Трент Далтон
Мальчик глотает Вселенную
– Да ладно, не трогай машину отца Монро.
Отец Монро. Серьезнейший и пожилой отец Монро, священник в отставке, с тихим голосом, из Глазго, служивший в Дарвине, Таунсвилле, Эмеральде и осевший в Квинслендском Центральном Нагорье. Кладезь шуток, хранитель грехов и замороженных бумажных стаканчиков с фруктовым льдом, которые он держит в своей морозильной камере внизу и дарит испытывающим постоянную жажду местным ребятам, таким, как Август и я.
– Что он тебе сделал?
– Ничего, – отвечает Даррен. – Мне он ничего не сделал. Но он кое-что сделал Лягушонку Миллзу.
– Он хороший человек, давай просто уйдем отсюда.
– Хороший человек? – повторяет Даррен. – Лягушонок говорит совсем другое. Лягушонок говорит, что отец Монро платит ему десятку каждое воскресенье после мессы, чтобы Лягушонок показывал ему свой член, пока тот дрочит.
– Это чушь собачья.
– Лягушонок не станет врать. Он религиозен. Отец Монро сказал ему, что врать – грех, но конечно же, не грех показать семидесятипятилетнему старику свой член с яйцами.
– Ты даже не проткнешь металл.
Даррен топает подошвой по крыше машины.
– Металл тонкий. Наполовину проржавел. А этот клинок я точил шесть часов подряд. Лучшая японская сталь от…
– От ростовщиков с Милл-стрит.
Даррен закрывает глаза под отверстиями в «балаклаве». Он высоко поднимает клинок, сжимая рукоять обеими руками, сосредоточившись на чем-то внутри себя, как старый воин, собравшийся ритуально покончить с жизнью своего лучшего друга или своего любимого автомобиля в австралийском пригороде.
– Черт! – говорю я, лихорадочно натягивая на голову нестираный чулок Бич Данг.
– Просыпайся, время умирать, – говорит Даррен. Он резко опускает меч, и тот вонзается в «Джемини» с противным скрежетом металла о металл. Лезвие входит в крышу машины на треть, как «Экскалибур» в камень. У Даррена отвисает челюсть.
– Твою мать, он пробил! – Он сияет. – Ты видел это, Тинк?
В доме отца Монро загорается свет.
– Валим отсюда! – вскрикиваю я.
Даррен тянет за рукоять меча, но застрявший клинок не двигается. Он сильно дергает три раза обеими руками.
– Не идет! – Он наклоняет верхний конец на себя, затем от себя, но нижний застрял намертво.
В гостиной отца Монро открывается окно.
– Эй-эй, что вы делаете? – вскрикивает отец Монро через полуоткрытое окно.
– Давай же, уходим! – напираю я.
Отец Монро распахивает свою входную дверь и спешит по дорожке к калитке.
– Убирайся с моей машины! – кричит он.
– Черт, – говорит Даррен, спрыгивая с крыши.
Отец Монро подбегает к машине и видит загадочный самурайский меч, раскачивающийся туда-сюда, необъяснимым образом пронзивший сверху его припаркованный автомобиль.
Даррен оборачивается с безопасного расстояния, радостно помахивая своим вьетнамским членом, вытащенным из штанов:
– Всего десять донгов за просмотр, отец! – кричит он.
Воздух все так же по-ночному свеж. Два мальчика курят в придорожной канаве. Над головой звезды. Тростниковая жаба, раздавленная автомобильной шиной, лежит на асфальтовой дороге в метре от моей правой ноги. Ее розовый язык вывалился изо рта, и это выглядит так, словно жабу расплющило, когда она ела малиновый леденец на палочке.
– Хреново, правда? – говорит Даррен.
– Что именно?
– Расти, думая, что ты среди хороших парней, когда все это время имеешь дело с плохими парнями.
– Я не имею дел с плохими парнями.
Даррен пожимает плечами:
– Поглядим. Я помню, как впервые узнал, что мама в игре. Копы ворвались в нашу дверь, когда мы жили в Инале. Перевернули все вверх дном. Мне было семь лет, и я обосрался. В смысле – я действительно буквально обосрался в штаны.
Копы раздели Бич Данг догола, швырнули к фибровой стене и принялись с наслаждением крушить предметы домашнего обихода. Даррен смотрел «Семейство Партридж» по большому телевизору, который детективы опрокинули в поисках наркотиков.
– Это было какое-то гребаное безумие. Везде что-то ломалось, мама кричала на них, пиналась ногами, царапалась и прочее дерьмо. Они утащили маму через парадную дверь и оставили меня одного на полу гостиной, скулящего, как собачонка, с огромной кучей говна в трусах. Я был так ошарашен, что просто сидел и смотрел, как мама Партридж разговаривает со своими детьми вверх ногами.
Я качаю головой.
– Больные ублюдки, – говорю я.
– Такова игра, – пожимает плечами Даррен. – Года через два мама мне все рассказала. Мы были ключевыми игроками. Я чувствовал то же, что и ты сейчас.
Он говорит, что тошнотворное чувство внутри меня – это осознание того, что я вместе с плохими парнями, но сам я не самый плохой из плохих парней.
– Самые плохие парни просто работают на тебя, – поясняет Даррен.
Наемные убийцы, напрочь лишенные юмора и безумные, говорит он. Бывшие военные, бывшие заключенные, бывшие люди. Одинокие мужчины лет тридцати-сорока. Загадочные ублюдки, еще более странные, чем те, что щупают и мнут пальцами авокадо на фруктово-овощных рынках. Те, которые могут сжимать человеческую шею до тех пор, пока она не хрустнет. Все те злодеи, что орудуют по закоулкам этого тихого города. Воры, мошенники и мужчины, которые насилуют и убивают детей. В своем роде ассасины, но не такие, которые нравятся нам в фильме «Октагон». Эти мужчины ходят в шлепанцах и коротких шортах. Они бьют людей не самурайскими мечами, а ножами, которые используют, чтобы нарезать жаркое по воскресеньям, когда к ним заглядывают их вдовствующие матери. Пригородные психопаты. Наставники Даррена.
– На меня они не работают, – говорю я.
– Ну, они работают на твоего отца, – отзывается Даррен.
– Он мне не отец.
– О, забыл, прости. А где твой настоящий отец?
– В Брекен-Ридже.
– Он хороший?
Всяк норовит подойти к взрослым мужчинам в моей жизни с меркой «хороший-плохой». Я оцениваю их по- иному. По мелким деталям. По воспоминаниям. По тому, как они произносили мое имя.
– Не успел узнать, – отвечаю я. – Что для тебя означает – быть хорошим мужчиной?
– Я никогда не встречал ни одного хорошего, только и всего, – говорит он. – Взрослые мужчины, Тинк, – самые поганые твари на планете. Никогда не доверяй им.
– А где твой настоящий отец? – спрашиваю теперь я.
Даррен поднимается из канавы, сплевывая струйку слюны сквозь стиснутые зубы.
– Ровно там, где ему положено быть, – отвечает он.
Мы возвращаемся по подъездной дорожке к дому Даррена и снова усаживаемся на краю батута. Лайл и Бич все еще погружены в кажущийся бесконечным разговор.
– Не парься, чувак, – произносит Даррен. – Ты просто выиграл в лотерею. Ты попал внутрь растущей индустрии. Рынок того дерьма в ящике для льда никогда не умрет.
Даррен говорит, что его мама недавно рассказала ему секрет об австралийцах. Она сказала, что этот секрет сделает его богатым человеком. Она сказала, что величайший секрет Австралии – это страдание, присущее нации. Бич Данг смеялась над рекламой по телевизору, в которой Пол Хоган кладет креветку на барбекю. Она сказала, что иностранные гости должны знать, что происходит через пять часов после такого австралийского барбекю с креветками, когда пиво и ром примешиваются к жестоким головным болям от солнца и по всей стране за закрытыми дверями свершается субботнее вечернее насилие. Правда состоит в том, сказала Бич, что австралийское детство такое идиллическое и радостное, настолько заполненное походами на пляж и играми в крикет на заднем дворе, что австралийская взрослая жизнь не может соответствовать нашим детским ожиданиям. Наши прекрасные ранние годы в этом огромном островном раю обрекают нас на меланхолию, потому что мы знаем, честно чувствуем костным мозгом под сомнительно-бронзовой кожей, что уже никогда не будем счастливее, чем прежде. Она сказала, что мы живем в одной из самых огромных стран на Земле, но на самом деле глубоко внутри мы все несчастны, а наркота лечит страдания, и индустрия «дури» никогда не умрет, потому что австралийское страдание никогда не прекратится.
– Через десять-двадцать лет я буду владеть тремя четвертями Дарры, возможно, половиной Иналы и хорошим куском Ричлендса, – говорит Даррен.
– Каким образом?
– Расширение, Тинк, – поясняет Даррен, распахнув глаза. – У меня есть планы. Этот район не навсегда останется городской выгребной ямой. Когда-нибудь, чувак, все эти дома в округе будут чего-то стоить, а я куплю их, когда они не будут стоить ничего. И с «дурью» то же самое. Время и место, Тинк. Это дерьмо во Вьетнаме ни хрена не стоит. Положи его в лодку и отвези к Мысу Йорк, и оно превратится в золото. Это как волшебство. Зарой его в землю и подожди десять лет, и оно превратится в алмаз. Время и место.
– Почему ты так мало говоришь в классе?
– На занятиях меня ничего не привлекает.
– Тебя привлекает торговля наркотиками?
– Дилерство? Нахер это. Слишком много легавых, слишком много неожиданностей. Мы строго импортеры. Мы не распространяем. Мы просто договариваемся. Мы предоставляем вам, австралийцам, делать по-настоящему грязную работу – толкать это на улицах.
– То есть Лайл выполняет вашу грязную работу?
– Нет, – отвечает Даррен. – Лайл выполняет грязную работу Титуса Броза.
Титус Броз. Повелитель Конечностей.
– Эй, Тинк. Человек должен где-то работать.
Даррен обнимает меня за плечи.
– Слушай, я ведь так и не поблагодарил тебя за то, что ты не настучал на меня насчет Джаббы, – смеется он. – Ты не стал крысой в истории с крысой.
Школьный садовник, мистер Маккиннон, отвел меня за шиворот в кабинет директора. Мистер Маккиннон оказался то ли слишком слеп, то ли пьян до слепоты, чтобы суметь опознать двух парней, которые собирались отрубить мне правый указательный палец при помощи мачете. Все, что мистер Маккиннон смог сказать, – это: «Один из них был вьетманюга!» Этак можно описать половину нашей школы. Я не назвал имена не из-за стойкости или верности одноклассникам, а скорее из чувства самосохранения, и то, что меня неделю оставляли после уроков переписывать в тетрадку таблицу умножения, являлось небольшой ценой за целые уши.
– Нам бы пригодился такой парень, как ты, – говорит Даррен. – Мне нужны люди, которым я могу доверять. Что скажешь? Хочешь помочь мне построить мою империю?
Я на секунду кидаю взгляд на Лайла, который все еще обсуждает дела со свирепой Бич Данг и ее кротким мужем.
– Спасибо за предложение, Даррен, но, ты знаешь, я никогда всерьез не задумывался о строительстве героиновой империи как о части своего жизненного плана.
– О, вот как? – Он швыряет сигаретный окурок в волшебный замок своей сестры. – Ты человек с планом! И каков же великий жизненный план Тинка Белла?
Я пожимаю плечами.
– Ну давай, Илай, умный австралийский краб, расскажи, как ты собираешься выползти из этого ведра с дерьмом.
Я смотрю на ночное небо. На Южный Крест, напоминающий кастрюлю с одной ручкой из мерцающих белых звезд или маленький ковшик, в котором Лайл варит себе яйца каждым субботним утром.
– Я собираюсь стать журналистом, – отвечаю я.
– Ха! – гогочет Даррен. – Журналистом?
– Ага, – киваю я. – Я хочу работать в криминальном отделе «Курьер мейл». У меня будет дом в Гэпе, и я буду всю жизнь писать криминальные истории для газеты.
– Ха! Один из плохих парней собирается зарабатывать на жизнь тем, что будет писать о плохих парнях! – говорит Даррен. – И с какого хрена ты хочешь жить в Гэпе?
Мы купили нашу игровую консоль «Атари» через объявление в газете «Трейдинг Пост». Лайл возил нас к той семье в Гэп, зеленый пригород в восьми километрах к западу от центрального делового района Брисбена, которая недавно купила настольный компьютер «Коммодор 64» и больше не нуждалась в «Атари». Они продали нам ее за тридцать шесть долларов. Я никогда не видел так много высоких деревьев в одном пригороде. Голубые эвкалипты укрывали тенью детей, игравших в гандбол в пригородных «аппендиксах». Мне нравятся «аппендиксы». В Дарре мало «аппендиксов».
– Из-за «аппендиксов», – отвечаю я.
– Что это за хрень – ап-пен-дикс? – уточняет Даррен.
– Ну вот вроде того, где мы сейчас. Улочка с глухим концом. Тупик. Отлично подходит для игры в гандбол и крикет. Никаких машин, проезжающих насквозь.
– А-а, да, я люблю глухие дороги, – он качает головой. – Послушай, приятель, если ты хочешь заиметь хоть какую-то конуру в Гэпе, этого дерьма придется ждать двадцать или тридцать лет при такой-то журналистской чепухе. Тебе нужно сперва получить диплом, а потом умолять о работе какого-нибудь засранца, который будет командовать тобой тридцать лет; и тебе придется экономить каждый пенни, а когда ты накопишь, в Гэпе уже не останется домов, которые можно будет купить!
Даррен тычет пальцем в направлении гостиной.
– Видишь вон ту пластиковую коробку возле ног твоего «хорошего человека»? – спрашивает он.
– Угу.
– Там внутри – целый дом в Гэпе, – говорит он. – Мы плохие парни, Тинк, и нам не приходится ждать, чтобы покупать дома в Гэпе. В моей игре мы покупаем их завтра, если захотим.
Он улыбается.
– Это так весело? – спрашиваю я.
– Что?
– Твоя игра.
– Конечно, это весело, – отвечает он. – Ты встречаешь много интересных людей. Множество возможностей для развития твоего бизнеса, для получения деловых знаний. А когда копы кружат поблизости, ты реально чувствуешь, что живешь. Ты ввозишь огромную партию прямо под их носом, и делаешь продажи, и откладываешь прибыль, и поворачиваешься к своей семье и друзьям, и говоришь: «Черт возьми, поглядите, чего вы можете достичь, когда работаете как одна команда и по-настоящему придерживаетесь этого правила».
Даррен дышит глубоко и взволнованно.
– Это вдохновляет меня, – продолжает он. – Это заставляет поверить, что в таком месте, как Австралия, действительно возможно все.
Какое-то время мы сидим молча. Даррен щелкает крышкой своей зажигалки и спрыгивает с батута. Он направляется к парадной лестнице дома.
– Пошли наверх, – говорит он.
Я озадаченно молчу.
– Чего ты ждешь? – спрашивает он. – Мама хочет с тобой познакомиться.
– Зачем твоей маме со мной знакомиться?
– Она хочет встретиться с парнем, который не стал крысой из-за крысы.
– Я не могу пойти туда.
– Почему нет?
– Почти час ночи, и Лайл надерет мне задницу.
– Он не надерет тебе задницу, если мы не хотим, чтобы он это делал.
– С чего ты так уверен?
– Потому что он знает, кто мы такие.
– А кто вы такие?
– Мы – плохие парни.
Мы входим через раздвижные стеклянные двери на балкон. Даррен уверенно шагает в гостиную, не обращая внимания на Лайла, сидящего в кресле слева от него. Мама Даррена сидит, упершись локтями в колени, на длинном коричневом кожаном диване, ее муж откинулся на спинку рядом с ней.
– Эй, мам, я нашел парня, который шпионил за вами во дворе, – говорит Даррен.
Я вхожу в гостиную в своей пижаме с дыркой на ягодице.
– Это тот пацан, который не настучал про Джаббу, – поясняет Даррен.
Лайл поворачивается вправо и видит меня; его лицо переполняется яростью.
– Илай, какого черта ты здесь делаешь? – спрашивает он вкрадчиво и угрожающе.
– Даррен пригласил меня, – отвечаю я.
– Сейчас час ночи. Ступай. Домой. Немедленно!
Я поспешно разворачиваюсь и направляюсь обратно к дверям гостиной.
Бич Данг издает тихий смешок с дивана.
– Неужели ты сдашься так легко, паренек? – интересуется она.
Я останавливаюсь. Оборачиваюсь назад. Бич Данг улыбается, матовая белая основа на ее лице трескается вокруг морщинок от раздвигающихся губ.
– Объясни свое поведение, мальчик, – говорит она. – Пожалуйста, расскажи, зачем конкретно ты в этот поздний час в пижаме сверкаешь здесь своей милой белой попкой?
Я гляжу на Лайла. Он смотрит на Бич, и я прослеживаю за его взглядом. Она достает из серебряного портсигара длинную белую ментоловую сигарету, закуривает, откидывается на спинку дивана и делает первую затяжку, затем выпускает дым. Ее глаза сияют так, будто она смотрит на новорожденного ребенка.
– Ну? – подстегивает она.
– Я видел фиолетовый фейерверк, – отвечаю я. Бич понимающе кивает. Черт. Я никогда не осознавал, насколько она красива. Может, ей и за пятьдесят, или даже ближе к шестидесяти, но она так экзотична и волнующе-хладнокровна, что кажется змеей. Возможно, она так привлекательна в этом возрасте, потому что сбрасывает кожу, выскальзывает из старой оболочки, когда находит новую, чтобы ползти по жизни. Бич смотрит на меня с улыбкой, пока я не отвожу взгляд и не опускаю голову, чтобы подтянуть шнурок на своих болтающихся пижамных штанах.
– Ну и-и?.. – произносит она.
– Я… эм-м… я пошел за Лайлом, потому что… – Моя глотка пересыхает. Пальцы Лайла впиваются в подлокотники кресла. – Из-за всех этих вопросов.
Бич наклоняется вперед на диване. Изучает мое лицо.
– Подойди ближе, – говорит она.
Я делаю два шага к ней.
– Ближе, – настаивает она. – Подойди ко мне.
Я придвигаюсь еще ближе. Она кладет сигарету в угол стеклянной пепельницы, берет меня за руку и притягивает так близко, что ее колени касаются моих. От нее пахнет табаком и цитрусовыми духами. Ее руки бледно-белые и мягкие, а ногти длинные и красные, как пожарная машина. Она изучает мое лицо секунд двадцать и улыбается.
– Ох, юный деятельный Илай Белл, так много мыслей, так много вопросов, – говорит она. – Ну давай, спрашивай, мальчик.
Бич с серьезным выражением лица поворачивается к Лайлу.
– И я надеюсь, Лайл, что ты ответишь правду, – продолжает она.
Она кладет ладони на мои бедра и разворачивает меня лицом к Лайлу.
– Вперед и с песней, Илай! – подбадривает она меня.
Лайл вздыхает и качает головой.
– Бич, это… – начинает он.
– Наберись храбрости, мальчик, – говорит мне Бич, обрывая Лайла. – Лучше воспользуйся своим языком, пока Кван не отрезал его и не бросил в суп.
Кван сияет и поднимает брови от такой перспективы.
– Бич, я не думаю, что это необходимо, – возражает Лайл.
– Пускай мальчик решает, – отвечает она, наслаждаясь моментом.
У меня есть вопрос. У меня всегда есть вопросы. У меня всегда их слишком много.
– Почему ты занимаешься наркотиками? – спрашиваю я.
Лайл качает головой, смотрит в сторону и ничего не отвечает. Теперь Бич говорит тоном директора моей школы:
– Лайл, мальчик заслуживает ответа, не так ли?
Он глубоко вздыхает и поворачивается ко мне.
– Я делаю это для Титуса.
Титус Броз. Повелитель Конечностей. Лайл делает все для Титуса Броза.
Бич качает головой:
– Правду, Лайл, – повторяет она.
Лайл размышляет над этим долгую секунду, все глубже вонзая ногти в подлокотники. Затем встает и подхватывает с ковра гостиной пластиковую коробку для льда.
– Титус свяжется с вами по поводу следующего заказа, – говорит он. – Пойдем, Илай.
Он выходит через раздвижные двери. И я следую за ним, поскольку только что в его голосе слышались забота и любовь, а я последую за этим чувством куда угодно.
– Подождите! – рявкает Бич Данг.
Лайл останавливается, так что я тоже останавливаюсь.
– Вернись сюда, мальчик, – говорит она.
Я смотрю на Лайла. Он кивает. Я осторожно подхожу к Бич. Она смотрит мне в глаза.
– Почему ты не настучал на моего сына? – интересуется она.
Даррен сидит сейчас на кухонном столе, в кухне, переходящей в гостиную, и грызет мюсли, молча наблюдая за разворачивающейся перед ним беседой.
– Потому что он мой друг, – отвечаю я.
Даррен кажется шокированным этим признанием. Он улыбается.
Бич изучает мои глаза. Кивает.
– Кто научил тебя быть таким преданным своим друзьям? – спрашивает она.
Я тут же тычу большим пальцем в Лайла:
– Он.
Бич улыбается. Она все еще пристально смотрит мне в глаза, когда произносит:
– Лайл, если я могу позволить себе такую дерзость…
– Да-да, – говорит Лайл.
– Ты когда-нибудь приведешь юного Илая обратно, слышишь, и, наверно, мы обсудим некоторые возможности, которые появились. Давайте рассмотрим, не сможем ли мы вести бизнес между собой.
Лайл ничего не отвечает.
– Пойдем, Илай, – повторяет он.
Мы выходим за дверь, но у Бич Данг есть еще один вопрос.
– Ты все еще хочешь получить ответ, Илай? – спрашивает она.
Я останавливаюсь и оборачиваюсь.
– Да.
Она откидывается на спинку дивана, затягиваясь своей длинной белой сигаретой. Кивает и выдыхает изо рта столько дыма, что серое облако скрывает ее глаза. Облако, змея, дракон и плохие парни.
– Это все ради тебя.
Мальчик получает письмо
Дорогой Илай!
Привет из Б-16! Благодарю, как обычно, за то, что пишешь мне. Твое письмо было самой большой радостью, которая случилась у меня за месяц. В последнее время тут хуже, чем в Северной Ирландии. Несколько парней объявили голодовку, протестуя против тесноты, переполненности камер и того, что нечем заняться в дни отдыха. Вчера Билли Педона засунули головой в парашу четвертого двора, за то, что слишком много болтал с Гигси, который жаловался на холод на прогулке. Теперь во все параши вставили маленький ободок, чтобы внутрь не пролезала человеческая голова. Кажется, ты называешь такое «прогрессом»? В воскресенье в столовке вышло побоище. Старина Гарри Смоллкомб воткнул вилку в левую щеку Джейсону Харди, потому что Харди сожрал остаток рисового пудинга.
Весь ад вырвался на свободу, и в результате вертухаи забрали телевизор из первого блока. Никаких больше «Дней нашей жизни». Отберите у братвы из «Богго» свободу, заберите их права, заберите человеческий облик, отнимите волю к жизни, но, Бога ради, не трогайте «Дни нашей жизни»! Как ты можешь себе представить, парни изошли на дерьмо из-за этого, и начали разбрасывать дерьмо по всей тюрьме, как обезьяны. Я понятия не имею, откуда взялось столько дерьмища. В любом случае, все парни горят желанием узнать любые новости из внешнего мира, которые случились за эти дни, так что всякая информация будет принята с большой благодарностью. Последнее, что мы видели: Лиз, похоже, светит срок за стрельбу в Марию – тупая она шлюха, даже если это выглядело как случайное нападение. Она все еще не нашла шелковый шарф с буквой «С», который, я считаю, ее погубит. Наш сральник засорился во вторник, потому что у Денниса вышибло дно из-за плохой партии чечевицы, которой нас постоянно пичкают. Деннис израсходовал все запасы своей туалетной бумаги, и ему пришлось выдирать страницы из старой книжки «Выбор Софи», которая у нас валяется. Конечно, страницы не сломали сральник наглухо, а просто забили его, так что весь первый отряд мог насладиться запахом богатого внутреннего мира Денниса. Я рассказывал тебе о Треножнике в прошлом письме? Фриц некоторое время назад подобрал котенка, ползающего по двору. Фриц в последнее время вел себя хорошо, так что вертухаи разрешили ему заботиться о коте в свободное время. Мы все начали оставлять немного еды с обеда для кота, и он посещал наши камеры на досуге. А потом один из вертухаев случайно прихлопнул кота дверью камеры, и беднягу пришлось отнести к ветеринару, а тот выдвинул Фрицу с маленьким котенком серьезный ультиматум: либо дорогая операция по удалению ноги, либо пуля между глаз (не совсем то, что буквально сказал хирург, но ты представляешь общую картину). О покалеченном коте разошлись слухи, и мы пустили по кругу шляпу, и мы все вложили свой месячный заработок в операцию для несчастного котика Фрица. Ему сделали операцию, и он вернулся к нам, разгуливает теперь на трех лапах. Затем у нас случилась продолжительная дискуссия насчет того, как назвать кота, жизнь которого мы все спасли, и мы остановились на имени «Треножник». Этот кот стал здесь чем-то бо́льшим, чем «Битлз». Рад узнать, что у вас с Августом все хорошо в школе. Не забивайте на свою учебу. Вы же не хотите оказаться в выгребной яме, как эта, и не хотите опомниться накачанными хлоралгидратом и трахнутыми в задницу через перегородку прачечной каким-нибудь Черным Жеребцом, потому что так может случиться с ребятами, которые плохо учатся. Я сказал Дрищу держать меня в курсе ваших с Августом табелей успеваемости, хороших или плохих. В ответ на твой вопрос: я полагаю, лучший способ узнать, хочет ли парень зарезать тебя, – это скорость его шагов. Человека, у которого на уме убийство, выдают его глаза, в них есть намерение. Если люди загружены чем-то таким, ты увидишь, как они приближаются к своей жертве – медленно, глядя на нее издали, словно ястреб, а затем, когда приблизятся, то ускоряют шаги. Ближе, ближе, ближе. Если собираешься напасть на жертву сзади, втыкай заточку как можно ближе к почкам. Человек упадет, как мешок с картошкой. Суть в том, чтобы сунуть заточку достаточно жестко, чтобы донести свою точку зрения, и достаточно мягко, чтобы избежать обвинения в преднамеренном убийстве. Поистине, прекрасное равновесие. Скажи Дрищу, что его сад никогда не выглядел лучше. Азалии настолько розовые и пышные, что кажется, будто мы выращиваем розовую сахарную вату для Королевского Шоу. Благодарочка за фотографию мисс Хаверти. Она даже лучше, чем ты описывал. Нет ничего сексуальнее, чем молодая школьная учительница в очках. Ты прав насчет ее лица, оно как утренняя заря. Думаю, ты не скажешь ей об этом, чтобы не нарываться, но ребята из крыла «Д» передают ей большой привет. Ну, мне пора, приятель. Харч готов, и мне лучше получить свою долю болоньезе, прежде чем она исчезнет, как птица додо. Поднимайся высоко, малыш, ступай легко.
Алекс.
P. S.
Ты уже звонил своему отцу? Я не лучший человек, чтобы судить об отношениях отца с сыном, но считаю, если ты так много думал о нем, то есть нехилая вероятность, что он тоже думал о тебе.
Субботним утром мы с Дрищом пишем письма. Мама с Лайлом опять ушли в кино, вот такие они страстные любители синематографа. Они собирались посмотреть «Осьминожку». Август и я просились с ними. Они снова сказали «нет». Это уже смешно. Долбаные дилетанты.
– «Осьминожка» – это о чем? – спрашивает Дрищ, яростно строча правой рукой, причем удивительно аккуратным почерком.
Я отрываюсь от своего ответного письма.
– Джеймс Бонд сражается с морским монстром с восемью вагинами.
Мы сидим за кухонным столом со стаканами какао и нарезанными апельсинами. Дрищ слушает скачки на ипподроме «Игл Фарм» по приемнику, стоящему возле кухонной раковины. Август пристроил на зубах четвертушку апельсиновой кожуры, как Рэй Прайс – свою капу. На улице жарко и душно, потому что сейчас лето и это Квинсленд. Дрищ снял футболку, и я могу видеть его грудную клетку доходяги, как будто он медленно умирает у меня на глазах от своей диеты из сигарет и печали.
– Ты хоть ел, Дрищ?
– Не начинай, – отмахивается он, зажав самокрутку в уголке рта.
– Ты похож на привидение.
– Дружелюбное привидение? – спрашивает он.
– Ну, не враждебное.
– Что ж, ты и сам не бронзовая статуя, малец. Как продвигается твое письмо?
– Почти готово.
Дрищ провел в Богго-Роуд в общей сложности тридцать шесть лет. Ему не разрешали переписку большую часть его срока в Д-9. Он знает, что означает хорошее письмо для человека за решеткой. Это связь с волей. Человеческая поддержка. Пробуждение от кошмарного сна. Дрищ годами пишет заключенным в Богго-Роуд, подписываясь фальшивыми именами в графе «Отправитель», потому что надзиратели никогда не пропустят письмо от Артура «Дрища» Холлидея – человека, который знает, как сбежать из их крепости с красно-кирпичными стенами, лучше, чем кто-либо другой.
Дрищ познакомился с Лайлом в 1976 году, когда они оба работали в брисбенской автомобильной мастерской. Дрищу тогда было шестьдесят шесть. Он отсидел двадцать три года из своего пожизненного срока и трудился по схеме «освобождение для работы», днем работая под надзором на воле, а на ночь возвращаясь в тюрьму. Дрищ и Лайл хорошо сработались, перебирая автомобильные двигатели. Они быстро нашли общий язык – сленг механиков и сленг времен своей беспутной юности. Иногда по пятницам Лайл засовывал длинные рукописные письма в рюкзак Дрища, чтобы тот нашел их в выходные и друзья могли бы продолжить свои беседы с помощью убогого почерка Лайла. Дрищ однажды сказал мне, что готов умереть за Лайла.
– Но затем Лайл пришел и попросил кое о чем потруднее, чем смерть.
– О чем, Дрищ?
– Он попросил меня присмотреть за вами, двумя спиногрызами.
Два года назад я застал Дрища пишущим письма за кухонным столом.
– Я пишу заключенным, которые не получают писем от родных и друзей, – сказал он.
– А почему их родные и друзья не пишут им? – спросил я.
– У большинства из этих парней никого нет.
– А можно я напишу кому-нибудь?
– Конечно, – кивнул он. – Почему бы тебе не написать Алексу?
Я взял ручку и бумагу и уселся за стол рядом с Дрищом.
– О чем мне писать?
– Напиши о том, кто ты и чем занимался сегодня.
Дорогой Алекс!
Меня зовут Илай Белл. Мне десять лет, и я учусь в пятом классе Даррской государственной школы. У меня есть старший брат по имени Август. Он не разговаривает. Не потому, что не может говорить, а потому, что не хочет. Моя любимая игра на «Атари» – «Missile Command», моя любимая команда регби – «Параматта Илз». Сегодня мы с Августом ездили кататься в Иналу. Мы нашли парк, от которого отходил канализационный тоннель, достаточно большой, чтобы мы могли в него забраться. Но нам пришлось вылезти, когда какие-то мальчишки-аборигены сказали, что это их тоннель и что мы должны убраться, если не хотим получить трепку. У самого большого из пацанов-аборигенов был здоровенный шрам через правую руку. У того, которого Август избил, прежде чем они все убежали. По дороге домой на тропинке мы увидели стрекозу, поедаемую заживо зелеными муравьями. Я сказал Августу, что мы должны избавить стрекозу от страданий. Август хотел оставить все, как есть. Но я наступил на стрекозу и раздавил ее насмерть. Однако когда я на нее наступал, то убил тринадцать зеленых муравьев по ходу дела. Как вы думаете, может, мне стоило просто оставить стрекозу в покое?
Искренне ваш,
Илай.
P. S.
Мне жаль, что вам никто не пишет. Я буду продолжать писать вам, если захотите.
Две недели спустя я был вне себя от радости, получив от Алекса ответное письмо на шести страницах, причем три оказались посвящены воспоминаниям о тех временах детства Алекса, когда его тоже запугивали мальчишки в канализационных тоннелях, и о драке, которая затем последовала. После отрывка, в котором Алекс подробно описывал анатомию человеческого носа и указывал, насколько он слаб по сравнению с быстро подставленным лбом, я спросил Дрища, с кем именно я подружился по переписке.
– Это Александер Бермудес, – ответил он.
Приговоренный к девяти годам заключения в тюрьме Богго-Роуд после того, как полиция обнаружила шестьдесят четыре незаконно ввезенных советских автомата АК-74 в сарае на заднем дворе его дома в Эйч-Майл-Плейнс, которые он собирался распространить среди членов банды мотоциклистов-преступников «Повстанцы», служивший когда-то в Квинсленде парламентским приставом.
– Не забывай быть конкретным, – всегда говорит Дрищ. – Подробности. Вставляй все детали. Парни ценят все это подробное дерьмо из повседневной жизни, которого они больше не получают. Если у тебя есть учительница, которая тебе нравится, расскажи им, как выглядят ее волосы, как выглядят ее ноги, что она ест на обед. Если она учит тебя геометрии, расскажи, как она рисует долбаный треугольник на школьной доске. Если ты вчера мотался в магазин за пакетиком конфет – ездил ли ты на своем велике, ходил ли пешком, видел ли радугу по пути? Ты купил леденцы, ириски или карамельки? Если на прошлой неделе ты ел хороший кусок мяса – был это стейк с горошком, карри или говядина с грибами? Больше подробностей.