблагодарным, не разочаровывай меня, ведь ты мне нужен.
Христофор ничего не ответил, хотя и был поражён внезапным признанием.
Спустились ниже. Второй этаж встретил промозглым сквозняком. Стало до того зябко, что рука незнакомки показалась более тёплой. Впереди расположился широкий зал, хаотично заставленный диванчиками и креслами, подле каждого из которых стояли лампы и маленькие столики. Света не было. В полумраке едва можно было нащупать нужный путь, но незнакомка легко лавировала между препятствиями, с силой ведя за собой. Шли быстро. Молча. Христофора занимали недовольные мысли о выданном ему имени, и он всё порывался вновь поднять эту тему, но так ни разу и не решился.
