Трент Далтон
Мальчик глотает Вселенную
– Папа…
Он слегка улыбнулся и выпрямил меня, положив мне руки на плечи, глядя мне в глаза.
– У тебя уже есть отец, приятель, – произнес он. – Но у тебя есть и я.
Через пять дней мама оказалась заперта в комнате Лины и барабанила кулаками по тонким фибровым стенам. Лайл заколотил крест-накрест деревянными досками оба окна в комнате. Он вытащил оттуда старую кровать Лины и снял со стены картину с Иисусом, вынес старые вазы Лины и рамки с фотографиями дальних родственников и близких подруг по клубу любителей игры в шары. В комнате не осталось ничего, кроме тонкого матраса без каких-либо простыней, одеял и подушек. Семь дней Лайл держал маму взаперти в этой небесно-голубой комнате. Лайл, Август и я стояли перед закрытой дверью, слушая мамины крики, долгие и внезапные, как завывание сирены воздушной тревоги, словно за этой дверью находился великий инквизитор, следивший за некоторым разнообразием пыток, включающих систему шкивов, растягивающих мамины конечности. Но я точно знал, что в комнате, кроме нее, никого нет. Она выла во время обеда, она стонала в полночь. Джин Кримминс, наш ближайший сосед справа, симпатичный почтальон на пенсии, всегда имевший под рукой тысячу историй о почте, направленной не по назначению, и о разных случаях на пригородных обочинах, приходил проверить, что происходит.
– Она почти здесь, приятель, – вот и все, что сказал ему Лайл через дверь. И Джин просто кивнул, как будто точно знал, о чем толкует Лайл. Как будто знал, что такое быть тактичным.
На пятый день мама выбрала меня, так как знала, что я самый слабый.
– Илай! – крикнула она через дверь. – Он пытается убить меня! Тебе нужно позвонить в полицию. Позвони им, Илай. Он хочет меня убить.
Я подбежал к нашему телефону и начал набирать три нуля на медленно вращающемся диске, пока Август не нажал мягко пальцем на рычаг. Он покачал головой. Нет, Илай.
Я заплакал, а Август нежно обнял меня за шею, и мы пошли обратно по коридору. И снова стояли, не сводя глаз с двери. Я заплакал сильнее. Затем прошел в гостиную и открыл раздвижные нижние дверцы «стенки», отделанной шпоном «под дерево», где хранились мамины виниловые пластинки. Альбом «Between the Buttons» группы «Роллинг Стоунз». Тот, который она крутила так много раз; с обложкой, где они стоят в зимних пальто, а Кит Ричардс получился размыто, как будто ступил на полшага во временной портал, который перенесет его в будущее.
«Эй, Илай, поставь песню “Рубиновый вторник!”» – постоянно просила мама.
«Которую из них?»
«Первая сторона, третья толстая линия от края», – всегда говорила мама.
Я отключил проигрыватель от розетки, протащил его по коридору и снова подключил рядом с дверью в комнату Лины. Опустил иглу на третью толстую линию с краю. Эта песня – о девушке, которая никогда не говорила, откуда она. Песня разнеслась по дому, и мамины рыдания эхом отозвались за дверью.
– Поставь еще раз, Илай, – сказала мама.
На седьмой день, к закату, Лайл открыл замок. Через две или три минуты дверь спальни Лины со скрипом отворилась. Мама выглядела худой, изможденной, двигалась медленно и пошатывалась, словно ее кости держались вместе, связанные веревками. Она попыталась что-то сказать, но ее губы, рот и горло были такими сухими, а тело настолько измученным, что она не могла выдавить из себя ни слова.
– Об… – начала она.
Облизнула губы и попробовала снова.
– Об… – пыталась она.
Мама закрыла глаза, словно собиралась упасть в обморок от слабости. Мы с Августом наблюдали и ждали какого-то знака, что она снова здесь, что она вернулась; знака, что она пробудилась от своего великого сна, и я думаю, таким знаком стало то, как она упала в руки Лайла, а затем соскользнула на пол, цепляясь за человека, который спасал ей жизнь, и глядя на взволнованных мальчиков, которые верили, что он может это сделать. Мы обступили ее вокруг – она была похожа на упавшую птицу. И в укрытии из наших тел она прощебетала два слова.
– Обнимите меня… – прошептала она.
И мы все обняли ее так крепко, что могли бы слиться в скалу, если бы простояли так достаточно долго. Превратиться в алмаз.
Затем мама, шатаясь и цепляясь за Лайла, добралась до их спальни. Лайл закрыл за ними дверь. Мы с Августом тут же тихо вошли в комнату Лины, словно осторожно ступали по минному полю где-то в северовьетнамских джунглях, на родине дедушки и бабушки Дука Кванга. На полу среди клочьев волос валялись бумажные тарелки и объедки. В углу комнаты стоял ночной горшок. Небесно-голубые стены оказались покрыты небольшими дырами размером с мамины кулаки, и от этих дыр стекали полоски засохшей крови, словно рваные красные флаги, развевающиеся над полем битвы. Длинная коричневая полоса из засохшего дерьма, похожая на грунтовую дорогу в никуда, тянулась вдоль двух стен. И какой бы ни была битва, которую мама вела в этой маленькой спальне, мы знали – она только что выиграла ее.
Мою маму зовут Фрэнсис Белл.
Август и я молча стоим в яме. Проходит целая минута. Август в отчаянии сильно толкает меня в грудь.
– Прости, – говорю я.
Еще две минуты проходят в молчании.
– Спасибо, что принял удар на себя. Насчет того, чья это была идея.
Август пожимает плечами. Проходят следующие две минуты, и вонь совместно с жарой в этой выгребной яме терзают мою шею, мой нос и мое сознание. Мы смотрим в круг света, через дырку в деревяшке для задниц Лины и Аврелия Орликов.
– Думаешь, он вернется?
Мальчик берет след
Пробуждение. Темнота. Лунный свет из окна спальни отражается от лица Августа. Он сидит возле моей нижней койки, вытирая мне пот со лба.
– Я тебя опять разбудил? – спрашиваю я.
Он слегка улыбается и кивает. Да, но это ладно.
– Опять тот же сон.
Август кивает. Я так и подумал.
– Волшебная машина.
Сон о волшебной машине, в котором мы с Августом сидим на коричневом виниловом заднем сиденье автомобиля «Холден Кингсвуд»[11] того же цвета, что и небесно-голубые стены в спальне Лины. Мы играем в «уголки» – кто кого зажмет в угол; пихаем друг друга и хохочем так сильно, что едва не писаем в штаны, а человек за рулем резко подает то влево, то вправо, въезжая в крутые повороты. Я опускаю окно со своей стороны, и ураганный ветер сносит меня вдоль сиденья прямо на Августа, прижимая его к противоположной двери. Я изо всех сил сопротивляюсь ветру, дующему в окно, высовываю голову и делаю открытие – мы летим по небу, а водитель этого таинственного транспортного средства ныряет и петляет через облака. Я поднимаю окно обратно, и все снаружи становится серым. Серость повсюду. «Просто дождевая туча», – говорит Август. Потому что в этом сне он разговаривает.
Потом за окном машины все становится серо-зеленым. Все снаружи серо-зеленое и мокрое. Затем стая лещей проплывает мимо моего окна, а машина проезжает заросли колышущихся морских папоротников. Мы едем не через дождевую тучу. Мы едем по дну океана. Водитель оборачивается, и я вижу, что это мой отец.
«Закройте глаза!» – говорит он.
Моего отца зовут Роберт Белл.
– Я умираю с голоду.
Август кивает. Лайл не задал нам трепку за то, что мы нашли его тайную комнату. Я жалею, что он так не сделал. Молчание еще хуже. Молчание и взгляды, полные разочарования. Я бы охотнее получил десять шлепков открытой ладонью по заднице, чем то чувство, что я становлюсь старше, слишком взрослым для шлепков по заднице и слишком старым для того, чтобы прокрадываться в тайные комнаты, о которых мне не положено было узнать; слишком старым, чтобы кричать о найденных пакетах с наркотиками в газонокосилках. Лайл вытащил нас из «бомболюка» после обеда, в молчании. Ему не пришлось говорить нам, куда идти. Мы отправились в нашу спальню из обыкновенного чувства здравого смысла. Ярость исходила от Лайла, как запах скверного одеколона. Наша комната была самым безопасным местом, наше тесное святилище, украшенное одиноким, давно выцветшим рекламным плакатом «Макдоналдса», демонстрирующим командные фото с однодневных соревнований по крикету на Кубок мира Бенсона и Хеджеса сезона 1982–1983 года между Австралией, Англией и Новой Зеландией; с пририсованным членом и яйцами, которые Август в качестве особой награды добавил на лоб Дэвида Гувера, стоящего в первом ряду «помми»[12]. Мы не получили ужин. Нам не сказали ни единого слова, так что мы просто отправились спать.
– Черт побери, я хочу что-нибудь поесть, – говорю я пару часов спустя.
На цыпочках в темноте я иду по коридору на кухню. Открываю холодильник, и из него льется свет. Тут есть начатая пачка ветчины для завтрака в пластиковой упаковке и банка бутербродного маргарина. Я закрываю дверь холодильника, разворачиваюсь к кладовке и натыкаюсь на Августа, уже раскладывающего четыре ломтя хлеба на разделочную доску на столе. Бутерброды с ветчиной и томатным соусом. Август пробирается к переднему окну в гостиной, чтобы взглянуть на луну. Он доходит до окна и тут же пригибается в паническом усилии не попасться кому-то на глаза.
– Что такое? – спрашиваю я. Он машет мне правой рукой, чтобы я присел. Я ныряю вниз и присоединяюсь к нему под окном. Он кивает наверх, поднимает брови. Выгляни. Только без резких движений. Я осторожно выглядываю над краем окна и осматриваю улицу. Уже за полночь. Лайл стоит снаружи на тротуаре, прислонившись к кирпичному забору у почтового ящика и покуривая свой красный «Уинфилд».
– Что он там делает?
Август пожимает плечами и тоже выглядывает рядом со мной, озадаченный. Лайл одет в свою плотную охотничью куртку, толстый шерстяной воротник поднят, защищая его шею от полуночного холода. Он выпускает сигаретный дым, который расплывается в темноте, похожий на серого призрака. Мы оба снова ныряем вниз и впиваемся в наши бутерброды. Август капает томатным соусом на ковер под окном.
– Соус, Гус! – показываю я.
Нам теперь ничего не разрешают есть над этим ковром, потому что Лайл и мама больше не употребляют наркотики и ухаживают за домом. Август убирает капли с ковра большим и указательным пальцами, а затем слизывает с них остатки красного соуса. Он плюет на красное пятно, оставшееся на ковре, и втирает его в ворс, но недостаточно для того, чтобы мама не заметила.
И тут громкий хлопок эхом прокатывается по нашему пригороду.
Мы с Августом моментально вскакиваем и выглядываем в окно. В ночном небе, примерно за квартал отсюда, пурпурный фейерверк со свистом взлетает в темноте над пригородными домами, быстро поднимаясь по спирали и шипя, прежде чем достичь максимальной высоты и разорваться на десять или около того фейерверков поменьше – как раскрывшийся зонт, превращающийся в недолгий ярко-фиолетовый небесный фонтан.
Лайл смотрит на вспышки фейерверка, затем делает еще одну длинную затяжку «Уинфилдом», бросает окурок под ноги и затаптывает подошвой правого башмака. Он засовывает руки в карманы охотничьей куртки и направляется по улице в сторону фейерверка.
– Давай, пошли! – шепчу я.
Я запихиваю в рот остатки бутерброда с ветчиной и томатным соусом. Это, наверно, выглядит со стороны так, будто я пытаюсь прожевать два бильярдных шара. Август остается под окном, доедая свой бутерброд.
– Давай, Гус, пошли же! – повторяю я.
Но он по-прежнему сидит там, размышляя, как всегда, вычисляя что-то, как всегда, взвешивая все варианты, как всегда. Он трясет головой.
– Да ладно, неужели ты не хочешь знать, куда он идет?
Август слегка улыбается. Его правый указательный палец, который он только что использовал, чтобы подтереть капли соуса, рассекает воздух, вырисовывая невидимые очертания двух слов.
Уже знаю.
Я слежу за людьми годами. Ключевыми элементами успешной слежки являются дистанция и вера. Дистанция – достаточная, чтобы объект ничего не заметил. Вера – достаточная, чтобы убедить себя, что на самом деле вы не следите за объектом, даже если это так. Вера означает невидимость. Просто еще один невидимый незнакомец в мире невидимых незнакомцев.
Снаружи холодно. Я даю Лайлу хорошую пятидесятиметровую фору. И только уже проходя мимо почтового ящика, понимаю, что я босой и в одной зимней пижаме с большой дыркой на правом полужопии. Лайл идет быстро, держа руки в карманах, погружаясь в темноту за уличными фонарями, которые выстроились у входа в Дьюси-стрит-парк через дорогу от нашего дома. Лайл превращается в тень, пересекает крикетную площадку в центре черного овала, взбирается на холм, направляясь к детской площадке и общественному барбекю, на котором мы жарили сосиски на тринадцатый день рождения Августа в прошлом марте. Я мягко крадусь через овал травы, как призрак, скользящий по воздуху. Тихий ниндзя, быстрый ниндзя. Хрусть! Тонкая сухая ветка ломается под моей босой правой ногой. Лайл останавливается под фонарем на другой стороне парка. Он оборачивается и смотрит назад в темноту, скрывающую меня. Он смотрит прямо на меня, но не видит, потому что я выдерживаю дистанцию и верю. Верю, что я невидимый. И для Лайла это так и есть. Он отворачивается от парка и идет дальше, опустив голову, вдоль Стратхеден-стрит. Я жду, пока он не повернет направо на Харрингтон-стрит, прежде чем выбегаю из темного парка под стратхеденские уличные фонари. Раскидистое манговое дерево на углу Стратхедена и Харрингтона обеспечивает визуальную защиту, необходимую мне, чтобы наблюдать за Лайлом. Я вижу его ясно, как днем, поворачивающего налево на Аркадия-стрит и на подъездную дорожку к дому Даррена Данга.
Даррен Данг учится в моем классе. Нас, семиклассников, в Государственной школе Дарры всего восемнадцать, и мы все согласны, что симпатичный вьетнамоавстралиец Даррен Данг быстрее всех из нас станет знаменитым, и скорее всего за то, что расстреляет нас прямо в классе из крупнокалиберного пулемета. В прошлом месяце, когда мы работали над моделями Первого Флота, делая британские корабли из деревянных палочек для мороженого, Даррен прошел мимо моего стола.
– Эй, Тинк! – шепнул он.
Илай Белл – Тинкербелл[13] – Тинк.
– Эй, Тинк! У бутылочных ящиков. В обед.
Это переводилось так: «Тебе лучше подойти к большим желтым металлическим контейнерам для утилизации бутылок за сараем для инструментов садовника мистера Маккиннона в обеденное время, если ты заинтересован в продолжении своего скромного образования в Квинслендской государственной школе с обоими ушами». Я прождал полчаса у бутылочных ящиков и уже думал с ложной надеждой, что Даррен Данг может не прийти на наше импровизированное рандеву, когда он подкрался ко мне сзади и ухватил за шею большим и указательным пальцами правой руки.
– Если ты видел ниндзя, то ты видишь призраков, – прошипел он.
Это фраза из фильма «Октагон». Два месяца назад, во время урока физкультуры, я сказал Даррену Дангу, что, как и он, считаю кино с Чаком Норрисом о секретном тренировочном лагере для ниндзя-террористов лучшим фильмом в истории. Я солгал. «Трон» – вот лучший фильм, когда-либо снятый.
– Ха! – гоготнул Эрик Войт, подручный Даррена, похожий на куклу-неваляшку – пустоголовый толстый коротышка из семьи таких же пустоголовых коротышек-механиков, заправляющих в Дарре мастерской автомобильных трансмиссий и тонировки стекол через дорогу от кирпичного завода. – Наша феечка Тинкербелл просто нагадилась в свои волшебные штанишки!
– Обгадилась, – поправил я. – Правильно говорить – обгадилась в штанишки, Эрик. Ну или уж тогда – нагадила.
Даррен повернулся к ящикам и порылся руками в коллекции пустых бутылок из-под спиртного мистера Маккиннона.
– Сколько же бухает этот парень? – удивился он, выуживая бутылку из-под «Черного Дугласа» и высасывая полрюмки жидкости, остававшейся на дне. Он повторил то же самое с маленькой бутылочкой «Джека Дэниелса», а затем с бутылкой бурбона «Джим Бим».
– Будешь? – спросил он, предлагая мне остатки зеленого имбирного вина «Стоунз».
– Мне и так зашибись, – ответил я. – Зачем ты хотел со мной встретиться?
Даррен улыбнулся и снял большую холщовую спортивную сумку со своего правого плеча.
И сунул в нее руку.
– Закрой глаза, – сказал Даррен.
Такие просьбы от Даррена Данга всегда заканчиваются слезами или кровью. Но, как и в школе, если вы начали иметь дело с Дарреном Дангом, то нет никакого реалистичного способа избежать Даррена Данга.
– Зачем? – спросил я.
Эрик сильно толкнул меня в грудь:
– Просто закрой глаза, Белл-мудозвон!
Я зажмурился и инстинктивно прикрыл руками яйца.
– Открывай, – сказал Даррен.
И я открыл глаза, чтобы увидеть крупным планом большую бурую крысу. Ее два передних зуба нервно дрожали и ходили ходуном вверх и вниз, как отбойный молоток.
– Черт возьми, Даррен! – вскрикнул я.
Даррен и Эрик покатились со смеху.
– Нашел его в кладовой, – сказал Даррен.
Мама Даррена Данга, Бич Данг по прозвищу «Отвали-Сука», и его отчим, Кван Нгуен, держат супермаркет «Маленький Сайгон – Большая Свежесть» в конце Дарра-Стейшен-роуд – универсальный магазин с вьетнамскими импортными овощами, фруктами, специями, мясом и цельной свежей рыбой. Кладовка в задней части супермаркета, рядом с ларем для мяса, на радость Даррена является домом для самой давней и наиболее упитанной династии бурых крыс во всем юго-восточном Квинсленде.
– Подержи его секунду, – сказал Даррен, всовывая крысу в мои сопротивляющиеся руки.
Крыса дрожала в моих ладонях, вялая от страха.
– Это Джабба, – добавил Даррен, вновь потянувшись в сумку. – Хватай его за хвост.
Я нерешительно взялся за крысиный хвост двумя пальцами.
Даррен вытащил из спортивной сумки мачете.
– Это что еще за хрень?
– Дедушкино мачете.
Мачете выглядело длиннее, чем правая рука Даррена. У него была коричневая деревянная ручка и большое широкое лезвие, заржавленное с боковых сторон, но смазанное маслом, серебристое и блестящее на режущей кромке.
– Нет, ты должен реально хорошенько ухватить его за хвост, иначе упустишь, – сказал Даррен. – По-настоящему сожми его кулаком.
– Держи его крепко, как свой член, Белл-мудозвон, а не то он улетит! – хохотнул Эрик.
Я крепко сжал хвост кулаком.
Даррен вытащил из сумки красную тряпку, похожую на большой шейный платок.
– Хорошо, теперь положи его на септик, но не отпускай, – сказал он.
– Может, Эрик подержит его? – спросил я.
– Его будешь держать ты, – ответил Даррен, и что-то мелькнуло в его глазах, что-то непредсказуемое.
Возле ящиков для бутылок находился бетонный подземный отстойник с тяжелой красной металлической крышкой. Я осторожно положил Джаббу на крышку, правой рукой сжимая его хвост.
– Не шевелись, Тинк, – велел Даррен.
Он свернул платок в повязку и завязал себе глаза, опустившись на колени, как японский воин, собирающийся вонзить клинок в свое сердце.
– Ох, Даррен, ради всего святого, не надо, серьезно, – сказал я.
– Не двигайся, Тинк! – рявкнул Эрик, стоя надо мной.
– Не волнуйся, я уже делал это дважды, – сообщил Даррен.
Джабба, бедная тупая крыса, был таким же застывшим от страха и кротким, как я. Он повернулся ко мне, стуча зубами, растерянный и испуганный.
Даррен ухватился за рукоятку мачете обеими руками и поднял его над головой медленно и методично. Внушительное отточенное лезвие инструмента на мгновение сверкнуло под солнцем, освещавшем эту адскую сцену.
– Погоди, Даррен, так ты отрубишь мне руку, – заикнулся было я.
– Чушь собачья! – сказал Эрик. – В нем кровь ниндзя. Он лучше видит твою руку у себя в голове, чем своими настоящими глазами.
Эрик на всякий случай положил мне ладонь на плечо, чтобы удержать на месте.
– Просто не делай никаких гребаных движений! – сказал он.
Даррен глубоко вдохнул. Выдохнул. Я бросил последний взгляд на Джаббу – его тело съежилось от страха, он был неподвижен, как будто думал, что если просто замрет, то мы забудем о его присутствии.
Мачете Даррена опустилось с быстрым и яростным свистом, и сверкающее смазанное лезвие лязгнуло по крышке септика, выбив короткую желтую искру в сантиметре от моего сжатого кулака.
Даррен с триумфом стянул повязку, чтобы посмотреть на окровавленные останки крысы Джаббы. Но смотреть было не на что. Джабба исчез.
– Какого хрена, Тинк? – Его вьетнамский акцент стал более заметен в гневе.
– Он позволил ему сбежать! – крикнул Эрик. – Он отпустил его!
Эрик обхватил меня рукой вокруг шеи, его грязная подмышка воняла, как старое болото. Я заметил Джаббу, спешащего к свободе через щель под сетчатым школьным забором прямо в густой кустарник, растущий вдоль сарая мистера Маккиннона.
– Ты обесчестил меня, Тинк, – прошептал Даррен.
Эрик навалился всем весом своего пуза на мою спину, заставив распластаться на отстойнике.
– Кровь за кровь! – пропыхтел он.
– Ты знаешь кодекс воина, – произнес Даррен официальным тоном.
– Нет, на самом деле я не знаю кодекса, – сказал я. – И к тому же я считаю, что древний кодекс позволял более свободную трактовку, чем все прочие.
– Кровь за кровь, Илай Белл, – продолжал Даррен. – Когда река мужества иссякает, на ее месте течет кровь. – Он кивнул Эрику: – Палец.
Эрик вывернул мою правую руку назад и прижал к отстойнику.
– Черт, Даррен! – заорал я. – Задумайся хоть на секунду! Тебя исключат из школы!
Эрик отогнул мой указательный палец из стиснутого кулака.
– Даррен, подумай о том, что ты делаешь! – взмолился я. – Тебя посадят в тюрьму для несовершеннолетних.
– Я давно принял свой путь, Илай Белл. А как насчет тебя?
Даррен снова натянул повязку на глаза и поднял мачете двумя руками высоко над головой. Эрик выкрутил мне запястье до предела и сильно толкнул вниз, прижимая мой вытянутый беззащитный палец к крышке септика. Я закричал от боли под его весом. Мой палец был крысой. Мой палец был крысой, которая мечтала скрыться. Мой правый указательный палец, тот, со счастливой веснушкой на среднем суставе. Моя счастливая веснушка. Мой счастливый палец. Я скосил глаза на эту счастливую веснушку и молился, молился за удачу. И именно в этот момент мистер Маккиннон, вечно пьяный семидесятилетний ирландский садовник, любитель шотландского виски, вывернул из-за угла своего сарая для инвентаря и встал, недоумевая от открывшейся ему сцены – вьетнамский мальчик с красной повязкой на глазах собирается принести в жертву указательный палец со счастливой веснушкой другого мальчика, прижатого к крышке септика.
– Что, черт возьми, тут происходит? – рявкнул мистер Маккиннон.
– Сматываемся! – завопил Эрик.
Даррен удрал поистине невидимо, со скоростью реакции своего любимого ниндзя. Эрик замешкался, поднимая свой бурдюкообразный жирный живот с моего левого плеча, но все же увернулся от тисков толстой быстрой левой руки мистера Маккиннона, которая в итоге вцепилась в задний карман моих темно-бордовых хлопковых школьных шорт, сделав меня похожим на Хитрого Койота из мультика, бегущего в воздухе на одном месте, когда я тоже предпринял бесполезную попытку убраться подальше.
– Куда это ты собрался? – поинтересовался мистер Маккиннон, дохнув на меня перегаром «Черного Дугласа».
А теперь я, пригнувшись, подкрадываюсь к забору семейства Данг, сделанному из высоких коричневых деревянных кольев с заостренными концами. Лайл идет к дому Даррена Данга по длинной подъездной дорожке. Дом Даррена Данга – один из самых больших в Дарре. Три тысячи желтых кирпичей, купленных за полцены напрямую с Даррского кирпичного завода, сложены в трехэтажный дом, амбициозно задуманный как итальянский особняк, но в реальности представляющий собой обычную пригородную безвкусицу. Передняя лужайка размером с половину футбольного поля, и на ней растет штук пятьдесят высоких пальм. Я быстро проскальзываю по длинной бетонной дорожке, а затем ныряю вправо между пальмами на лужайке, чтобы остаться незамеченным. Ближе к дому расположен батут, окруженный пластиковыми замками принцесс, принадлежащими трем младшим сестрам Даррена: Кайли Данг, Карен Данг и Сэнди Данг. Я перебегаю к батуту и прячусь за самым большим замком – розовым пластмассовым сказочным королевством с коричневым разводным мостом, сделанным в виде детской горки; со стенами, достаточно большими, чтобы я мог спрятаться за ними и наблюдать через раздвижные стеклянные двери за Лайлом, сидящим с мамой Даррена и его отчимом, Бич и Кваном, в гостиной.
«Отвали-Сука» Данг заработала свое прозвище актами невероятной жестокости. Помимо супермаркета «Маленький Сайгон» она владеет большим рестораном вьетнамской кухни и парикмахерской по соседству, в которой я стригусь, напротив железнодорожной станции Дарры. Кван Нгуен – скорее ее верный покорный слуга, чем муж. Бич знаменита в нашем городе как своим самоотверженным спонсорством общественных мероприятий Дарры – танцев, дней Исторического общества, сборов денежных средств на блошиных рынках, – так и тем, что в свое время ударила девочку из пятого класса школы Дарры, Шерил Варди, в левый глаз стальной линейкой, потому что та дразнила Карен Данг за то, что Карен каждый день берет пропаренный рис на школьный обед. Шерил Варди после того случая потребовалась операция. Она едва не ослепла, и я так и не понял, почему Бич Данг не попала в тюрьму. Тогда-то я и уяснил, что в Дарре есть собственные правила, законы и кодексы, и, возможно, «Отвали-Сука» Данг просто так же самоотверженно претворяла их в жизнь. Никто не знает, что случилось с ее первым мужем, отцом Даррена, Лю Дангом. Он исчез шесть лет назад. Все говорят, что Бич отравила его, закатав ему мышьяк в роллы из рисовой бумаги со свининой и креветками, но я не удивлюсь, если окажется, что она всадила ему в сердце стальную линейку.
Бич одета в светло-лиловый халат, ее лицо человека, разменявшего шестой десяток, подкрашено даже в такой поздний час. Все вьетнамские матери семейств в Дарре выглядят одинаково: длинные черные волосы стянуты в пучок так туго, что от них могут отражаться лучи света; белая пудровая основа на щеках и длинные черные ресницы, которые придают им испуганный вид.
Бич сложила ладони вместе, опираясь локтями на колени, и дает инструкции, время от времени покачивая указательным пальцем, как великий тренер «Параматта Илз» Джек Гибсон обычно инструктировал свои основные «мозги» на поле – Рэя Прайса и Питера Стерлинга – из-за боковой линии. Бич кивает, соглашаясь с чем-то сказанным Лайлом, а затем указывает на что-то своему мужу, Квану. Она куда-то его отправляет, тот послушно кивает, вразвалку уходит из поля зрения и возвращается с большой прямоугольной пластиковой коробкой для льда, такой же, в которых Данги держат всю свежую рыбу в супермаркете «Маленький Сайгон». Кван ставит коробку к ногам Лайла.
А затем острый и холодный клинок прижимается к моей шее.
– Динь-динь, Илай Белл.
Смех Даррена Данга эхом разносится среди пальм.
– Боже, Тинк, – говорит он. – Если ты пытаешься остаться невидимкой, может, тебе стоит задуматься о том, чтобы сменить свою старую пижаму? Я видел эту бледную австралийскую задницу на всем пути от нашего почтового ящика.
– Хороший совет, Даррен.
Лезвие длинное и тонкое, и оно сильно давит мне на шею сбоку.
– Это самурайский меч? – спрашиваю я.
– О, да-а, – говорит Даррен с гордостью. – Я купил его в ломбарде. Точил сегодня шесть часов подряд. Думаю, я смог бы снести тебе голову одним ударом. Хочешь посмотреть?
– И как же я увижу это без головы?
– Твой мозг будет все еще работать даже после того, как ее отрубят. Это вышло бы круто. Твои глаза смотрят с земли, а я машу тебе ручкой и держу твое безголовое тело. Черт. Какой забавный способ проветрить мозги.
– Ага, я просто голову теряю от смеха. Ну ничего себе, сходил за хлебушком!
Даррен ржет.
– Хорошая шутка, Тинк, – говорит он. Затем за секунду становится серьезным, прижимая клинок сильнее к моей шее. – Зачем ты шпионишь за своим отцом?
– Он не мой отец.
– А кто же он?
– Парень моей мамы.
– Он хорош?
– Хорош в чем?
Лезвие уже не так сильно давит мне на шею.
– Хорош для твоей мамы.
– Да, он действительно хорош.
Даррен опускает меч, подходит к батуту и устраивается на краю, свесив ноги через стальные пружины, удерживающие черный брезент. Он одет во все черное, его свитер и спортивные штаны такие же черные, как его волосы, подстриженные под горшок.
– Хочешь закурить?
– Ясное дело.
Даррен убирает меч с края батута и вонзает его в землю, чтобы освободить мне место рядом с собой. Он вытаскивает две сигареты из мягкой белой пачки без названия, раскуривает обе и протягивает одну мне. Я делаю осторожную затяжку, и она обжигает меня изнутри, заставляя сильно закашляться. Даррен смеется.
– Северовьетнамский табачок, Тинк, – улыбается он. – Бьет по мозгам, как мул копытом. Забористая штуковина.
Я от души киваю. От второй затяжки голова идет кругом.
Мы смотрим через раздвижные двери гостиной на Лайла, Бич и Квана, беседующих над пластиковой коробкой для льда.
– Они нас не увидят? – спрашиваю я.
– Не, – говорит Даррен. – Они ни черта не замечают, когда проворачивают дела. Долбаные дилетанты. Это их погубит.
– Чем они там занимаются?
– Ты не знаешь?
Я качаю головой. Даррен улыбается.
– Да брось, Тинк. Ты должен знать. Может, ты и полный австралиец, но не такой уж тупой.
Я улыбаюсь.
– Эта коробка наполнена героином, – говорю я.
Даррен выдыхает в ночь сигаретный дым.
– И… – подталкивает он.
– И фиолетовый фейерверк был чем-то вроде секретной системы оповещения. Так твоя мама дает знать своим клиентам, что их заказы готовы.
Даррен улыбается:
– Свободная касса!
– А фейерверки разного цвета для разных дилеров.
– Очень хорошо, Простачок, – кивает Даррен. – А твой «хороший человек» прибежал сюда по указанию своего босса.
– Титуса Броза, – говорю я. Титус Броз. Повелитель Конечностей.
Даррен затягивается сигаретой и снова кивает.
– И когда ты все это придумал?
– Только что.
Даррен улыбается.
– Как ты себя чувствуешь?
Я ничего не отвечаю. Даррен усмехается. Он спрыгивает с батута и выдергивает свой самурайский меч.
– Хочешь что-нибудь разрубить?
Я секунду обдумываю эту любопытную возможность.
– Да, Даррен. Хочу.
Эта машина припаркована в двух кварталах от дома Даррена, рядом с небольшим приземистым домиком без света. Маленький темно-зеленый «Холден Джемини», похожий на леденец. Даррен вытаскивает из-за пояса сзади черную шапочку-«балаклаву» и натягивает ее на голову. Из кармана штанов он достает чулок.
– Вот, надень это, – говорит он, подкрадываясь к машине.
– Откуда ты это взял?
– Из маминой корзины с грязным бельем.
– Спасибо, я обойдусь.
– Не волнуйся, они прекрасно налезают. У нее толстые бедра для вьетнамки.
– Это машина отца Монро, – говорю я.
Даррен кивает, бесшумно запрыгивая на капот. Под его весом на старом ржавом металле остается вмятина.
– Какого хрена ты это делаешь? – спрашиваю я.
– Тсс! – шепчет Даррен. Опираясь рукой на лобовое стекло отца Монро, он заползает наверх и выпрямляется в центре автомобильной крыши.