bannerbannerbanner
Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Вадим Дамье
Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Полная версия

Но одно они передавали совершенно точно: именно естественным наукам и естественно-научному мировоззрению отдавали приоритет молодые «нигилисты» – новое молодежное контркультурное течение. Уже летом 1859 года Петр читает труды вульгарных материалистов, которых так славит тургеневский Базаров: Карла Фохта, Людвига Бюхнера и Якоба Молешотта. Из книги Фохта «Материя и сила» (Тургенев ее тоже упоминает в своем романе) Петр делает вывод: «истины материалистов вовсе не метафизика…»[97] С тех пор этот философский термин на букву «м» становится для него ругательным словом, обозначая нечто умозрительное и далекое от науки.

«Нигилизм, – свидетельствовал революционер-народник Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский, – объявил войну не только религии, но и всему, что не было основано на чистом и положительном разуме, и это стремление, как нельзя более основательное само по себе, доводилось до абсурда нигилистами 60-х годов… Нигилизм восторжествовал по всей линии»[98]. Глашатай и кумир русских нигилистов, Дмитрий Иванович Писарев, которого молодежь читала взахлеб, провозглашал, что естественные науки должны стать основой практической жизни человека. «Истинная наука ведет к осязательному знанию», – писал он. «Все материальное благосостояние человека зависит от его господства над окружающей природой, и это господство заключается в знании естественных сил и законов». И даже мировоззрение человека есть лишь сумма «объяснений, относящихся ко всем различным явлениям природы»[99].

Именно в такой интеллектуальной атмосфере формировались интересы юного Петра Кропоткина. Как и «нигилисты», он отдавал предпочтение естественным наукам и стремился изучать именно их. Как и те, он стремится к свободе мысли, к освобождению от устоявшихся шаблонов, норм и верований. Как и другие ищущие и мыслящие молодые люди, он искал в этих областях знания ключ к пониманию того, что происходило вокруг него. Об этом свидетельствует его активная переписка с братом Александром: оба они могут на протяжении долгих страниц обсуждать научные вопросы и гипотезы. «Чистая», умозрительная абстракция их не занимает, а социальные темы привлекают их внимание прежде всего с точки зрения практического применения тех или иных идей.

Такое отношение к «абстрактному» знанию Кропоткин сохранил на всю жизнь. К нему он относил и философию Гегеля и Маркса. Марксизм с его философией был для него отвлеченной и далекой от жизни абракадаброй, которая пытается втиснуть многообразную, живую реальность в узкие рамки заранее выведенных умозрительных законов, чем-то вроде заклинания «великого святого Маца» у китайского писателя Лао Шэ: «Пулопулап – это выше-низший варэ-варэ среди яящихся всего планетозема!»[100] Уже в зрелом возрасте Кропоткин не переставал обрушиваться на «метафизические» обобщения, «установленные либо диалектическим методом, либо полусознательною индукциею». По его мнению, они отличались «отчаянною неопределенностью», основывались «на весьма наивных умозаключениях» и догадках, были «выражены в столь отвлеченной и столь туманной форме», что позволяли сделать самые различные, даже диаметрально противоположные выводы[101]. Именно поэтому Петр Алексеевич стремился позднее поставить анархизм на строго «научную» основу.

Интерес Кропоткина к изучению природы методом естественных наук в сочетании с литературным талантом и литературным вкусом, воспитанным на романах Тургенева, иногда побуждал его писать необыкновенные, парадоксальные строки. Таков, например, фрагмент из его воспоминаний, написанных в 1907 году в честь друга, известного революционера Степняка-Кравчинского. Поэтичное описание огня в печи крематория, где сожгли тело друга, полное красочных аналогий с природными явлениями, поистине заслуживает цитирования: «Тут, в небольшой зале… перед нами открылась громадная печь, наполненная раскаленными газами такой яркости и красоты, таких волшебных цветов, какие видны только при восходе солнца на море или в горах. Туда быстро вкатили гроб, и он исчез среди охвативших его клубящихся лучезарных, розоватых огней…»[102]

Или взять хотя бы его восторг естествоиспытателя от грозы в Никольском, запечатленный в одном из писем брату Саше: «Какая великолепная была сейчас гроза, она теперь снова начинается, но в другой форме, я в жизни не видал такой грозы, – такой массы накопившегося электричества и такого способа разряжений. Отдельных ударов совсем не было, а непрерывное, без преувеличения, освещение ¼ неба ярким фосфорическим светом, гром гремел изредка; хотя гроза была близко от нас, но молния за молнией освещали Никольское так великолепно, что я не мог оторваться от окна. Такая гроза – счастье»[103]. Как тут не вспомнить знаменитое изречение Максима Горького: «Пусть сильнее грянет буря…»

* * *

Огромную роль в становлении нового мировоззрения играли переписка со старшим братом Александром и чтение радикальных книг.

Саша был старше Пети на полтора года и к моменту поступления младшего брата в Пажеский корпус уже учился в кадетском корпусе в Москве. Как видно из их переписки, он первый пустился в мировоззренческие искания, не удовлетворенный догмами официальной православной церкви. Александра увлекли идеи испанского еретика XVI столетия Мигеля Сервета, которого преследовала католическая церковь, а затем сожгли в Женеве по настоянию неистового Жана Кальвина. Затем симпатии Александра Кропоткина завоевали доктрина Мартина Лютера и философия Иммануила Канта. Вслед за братом «Критика чистого разума» Канта привела юного пажа в неописуемый восторг. «Что за чудесная книга! Я до сих пор не читал ничего подобного. Я читал, ломал голову по ½ ч. На 2, 3 стр[аницах]. А что за прелесть! После святой, как хочешь, а я буду продолжать читать это и наслаждаться»[104], – писал он брату в декабре 1858 года. Некоторое время Петр даже подумывал об официальном переходе в лютеранство, но такой шаг в тогдашней России был очень рискован. За отступление от государственной веры человека могли лишить званий и чинов и отправить в ссылку. Поэтому Александр сохранял свои искания в тайне, но в письмах настойчиво звал Петра ознакомиться с прочитанными им книгами и последовать его примеру. Эти призывы побуждали брата к размышлению и духовному развитию: «Он поднимал один за другим вопросы философские и научные, присылал мне целые ученые диссертации в своих письмах, будил меня, советовал мне читать и учиться», – вспоминал Петр Алексеевич[105].

 

Сам он твердых религиозных убеждений не имел и глубинной верой не отличался. Его терзали сомнения. Церковные догматы казались ему нелепыми. «Я, по крайней мере, нахожу, что все-таки лучше быть лютеранином, как ты, чем православным, как я, – писал Петр Александру в октябре 1857 года, – потому что я не имею никакой религии, я нахожу, что я жалок даже теперь, верю, что Бог есть, что Иисус Христос есть, а между тем это все так неясно в моей голове, что я путаюсь… Я даже невольно смеялся иногда, проходя мимо молящихся на площадке у дверей нашей церкви… Я наконец дошел до того, что почти ничему не верю, это состояние неприятно поражает меня, и я не знаю, как выйти из него…»[106] Вот уже три года он испытывает этот душевный кризис и «не имеет религии». Он готов был примкнуть к лютеранам, затем увлекался философией французского вольнодумца XVIII века Франсуа Вольтера, который отвергал как религию, так и атеизм, склоняясь к мысли, что у вселенной был разумный творец, но, свершив свое дело, тот больше не вмешивается в происходящее. Петр критиковал поклонение иконам и мощам, но допускал переселение душ… Затем, борясь с сомнениями, он пришел к выводу, что все доказательства существования бога не выдерживают критики: я «начинаю ни во что не верить»; «религия утвердилась оттого, что прежде не находили ни на что объяснений»; «наш внутренний голос – вот вся наша религия, я думаю»[107], – пишет Кропоткин брату в апреле 1858 года. Александр пытался переубедить Петра и отговорить его от пробуждающегося атеизма, но и сам колебался, взгляды его постоянно и мучительно менялись: к началу 1859 года он перешел на позиции философского материализма, старался «сделать Петю матерьялистом»[108] и преуспел в этом… Он советует брату книги по разным отраслям знания, которые можно и нужно прочитать. В 1860 году Саша, собиравшийся уже строить собственную философскую систему, с грустью писал брату, что в этой сфере они далеко разошлись. Петр стал атеистом, но его все меньше и меньше интересовало абстрактное философствование; Александра больше занимало чистое знание. Однако их интеллектуальный диалог продолжался и в последующем. В переписке они обсуждают прочитанное, идеи Канта, теории изменчивости видов, научные открытия.

Александр всегда более резко и открыто бунтовал против отцовского деспотизма, за что Алексей Петрович платил ему настоящей ненавистью. Как отмечает биограф Кропоткина Мартин Миллер, Саша страдал от своих детских переживаний гораздо сильнее, чем его младший брат. Он испытывал безнадежную потребность «в любви, в которой, как он чувствовал, родители ему отказывали». Его духовные метания были более мучительными. Уже в 1860 году из их писем друг к другу становится видно, что роли братьев постепенно меняются: прежде в роли наставника выступал Александр, теперь уже советы дает младший брат. Первоначально Петр ощущает себя неуверенно, у него недостает знаний для аргументации, но постепенно становится все более твердым в своих мнениях[109].

Политические убеждения Александра были более умеренными, чем у Петра. Он – либерал и сторонник мирных преобразований, но понимает, что события могут развиваться и по другому пути. «Предвижу я вновь шествие рука об руку: пора готовиться Руси к свободе!.. я уже начинаю понемногу волноваться!.. тут мы, надеюсь, не разойдемся. – Может быть, близко время, когда интересы народа найдут во мне участие, равное с интересами науки», – уверяет Александр брата. «Не забудь твоих слов про шествие рука об руку, – отвечает тот. – Припомнишь их когда-нибудь – во мне будет верный товарищ»[110].

* * *

Вторая тема, которая волновала юного Петра в те годы, – это вопрос о реформах в России. Его не мог обойти вниманием ни один мыслящий человек. Споры в российском обществе шли нешуточные. Тяжелое и унизительное поражение в Крымской войне, расточительность, коррупция, экономические трудности – все это делало назревшие преобразования настоятельно необходимыми. «Несостоятельность всего существующего выдается все с большею и большею выпуклостью и резкостью. Бездна, в которую безнаказанно мы глядели, открывается все шире… – сетовал историк, либерал Константин Дмитриевич Кавелин в письме тогдашнему лидеру русской оппозиционной эмиграции Александру Герцену. – Все валится, все разрушается, ничего пока не создается. Нет возможности провидеть того синтеза, на котором построится новое общественное здание…» Кавелин констатировал, что «эмансипация спит и усыпляется умышленно», административные реформы парализованы, стране угрожает банкротство и «недовольство всех классов растет». «Какое-то тревожное ожидание тяготеет над всеми, но ожидание бессильное»[111].

Новый император Александр II распорядился подготовить проекты реформ, включавших ликвидацию крепостного права и перестройку государственных и административных учреждений страны. Эти планы, которые с 1857 года приобрели более четкие очертания и нашли свое завершение в знаменитом освобождении крестьян 19 февраля 1861 года, широко обсуждались тогдашней российской общественностью.

Петр Кропоткин горячо приветствовал новые веяния. «Я с жадностию слежу за всеми нововведениями, я ждал и жду многого от царствования Александра, но много, много нужно было устранить и потом приниматься за дело, – пишет он брату весной 1858 года. – Старая система разрушается, новая не создана; это невозможно, ввели эмансипацию, бог знает, что будет из этого, притом теперь самодержавие невозможно, это должно измениться, и если не удалось в 1826 году, то удастся же теперь в скором времени, и авось мы доживем до того, что увидим Россию наряду с прочими евр[опейскими] государствами; многое, многое нужно будет переменить теперь, чтоб вышло что-нибудь порядочное»[112]. Приветствуя идею освобождения крестьян от крепостной зависимости, Кропоткин все же считал, что главным делом является ликвидация самодержавия и расточительных расходов на содержание императорского двора. «Не важнее ли в 10 раз образ правления? – задается он вопросом в письме Александру. – Не лучше ли было решить кровавые, может быть, вопросы тихим путем. Сократить расходы, постепенно вести дела к уничтожению самодержавия, а вместе с этим уничтожить крепостное право, а уничтожать его одно, а тратить черт знает что, не то же ли это, что подготовлять бунт». Петр Кропоткин еще далек от будущей анархистской мысли о желательности революции и надеется на мирные реформы. Он допускает, что «быть может, нельзя иначе переменить правительство, как силою народа». Но ему все еще кажется, что царю «можно, ведя дела постепенно, самому ограничить свою власть»[113].

В доме у дяди, князя Дмитрия Сергеевича Друцкого, Петр впервые познакомился с нелегальной революционной литературой, которая доставлялась в Россию из-за границы. Вместе с двоюродной сестрой Варварой Дмитриевной он зачитывался журналом «Полярная звезда». Его издавал Герцен в Лондоне. Кропоткин вспоминал позднее, с каким «молитвенным благоговением» рассматривал напечатанные на обложке профили казненных декабристов. «Красота и сила творчества Герцена, мощность размаха его мыслей, его глубокая любовь к России охватили меня, – писал он в "Записках революционера". – Я читал и перечитывал эти страницы, блещущие умом и проникнутые глубоким чувством»[114]. С 1858 года он читает российские литературно-политические журналы – либеральный «Русский вестник» и радикальный «Современник»[115]. Знакомится с произведениями Николая Платоновича Огарева, Николая Некрасова[116].

В 1858 году Петр попытался издавать в корпусе подпольную газету «Отголоски из Корпуса», осуждая в ней злоупотребления чиновников и горячо ратуя за конституцию и правовой строй для России. Листок должен «выводить все язвы Корпуса, ложное направление воспит[анников], разбирать их поступки», – объяснял Петр в письме Александру в апреле 1858 года[117]. Газета раскладывалась по шкафам учащихся, которых она могла заинтересовать; было определено место, куда желающие могли положить свои отзывы и заметки, – так функционировала обратная связь. Однако в итоге из проекта ничего не вышло: отклик был минимальным, и Кропоткин к осени прекратил издание. Но вокруг него образовалась группа из нескольких единомышленников. Это был его первый нелегальный «кружок»[118]

 

Как и многие другие прогрессивно настроенные молодые люди рубежа 1850–1860-х годов, Кропоткин разделял иллюзии в отношении реформаторских планов Александра II. Молодежь верила, что новый император и стоящая за ним «партия» действительно желают повести Россию по-новому, передовому пути, но им мешают влиятельные консервативные круги. Петр с восторгом воспринял манифест 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян. Молодые офицеры встретили речь царя, объявившего о том, что «положен конец вековой несправедливости», криками «ура!». Вместе с другими учащимися Кропоткин с воодушевлением запел перед спектаклем в опере гимн «Боже, царя храни!». Огромное впечатление произвело на него и то, как приветствовали падение крепостничества крестьяне в поместье отца Никольское: «Когда я увидел наших никольских крестьян через пятнадцать месяцев после освобождения, я не мог налюбоваться ими. Врожденная доброта их и мягкость остались, но клеймо рабства исчезло. Крестьяне говорили со своими прежними господами как равные с равными, как будто никогда и не существовало иных отношений между ними»[119].

Но всем этим восторгам предстояло очень быстро улетучиться. Первые сомнения зародились после того, как в феврале 1861 года Петр был произведен в фельдфебели Пажеского корпуса и должен был дежурить при дворе. Теперь он мог не только познакомиться с нравами и интригами двора, но и наблюдать императора в непосредственной близости. «Ряд мелких случаев, а также реакционный характер, который все более и более принимала политика Александра II, стали поселять сомнения в моем сердце», – напишет Кропоткин позднее. Один из таких эпизодов произошел в январе 1862 года, когда царь на глазах у всех отказался принять прошение у упавшего ему в ноги старого крестьянина, пройдя мимо него, как будто это был не человек, а пустое место. Такое презрение к простым людям неприятно поразило Петра, и он решился на самовольный поступок: «Не было никого, кто мог бы принять бумагу. Тогда я взял ее, хотя знал, что мне сделают за это выговор: принимать прошения было не моим делом; но я вспомнил, сколько должен был перенести мужик, покуда добрался до Петербурга, а затем пока пробирался сквозь ряды полиции и солдат. Как и все крестьяне, подающие прошение царю, мужик рисковал попасть в острог, кто знает на какой срок»[120]. Конечно, жест Кропоткина ничему не мог помочь, но как еще он сумел бы выразить сочувствие и поддержку несчастному, измученному человеку?!

Тяжелое впечатление произвел на Петра жестокий разгон властями в Петербурге студенческих демонстраций осенью 1861 года. Использование войск для арестов участников безобидных сходок и шествий возмутило его до глубины души. «Подлость, мерзость, гадость»[121], – пишет он в письме брату о действиях генералов, организовавших репрессии. К этому времени он начинает интересоваться социальной ситуацией не только в России, но и в мире. Александр уже писал ему о пробуждении рабочих в Европе. Теперь в руки юноши попадает статья известного радикального публициста из журнала «Современник» Николая Васильевича Шелгунова «Рабочий пролетариат в Англии и Франции». Информацию тот взял из книги Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». Но для русской печати того времени это была новая и довольно оригинальная тема. Интеллигенция размышляла о том, что ждет Россию дальше, примеряя европейские модели развития, поэтому статья сразу же вызвала интерес читателей… Ведь раньше в России о положении бедноты в европейских странах почти никто не писал. Прочитав статью, Петр становится «горячим защитником пролетария»[122]. Написанную им рецензию на эту статью в декабре 1861 года опубликовал журнал «Книжный вестник». Его издателем был один из офицеров Пажеского корпуса, поручик Николай Алексеевич Сеньковский. Зная о литературных и журналистских интересах Пети Кропоткина, он предложил ему «написать что-нибудь» для своего журнала[123]. Это была первая печатная работа будущего анархиста!

Начинающий рецензент Петр Кропоткин ценит статью за «факты», которые показывают «другую "сторону медали"» «восхваляемой европейской цивилизации»: бедность рабочих в Великобритании – стране, в то время служившей эталоном развитой капиталистической страны. «Темные закоулки этих городов с их заразительными зловониями, теснотою, недостатком вентиляции и прочими ужасами пролетариата»[124], – это и есть неэталонная «сторона» жизни Британии, возмутившая юного пажа, уже насмотревшегося на «свинцовые мерзости» крепостного права в Отечестве своем…

* * *

Учеба в Пажеском корпусе была еще в самом разгаре, но нужно уже думать о будущем. Петр и Александр не хотели военной карьеры, которую готовил им отец. Они мечтали поступить в университет, но родитель решительно возражал. Деньги были в его руках, и тратил он их на детей весьма и весьма экономно. Первым взбунтовался более старший Саша. Вспыхнул грандиозный скандал – Алексей Петрович устроил ему настоящий разнос, обвинив в безделии и в том, что тот портит младшего брата. Он накричал на сына: «При мне, бывало, куда отец посадит, там и сидишь! ‹…› И как смеет сын рассуждать перед отцом!» В ответ Александр резко заявил: «То были ваши времена, теперь настали наши, в ваше время офицеру было достаточно уметь кричать погромче "направо" – теперь же требуются от них знания военных наук. Я же ими не занимаюсь и не стану заниматься… Опять-таки в ваше время сын должен был молчать; теперь иное время…» В итоге Александр решил порвать с отцом[125]. Попытка примирения продлилась недолго, хотя Петр уговаривал брата избегать поспешных и резких решений. Окончив кадетский корпус, Саша жил в поместье Никольское, но в ноябре 1859 года, когда он собрался уехать в Москву, чтобы начать самостоятельную жизнь и работать учителем, отец набросился на сына и избил его. В январе 1860 года избиение повторилось; родитель не отпускал Александра и собирался определить его юнкером в Колыванский полк в Мещовске.

Сообщение об этом «ошеломило» и «взбесило» Петра, и в письме он гневно обрушился на брата: «Скажи, пожалуйста, что ты за баба такая? – негодует он. – Отец бьет тебя, и ты ничего не предпринимаешь; ты не обороняешься. Если дело дошло до драки, нечего церемониться, я бы сопротивлялся; что ты не пригрозишь жалобой к граждан[скому] губернатору? Что ты не напишешь этой жалобы, не удерешь пешком до Калуги, в случае крайней надобности, если никто не возьмется отвезти ее на почту. Отец бесчеловечно обращается с тобой, он задерживает тебя дома, тебе 19 лет, ты чиновник. Требуй настоятельно, дерись, коль на то пошло, таких господ легко испугать; а ты даешь над собою власть, затеял черт знает что, рискуешь всем, имея в виду очень мало. Тут я уж не стану тебе советовать ждать у моря погодки, беги в Москву во что бы то ни стало. Там найдется кто-нибудь, чтоб помочь»[126].

Но Александр считал, что деваться ему пока некуда. Более мягкий и впечатлительный по характеру, чем младший брат, он продолжал терпеть упреки, издевательства и придирки. Только летом 1860 года, раздобыв деньги, он сумел уехать в Москву. Известное примирение произошло только в январе 1861-го: вероятно, на отца подействовала судьба его старшего сына Николая. Тот служил офицером на Кавказе и спился. В 1861 году Алексей Петрович на пять лет отдал его в монастырь «на послушание». Позже, в 1864 году, тот сбежит и пропадет без вести. По слухам, которые приводит в воспоминаниях Екатерина Половцова, якобы его видели в Данковском уезде Рязанской губернии. Он вел странническую жизнь, бродил босиком, с посохом в руках[127]. В том же 1861 году Александр стал посещать лекции в Московском университете, как вольнослушатель, но долго там не продержался: вместе с товарищами он участвовал в студенческой демонстрации, которая направилась к дому генерал-губернатора, чтобы потребовать улучшения внутреннего режима в университете. Марш был жестоко разогнан, многие манифестанты избиты и арестованы. Среди них был и Александр, которого затем исключили из вольнослушателей. После этого Саша, еще недавно уверявший брата, что его интересует только наука, бросается в политику. Он связывается с кружками сторонников политических и экономических реформ, сочиняет и рассылает прокламации…

Петр, напротив, пытается поддерживать внешне нормальные отношения с отцом, но в письмах к брату прорываются его истинные чувства. «Он очень постарел, верно не долго проживет, хотя такие существа подолгу живут»[128]. В разговорах с ним юный Кропоткин пытается защищать брата, но отец отмахивается.

Впрочем, общение с отцом дало Петру Алексеевичу возможность познакомиться с одной поистине легендарной личностью. В январе 1861 года Петр проводил рождественские каникулы в Никольском. В Калуге, где наш герой на балах спасался от скучной атмосферы отцовского дома, проживал легендарный Шамиль – полководец мятежных кавказских горцев, бывший глава Имамата Нагорного Дагестана и Чечни. 25 августа 1859 года он сдался в плен русским войскам, с боя взявшим последний оплот сопротивления – аул Гуниб. Пленник пользовался уважением со стороны победителей и получил разрешение проживать со своей семьей в Калуге[129], под охраной русских офицеров. Вместе с отцом посетил его и молодой Петр Кропоткин. Будущий офицер с интересом слушал беседу двух бывших военачальников. «Он вел самый официальный разговор с отцом, расспросил отца подробно о Турецкой кампании 1828 года и т. д.»[130], – вспоминал Петр.

Свои дальнейшие планы Петр от отца пока скрывает. Заинтересовавшись математикой, юноша решил заняться естественными науками, но не ради чисто теоретических изысканий. «Но, конечно, я считаю себя способным предаться науке, и меня тянет возможность в будущем суметь прилагать свои знания к делу, посвятить себя сельскому хозяйству, промышленности… – сообщает он Александру в январе 1860 года. – Конечно, для этого я считаю необходимым первоначальное образование, и поступление в университет есть мое первое желание, впрочем, все это такие мечты…»[131] Брат попытался развеять его надежды стать образцовым помещиком-реформатором, напомнив, что для этого нет ни средств, ни возможностей. Он отговаривает его от университетского образования, считая его средневековым пережитком. Но Петр все еще надеется уговорить отца дать согласие на его поступление в университет. Потом ему в голову приходит мысль поступить в Артиллерийскую академию и одновременно посещать университетские лекции, после чего поступить на работу управляющим заводом. Саша счел, что это – «идеал недостижимый»[132], и посоветовал брату пойти после корпуса в Инженерную академию. Но изучаемые там предметы были Петру неинтересны. Впрочем, и в надеждах на Артиллерийскую академию он вскоре разочаровался. Ему хочется после выхода из корпуса надеть штатскую одежду и жить «вольным гражданином», посещая университет. А еще его влечет на неосвоенный Дальний Восток, о котором ему когда-то писал Александр. «Уехать бы куда-нибудь отсюда, на Амур, что ли, если там хорошо и есть к чему приложить свои труды, а я чувствую достаточно сил, чтобы заняться и быть на что-нибудь полезным», – признается он брату[133]. Тот снова пытается его отговорить, но тяга к Сибири у Кропоткина становится все сильнее.

* * *

Что же так влекло Петра Кропоткина в незнакомые и почти неизведанные дальние края? Прежде всего, конечно же, то, что он не видел для себя никаких реальных возможностей осуществить свои планы и желания в столице империи. Университет оставался несбыточной мечтой, хотя профессор Классовский убеждал его поступать туда. «Поверьте мне, вы будете гордостью России», – уверял старик. Но Петр понимал, что отец не даст согласия на его поступление и денег на учебу, а принимать стипендию от главного начальника военно-учебных заведений великого князя Михаила Николаевича или кого-либо иного из членов царской семьи он не желал. В Артиллерийскую академию ему уже тоже окончательно расхотелось: там происходило ужесточение внутреннего режима.

А Сибирь… Там, как представлялось Кропоткину, могут открыться новые, совершенно неожиданные возможности. Описания красот Амурского края наполняли его душу романтическими ожиданиями. В нем просыпался будущий выдающийся географ. «Я читал об этом Миссисипи Дальнего Востока, о горах, прерываемых рекой, о субтропической растительности по Уссури; я восхищался рисунками, приложенными к уссурийскому путешествию Маака[134], и мысленно переносился дальше, к тропическому поясу, так чудно описанному Гумбольдтом[135], и к великим обобщениям Риттера[136], которым я так увлекался», – вспоминал Кропоткин позднее[137]. Ему хотелось «увидать новую природу, новые племена людей, пожить жизнью, близкой к природе, увидеть горные страны и такие великие реки, как Амур и Уссури, в области которых тропическая природа странным образом смешивается с полярной, – где лианы и дикий виноград вьются вокруг северной ели и где тибетский тигр встречается с якутским медведем»[138]. А там – быть может, и возможность отправиться через океан, в Америку…

Тяга к науке отличала его всю жизнь. Она сыграла свою роль в выборе, который предстояло сделать Петру Алексеевичу. Не меньшее место в его планах занимали и практические соображения. Наука, как и всегда, занимала его не сама по себе, а как средство для улучшения жизни людей. Ему казалось, что на новом, свежем месте, вдалеке от петербургской бюрократии и столичных интриг, можно будет осуществить и опробовать меры, способные в будущем изменить страну к лучшему. Иными словами, что «Сибирь – бесконечное поле для применения тех реформ, которые выработаны или задуманы. Там, вероятно, работников мало, и я легко найду широкое поприще для настоящей деятельности»[139], – мечталось Петру.

* * *

Дальний Восток и Сибирь рубежа 1850–1860-х годов действительно были не совсем обычной частью Российской империи. Вплоть до 1858–1860 годов на Амурский, Уссурийский и Приморский края претендовала правившая Китаем маньчжурская империя Да Цин. В зените своего могущества, в конце XVII века, она смогла успешно остановить дальнейшее проникновение Российского государства на юг и восток. В те времена российские цари безмерно рисковали, ввязываясь в борьбу с этим государством за берега Амура. Так, Ерофей Хабаров, получивший приказ ни много ни мало заставить маньчжурского императора-«богдоя» (богдыхана) «со всем своим родом и улусными людьми» оказаться «под Государевою Царевою и Великого Князя Алексея Михайловича всея Русии высокою рукою на веки неотступные в прямом холопстве», а в случае неповиновения – «смирять их ратным боем»[140], запросто мог со всем своим немногочисленным воинством да и со всем русским населением Сибири разделить судьбу героев романа Санчеса Пиньоля «Пандора в Конго». Те разбудили своей алчной охотой за бриллиантами неведомую подземную цивилизацию, воины которой их перебили, а затем уцелевшим пришлось спешно взрывать подземные ходы в мир Подземелья, пока вырвавшиеся оттуда армии не покончат со всей наземной цивилизацией… Наивному завоевателю-«землепроходцу» и охотнику за данью-ясаком просто повезло: маньчжурские Цины в этот момент были заняты покорением Китая. Как только они завершили эту длительную кампанию, положение изменилось, и дело закончилось падением ключевой русской крепости Албазин, военными поражениями и уходом русских с Амура на долгое время…

Серьезным и деятельным управлением этими отдаленными и малонаселенными землями пекинские императоры не занимались. Так и оставались обширные пространства под формальной властью Поднебесной, на которую никому и в голову не приходило посягать до тех пор, пока династия Да Цин была сильна и могущественна. Еще в самом конце XVIII столетия ее император мог презрительно и высокомерно отвечать британскому королю, что не нуждается в хитроумных поделках варваров: «Трепеща, повинуйтесь и не выказывайте небрежности!»[141] Но в условиях «опиумных войн», унизительных разгромов, нанесенных китайским армиям европейскими державами, и вспыхнувшего в Южном Китае восстания тайпинов положение изменилось. Цинское правительство предпочитало теперь договориться с Россией о разделе спорного Дальнего Востока. В 1858 году генерал-губернатор Восточной Сибири[142] Николай Николаевич Муравьев (1809–1881), рьяный сторонник российской экспансии на восток, вынудил маньчжурские власти подписать Айгунский договор, согласно которому граница между обеими империями проводилась по реке Амур. По Пекинскому договору 1860 года к России отходило также Приморье. В отличие от Да Цин, Российская империя принялась тут же интенсивно осваивать новые земли: начинается активное заселение территорий, в 1858 году основывается Хабаровск[143], а в 1860 году – Владивосток.

97Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 149.
98Степняк-Кравчинский С. Грозовая туча России. М., 2001. С. 26, 28.
99Цит. по: Забелина Н. Н. Осмысление роли науки как фактора исторического прогресса в воззрениях Д. И. Писарева // Вестник МГТУ. 2007. Т. 10. № 3. С. 384.
100В романе Лао Шэ (1899–1966) «Записки о Кошачьем городе» (1933) изображены студенты, которые нахватались модных «иноземных» идей и разглагольствуют о них, совершенно не понимая их смысла. «Святой Мац» – это намек на Маркса, «пулопулап» – искаженное слово «пролетариат», а «варэ» происходит, очевидно, от немецкого слова Ware (товар).
101Кропоткин П. А. Хлеб и Воля. Современная наука и анархия. М., 1990. С. 270.
102Кропоткин П. А. Воспоминания // Степняк-Кравчинский С. М. Грозовая туча России. М., 2001. С. 394.
103Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 2. С. 207–208.
104Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 78–79.
105Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 111.
106Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 54.
107Там же. С. 85, 86.
108Там же. С. 155.
109Miller M. A. Kropotkin. P. 32–35.
110Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 191, 193.
111Цит. по: Татищев С. С. Детство и юность Великого князя Александра Александровича // Великий князь Александр Александрович. Сборник документов. М., 2002. С. 148–149.
112Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 80.
113Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 87, 88.
114Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 136.
115Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 135.
116Там же. С. 146–148, 175.
  Кропоткин П. А. Письмо к Кропоткину А. А. 28 апреля 1858 г. // http://oldcancer.narod.ru/Nonfiction/PAK-Letters85.htm#y1858 [дата обращения: 18.07.2020 г.].
118Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 137.
119Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 142.
120Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 149, 150.
121Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 241.
122Там же. С. 245.
123«Литературный послужной список» П. А. Кропоткина. Публикация А. В. Бирюкова // Труды Комиссии по научному наследию П. А. Кропоткина. М., 1992. С. 158, 170–171.
124Книжный вестник. 1861. № 24. С. 445.
125Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 91, 241.
126Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 180, 182–183.
127Половцова Е. А. «Апостол правды и братства людей». Воспоминания о П. А. Кропоткине. С. 70.
128Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 207.
129Дом И. Г. Билибина – А. М. Сухотина в Калуге, известен как Дом Шамиля (ул. Пушкина, 4). Сейчас здесь находится Музей оружия и экспозиция, посвященная Калужской епархии. О Шамиле и истории Кавказской войны рассказывается совсем немного. Входит в состав Калужского объединенного музея-заповедника.
130Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 207.
131Там же. С. 173–174.
132Там же. С. 193.
133Кропоткины П. и А. Переписка. Т. 1. С. 217.
134Ричард Карлович Маак (1825–1886) – русский натуралист. Исследователь Сибири и Дальнего Востока. Его путешествие в долину реки Уссури было совершено в 1859–1860 годах.
135Александр фон Гумбольдт (1769–1859) – немецкий ученый, натуралист и путешественник; один из основателей географии как науки.
136Карл Риттер (1779–1859) – немецкий географ, приверженец теории адаптации человеческих обществ к природным условиям.
137Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 154.
138Из неопубликованных дополнений к «Запискам революционера»; цит. по: Лебедев Н. К. П. А. Кропоткин как геолог и географ // Петр Кропоткин. Сборник статей, посвященный памяти П. А. Кропоткина. Пг.; М., 1922. С. 83.
139Кропоткин П. А. Записки революционера. С. 154.
140Исторические акты о подвигах Ерофея Хабарова, на Амуре, в 1649–1651 гг. // Сын Отечества. 1840. Кн. 1. С. 108.
141Цит. по: Ефимов Г. Очерки по новой и новейшей истории Китая. Изд. 2-е. М., 1951. С. 31.
142Муравьев был генерал-губернатором в 1847–1861 годах.
143С 1858 по 1880 год. – пост Хабаровка.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44 
Рейтинг@Mail.ru