Вадим Дамье
Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Полная версия

Петр и Александр давно уже обсуждали друг с другом социальный вопрос. Пионером и здесь выступал старший брат. Он уже в начале 1866 года прочитал изложение взглядов Прудона в книге Альфреда Сюдра «История коммунизма». Французский экономист-самоучка Пьер-Жозеф Прудон (1809–1865) был основоположником мютюалистского направления в анархизме. Страстный критик социальной несправедливости, законов и частной собственности, Прудон решительно отвергал государство и его институты, заявляя: «Управление людьми посредством людей есть рабство», и всякий, «кто налагает на меня руку свою, чтобы повелевать мною, тот узурпатор и тиран: я считаю его своим врагом»^[312]. Место государства, в его представлении, должна была занять свободная федерация общин и провинций, которые будут свободно договариваться друг с другом. Вместо частной собственности он отстаивал индивидуальное и коллективное право пользования продуктами своего труда и обмена ими. В то же время Прудон предлагал ненасильственный путь преодоления государственных и капиталистических отношений. «Революция, – говорил он, – есть не что иное, как просвещение умов»^[313]. Основным же методом экономических преобразований он считал реформы – создание независимой от государства системы прямого продуктообмена, действующей в рамках федерации производственных союзов трудящихся (фактически – кооперативов).

Прудон надеялся, что такие ассоциации работников смогут вытеснить частный капитал. Главным в его проекте изменения всех экономических отношений был Народный банк. Ему предстояло стать центром безденежного обмена между свободными производителями (ремесленниками и кооперативными предприятиями) и потребителями. После обмена товара сдавший его производитель смог бы получить банковские билеты, гарантировавшие приобретение в банке других товаров на указанную сумму. Цену предполагалось высчитывать с учетом как рабочего времени, затраченного на его изготовление, так и издержек производства. Банк взимал 1 % от стоимости за комиссию. Предусматривалось предоставление ссуд клиентам под залог непроданных товаров. 11 февраля 1849 года Прудон открыл Народный банк в Париже и через свою газету объявил подписку на акции. Популярность Прудона привлекла к проекту рабочие кооперативные ассоциации. Вскоре число акционеров превысило двенадцать тысяч, размер акционерного капитала составил тридцать шесть тысяч франков. Комитеты содействия Народному банку действовали в Безансоне, Бельфоре, Бордо, Дижоне, Лионе, Марселе и Нанси. Но Прудон был арестован и приговорен к тюремному заключению за свою политическую деятельность. В этой ситуации он не смог заключить ни одной сделки и 12 апреля был вынужден закрыть Народный банк^[314].

Александр, сходивший на собрание одного из революционных кружков, был настроен скептически в отношении общих теорий преобразований и выступал за «частные мелкие усовершенствования». Но в письме к брату он замечал: «Конечно, я бы бросился и в социальную революцию, пошел бы на баррикады за "коммунизм"… Но то-то, что не за коммунизм, а за его бедных бойцов. ‹…› Но это я сделал бы лишь потому, что эти мечтатели честные, симпатичные мне люди. Но на успех революции я бы не надеялся, мало того – был бы заранее уверен, что нас поразят»^[315].

Теперь Петр в письме из Тихоно-Задонского под впечатлением увиденного обращается к идее, близкой к прудоновской. Он предлагает создание кооперативных ассоциаций, в которых производители были бы одновременно собственниками предприятия и произведенной продукции: «На подрыв капитала надо употребить силы, а не на поддержку, хотя бы самую косвенную. А где может быть подрыв – в пропаганде создания общественных капиталов или в основании капиталов, предназначенных для этой пропаганды наконец в подрыве прямым путем при помощи ассоциаций. Только ту деятельность, которая направлена либо на прямой подрыв капитала, либо на расширение способов к его подрыву и увеличению жаждущих этого подрыва, – только эта деятельность и должна бы, по-моему, быть полезною, следовательно, и нравственною в настоящее время, когда этот вопрос на очереди». Только если люди будут готовы к подобному перевороту, революция действительно принесет пользу, пишет он, комментируя прочитанную им книгу историка Эдгара Кинэ «Революция»^[316].

А впрочем, как же мало знает он современную мировую общественную мысль. Не пора ли, брат Саша, познакомиться с тем, что пишут современные социалисты: «…такое у меня полное незнание истории позднейшего времени, такая пустота относительно общественных вопросов, что нужно будет много и много позаняться этим в Питере»^[317].

В этом письме мы впервые видим Кропоткина-социалиста. Да, он еще сомневается, не уверен в правоте своих идей, высказывается осторожно и с оговорками. Но главный шаг в мировоззрении уже сделан.

В этот же момент Петра Алексеевича волнует и другая тема, которая потом станет одной из главных для него как анархиста: насколько можно для победы нравственного дела прибегать к безнравственным средствам? В более раннем письме из Крестовского он считает «вредным для дела прибегать к безнравственным мерам», но признает, что, если ограничиться исключительно нравственным действием, тогда революция может стать невозможной. Пока он предлагает «средний путь»: «Один критерий остается – полезность и вредность для большинства в настоящем и будущем, – везде этот критериум для определения нравственного поступка»^[318]. Итак, пока еще Кропоткин не пришел к более позднему выводу о том, что для достижения правой цели не следует прибегать к неправым средствам, даже во время революции, и истинный социализм (анархизм) должен быть этическим – или его не будет совсем!

В путешествиях, в дороге Кропоткин увлечен исследованиями, но они не заслоняют от его взгляда тяготы людской жизни. Все призрачнее надежды на то, что ему удастся как-то помочь избавлению от них. Да и простое накопление отдельных знаний по геологии и этнографии его не удовлетворяет: его ум жаждет обобщения, а здесь, в Сибири, на службе это невозможно. А еще противно брать деньги на поездки от золотопромышленников. Конечно, «экспедиция тем отчасти хороша, что не дает времени задумываться о своем положении. Вот тебе ряд явлений, описывай их, задумывайся над причинами… Не знаю, полезна ли такая жизнь, но я по несколько раз в день иногда повторяю себе: "В Питер непременно, будь что будет"»^[319]. Ну а пока он отказывается от барских замашек, о чем сообщает в письме Саше 10 июля 1866 года: «Теперь я принялся сам развьючивать коней, ставить палатку и пр. Все же облегчение конюхам, да и другие меньше ворчат и немного больше делают»^[320].

* * *

Помимо Тихоно-Задонского, Кропоткин посетил в этом же районе еще два прииска, продолжил собирать геологические материалы и изучать ледниковые наносы. Нагрузив лошадей палатками, ржаными сухарями, сушеным мясом, спиртом, запасом подков, порохом и свинцом для обмена с местным населением и небольшим количеством круп и масла, участники экспедиции двинулись 2 июля через тайгу и гольцу в 1200-километровый путь до Читы. Караван состоял из тридцати четырех вьючных и шестерых запасных лошадей и десяти всадников – русских и бурят. Кроме того, на Витиме к ним должен был присоединиться проводник-эвенк. Под проливными дождями через реку Вачу, по «тунгусской тропе» вдоль пади по реке Ныгри и ручью Малый Чепко путешественники дошли до места, где проложенный путь исчез, и вошли в непроходимую тайгу, с трудом прорубаясь сквозь заросли, болота и трясины, перебираясь через скалистые гольцы, пади, буреломы и тучи кровососущей мошкары. По пути велась топографическая съемка местности, а Кропоткин делал зарисовки и еще умудрялся читать!

10 июля экспедиция вышла к Витиму и 15-го переправилась через него. Дальше путь вел через самые глухие и нехоженые леса и горы, где даже звери попадались редко. Двигаясь по ледяным речкам и через Делюн-Уранский и Северо-Муйский хребты, караван потерял десять лошадей, но через восемь дней вышел в долину реки Муи, на усеянные яркими цветами лесные поляны. Здесь встали лагерем на несколько дней, чтобы отдохнуть, и встретили первых за долгое время людей. Затем экспедиция снова двинулась вперед через долину Муи и Южно-Муйский хребет, к которому подошли 31 июля и поднялись на него. Далее расстилалось обширное Витимское плоскогорье, покрытое щедрыми лесами, рощами и лугами. Пройдя по нему, Кропоткин и его спутники достигли 5 августа реки Бомбуйко и направились по ее берегу, продолжая держать курс на юг. Наконец 19 августа показались заселенные места – прииск Задорный, а через три дня – прииск Серафимовский. 30 августа караван добрался до верховьев Витима, переправился через него, через неделю достиг Телембинского озера. По уже имевшейся дороге экспедиция перевалила через Яблоновый хребет и по долине реки отправилась в сторону Читы. 8 сентября путешественники уже вступали в столицу Забайкалья^[321].

За этот поход, который многими считался невозможным, РГО позднее наградило Кропоткина золотой медалью. Петр Алексеевич дал названия отдельным частям открытой им горной страны: Патомское нагорье, Северо- и Южно-Муйский хребты. В 1898 году геолог Владимир Афанасьевич Обручев назвал его именем горный хребет вдоль окраины Патомского нагорья, между истоками Витима и Лены, – цепь, поросшую лиственничным лесом, зарослями кедрового стланика и багульника и ковром из ягеля. В 1930 году Тихоно-Задонский прииск был переименован в поселок Кропоткин. Через несколько лет имя открывателя получил и потухший вулкан в бассейне реки Иркут, между истоками Олекмы и Нерчи…^[322] О титанических масштабах труда участников экспедиции пишет Вячеслав Маркин: «…это глазомерная съемка на протяжении 3000 верст, позволившая существенно исправить карту обширной территории, около 400 "сроков" метеорологических наблюдений, включавших в себя измерение атмосферного давления, температуры воздуха, направления и силы ветра, облачности, состояния атмосферы; это описание геологических обнажений на берегах Лены и разрезов ледниковых отложений на Патомском нагорье, в районе Ленских приисков и на Витимском плоскогорье; это зоологические сборы И. С. Полякова: 40 видов млекопитающих и 107 видов птиц… пересечено пять хребтов, пройдено по долинам около 60 речек и ручьев, 13 перевалов»^[323]. «Отчет об Олекминско-Витимской экспедиции», опубликованный РГО в 1873 году, составит девятьсот шесть страниц, с картами, рисунками, схемами.

Но не только географические исследования были страстью Кропоткина. Исследователь Михаил Васильевич Константинов отмечает, что во время своих странствий Петр Алексеевич проявлял склонность к археологии. Так, в отчете об Олекминско-Витимской экспедиции он предлагал исследователям первобытного общества обратиться к известняковым пещерам на Лене и к нижнеудинским пещерам, предполагая, что «в них могут встретиться новые факты для разъяснения темных вопросов о временах младенчества человеческого рода»^[324]. В 1865 году Кропоткин совершил специальную поездку по Байкалу, чтобы осмотреть пещеры в Малой Кадильной пади, где ранее были найдены три древних черепа. О наличии в районе Окинского караула, около Тунки, в байкальских горах и в других местностях пещер и остатков землянок, в которых когда-то жили древние люди, он писал в одной из своих газетных корреспонденций^[325]. Известен и интерес Кропоткина к находкам костей мамонтов и носорогов в разрезах золотоносных приисков, в которых Петр Алексеевич бывал во время экспедиций. Его современник, археолог граф Алексей Сергеевич Уваров, в книге по археологии каменного века в Сибири ссылался на результаты исследований Кропоткина, связывавшего такие остатки животных с ледниковыми отложениями^[326]. Некоторые исследователи утверждают даже, что в 1864 году Кропоткин, «следуя от Старо-Цурухайтуйского караула через тер[риторию] Маньчжурии до Благовещенска», не только дал описание вала Чингисхана, но и «провел раскопки в Ханкулато-Хото на тер[ритории] т[ак] н[азываемого] "Чингиз-ханова городища"»^[327].

* * *

По возвращении из Олекминско-Витимской экспедиции Петра Алексеевича поджидали печальные новости. Еще по дороге, на Серафимовском прииске, до него дошли сведения о бунте ссыльных поляков – участников Польского восстания 1863 года^[328]. В Сибири в это время проживало от двенадцати до двадцати двух тысяч бывших польских повстанцев. Семьсот из них под охраной нескольких офицеров и ста пятидесяти конвойных солдат и казаков работали на постройке Кругобайкальской дороги. План восставших, еще в начале 1865 года разработанный семью повстанцами в Иркутской тюрьме и обсуждавшийся среди ссыльных и заключенных в разных районах Восточной Сибири, был очень смел и граничил с авантюризмом. Они рассчитывали разоружить конвой, изготовить для всех холодное оружие, а затем пробиваться в Монголию и Китай. Предполагалось, что далее они доберутся до океанского побережья и, быть может, договорятся с английскими капитанами, которые отвезут их в Европу. В Сибири много ссыльных соотечественников – они тоже восстанут и отвлекут на себя силы противника. Но благодаря мерам по ограничению переписки ссыльных повстанцев, принятым властями, Кругобайкальское восстание оказалось изолированным, поскольку другие подпольщики не получили вовремя условного сигнала^[329].

25 июля пятьдесят поляков разоружили конвой под Култуком, на станции Амурской, испортили телеграфное сообщение с Иркутском и двинулись на Мурино. В своем отряде, названном Сибирским легионом вольных поляков, им удалось объединить до полутора тысяч человек. 26 июля о произошедшем стало известно в Иркутске. А дальше начались самые настоящие военные действия. 27 июня на станции Лихановская забаррикадировавшиеся в доме станционного смотрителя конвоиры и пришедший им на выручку отряд майора Рика (мужа той самой Дунечки) из восьмидесяти двух человек отбили наступление повстанцев. В ответ те подожгли станцию и отступили. Против повстанцев были двинуты еще три отряда пехоты, конных казаков и ополченцев-бурятов под командованием войскового старшины Лисовского, исправника Павлищева, поручика Лаврентьева и штабс-ротмистра Ларионова. Их общая численность превышала тысячу человек. Остальные воинские части в Восточной Сибири были приведены в боевую готовность. 28 июня солдаты Рика и Лаврентьева разбили повстанцев у реки Быстрой, рассеяли их и вынудили уйти в леса. Затем произошло еще три боя – 9, 24 и 25 июля. В последнем из них повстанцы капитулировали, израсходовав все боеприпасы. Тридцать поляков погибли, четыреста восемьдесят пять были взяты в плен, из них двадцать пять оказались ранеными и больными. Еще сто семьдесят человек скрывались в лесах, обреченные на выбор между сдачей властям и голодной смертью. Военно-полевой суд в Иркутске, проходивший 29 октября – 9 ноября, приговорил семерых организаторов восстания к расстрелу (из них трое были помилованы и отправлены на каторгу), шестьдесят – к каторжным работам сроком до двенадцати лет. Девяносто пять были освобождены от наказания, остальные же сосланы в отдаленные места Сибири^[330].

Добравшись в конце сентября в Иркутск, где он снова увидел брата, Петр Алексеевич узнал подробности событий: восстания, суда и расправы. А ведь когда-то Кропоткин пытался облегчить участь ссыльных поляков. В конце мая 1866 года он обратился с письмом к Корсакову по итогам инспекционной проверки положения ссыльных польских повстанцев на солеваренном заводе в Усть-Куте. Общее наблюдение и беседы с некоторыми ссыльными тайно от администрации позволили выявить нарушения. Начальник завода разговаривал с ними на «ты», преследовал подававших жалобы, запретил выбирать старосту, который защищал бы их интересы и разрешал конфликты между ними, выслал уже выбранного ссыльными старосту. Кропоткин рекомендовал хотя бы разрешить полякам праздновать Рождество и Пасху по своему календарю, чтобы «не оскорблять силою развитого в них религиозного чувства»^[331].

Даже это было им запрещено… А теперь он присутствовал на суде над повстанцами как журналист! Его статья о самом восстании и судебном процессе, датированная 28, 30 октября, 2, 3 и 10 ноября 1866 года, была опубликована в пяти номерах петербургской газеты «Биржевые ведомости»^[332]. В этом отчете Кропоткин подробно изложил показания свидетелей и обвиняемых, прозвучавшие на суде. Изложил он и версию событий, исходившую от повстанцев. За этот отчет, вспоминал Кропоткин, губернатор Корсаков «был на меня жестоко зол»^[333]. А еще отрадно было знать, что брат Саша не был отправлен подавлять восстание. Зная хорошо о его симпатиях и антипатиях, командир полка осмотрительно заменил его другим офицером. Это спасло Александра, который раздумывал, как поступить: застрелиться или же перейти на сторону повстанцев^[334].

Для Петра и Александра Кропоткиных эта история оказалась последней каплей. Теперь им стало ясно, что всем надеждам на либерализацию в России пришел конец. «Противно сознавать, что видишься с людьми, говоришь с ними как с порядочными, в то время как они плевка не стоят, и чувствуешь себя не в силах, не вправе плюнуть им в рожу, когда сам ничуть не лучше их, носишь ту же ливрею, выделываешь те же шутки, – чем же я лучше, где основание, на котором я мог бы действовать, сам несамостоятельный человек, к тому же мало развитой? Не менее утопичным становится толчение воды в виде службы»^[335], – писал Кропоткин в дневнике в ноябре 1866 года. Восстание поляков в Сибири, вспоминал позднее Петр Алексеевич, «открыло нам глаза и показало то фальшивое положение, которое мы оба занимали как офицеры русской армии». Не желая больше иметь дело с этим институтом государственных репрессий, братья «решили расстаться с военной службой и возвратиться в Россию»^[336].

Какие уроки для себя вынес двадцатипятилетний Кропоткин из пребывания в Сибири? Он подробно пишет об этом в воспоминаниях. Там ему пришлось раз и навсегда распрощаться с иллюзиями о возможности реформ сверху, поняв, «что для народа решительно невозможно сделать ничего полезного при помощи административной машины». Там он познакомился с тем, как обычные люди живут, самостоятельно организуя и устраивая свою жизнь, без душной опеки со стороны государства и без приказов начальников. Кропоткин «стал понимать не только людей и человеческий характер, но также скрытые пружины общественной жизни», осознал «созидательную работу неведомых масс, о которой редко упоминается в книгах, и понял значение этой построительной работы в росте общества»^[337]. Он пришел к выводу о том, что именно массы, а не вожди творят историю, научился ценить начала самоорганизации и добровольного согласования людьми своих действий.

Сибирский опыт произвел во взглядах и настроениях Кропоткина настоящий переворот. «Воспитанный в помещичьей среде, я, как все молодые люди моего времени, вступил в жизнь с искренним убеждением в том, что нужно командовать, приказывать, распекать, наказывать и тому подобное. Но как только мне пришлось выполнять ответственные предприятия и входить для этого в сношения с людьми, причем каждая ошибка имела бы очень серьезные последствия, я понял разницу между действием на принципах дисциплины или же на началах взаимного понимания. Дисциплина хороша на военных парадах, но ничего не стоит в действительной жизни, там, где результат может быть достигнут лишь сильным напряжением воли всех, направленной к общей цели. Хотя я тогда еще не формулировал моих мыслей словами, заимствованными из боевых кличей политических партий, я все-таки могу сказать теперь, что в Сибири я утратил всякую веру в государственную дисциплину: я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом»^[338]. Таковы были сибирские уроки Кропоткина, и, как показала его последующая жизнь, он их выучил на отлично.

Первыми уехали из Сибири в январе 1867 года Александр с женой. Петр задержался в Иркутске, чтобы закончить дела по службе, подготовить отчет по экспедиции и организовать в городе сейсмическую станцию. Сейсмограф для нее Кропоткин сконструировал самостоятельно^[339]. В пасхальную ночь на 16 апреля вышедший в отставку казачий есаул Петр Алексеевич Кропоткин смог наконец отправиться из Иркутска в Европейскую Россию. Официально он ехал как курьер Корсакова. Символическое и почти мистическое совпадение: его отъезд сопровождался салютом из пушек^[340] – в честь Пасхи… Его сибирская эпопея завершилась, начинался новый этап жизни.

* * *

Лето 1867 года Петр Алексеевич провел в Москве и Никольском. Он заводит новые знакомства, читает о взглядах Прудона и французского социалиста Луи Блана, пишет, гуляет, изучает геологию окрестностей поместья и возмущается атмосферой «барства», от которой отвык за годы в Сибири. Поведение Петра просто-таки шокировало семью: «Все глаза выпучили, как это я сам умывался. Сам сапоги снял». Как же так?! Ведь он – княжеский сын, ему негоже делать то, для чего существует прислуга! Сибирские походные привычки были далеки от быта старорежимных провинциальных помещиков, и такое поведение могло стать не меньшим признаком революционности, нежели длинные волосы и перепачканный грязью балахон тургеневского Базарова в 1860-е годы или косоворотки и смазные сапоги народников в 1870-е. Его отношения с отцом по-прежнему остаются неровными: они то ладят, то спорят. Отец уговаривает его не бросать военную службу или даже вернуться в Сибирь, но Кропоткин полон решимости поступить в университет, и родитель наконец нехотя заявляет ему: «Нет, отчего же, если ты в себе чувствуешь наклонности быть ученым, твое дело, – профессором будешь, прославишься»^[341]. Но Александра папаша ненавидит по-прежнему, несмотря на все попытки Петра заступиться за брата. Лида Еропкина больше не появляется на горизонте личной жизни, зато Петра пытаются «ловить» в женихи помещики с дочками на выданье, Кошкаревы и Яковлевы^[342]. И его это, похоже, раздражает, поскольку симпатий к этим дамам и их семьям Петр не испытывает.

Впрочем, он увлечен геологией и пытается осваивать ее в практических полевых исследованиях. Для этого подходят окрестности поместья. И Петр страстно исследует овраги, ручьи, берега рек, с изумлением открывая для себя природные богатства родных мест: «Мои геологические изыскания подвигаются; впрочем, только две экскурсии удалось сделать в овраг, который идет позади села (по дороге в Каменку). Теперь я исследую нижнюю его часть, до вершины еще далеко, – кажется, девонширская формация, – а сверху ее форменные горные известняки с каменным углем. Каменный уголь уже находил оба раза в русле ручья, низкого качества, но все-таки сносный, горит хотя с пламенем, но сильно, запах серный не силен. В одном куске бездна серного колчедана»^[343].

Подобные изыскания приводили в изумление не только домашних, но и крестьян. Молодой барин едва не приобрел репутацию местного сумасшедшего. Его стыдили и жалели: «Мужики крайне удивляются – как это я с мешком за спиной и молотком на плече как мужик хожу. Мне одна баба целые полчаса сегодня об этом говорила, чуть не за шального считают»^[344]. Хорошо не за колдуна держали, а не то пришлось бы ноги уносить в Питер…

Впрочем, практическая сметка не подводит крестьян. Мужики смекают, что «шальной» князь вовсе не «шальной», а очень даже разумный, и польза от его научных штудий может быть велика. И вот в августе 1868 года они просят Петра Алексеевича «исследовать тут кое-что», дабы найти жерновой камень – вещь полезная и на мельнице, и в домашнем хозяйстве. Тем более что в одной из деревень неподалеку залежи такого камня как раз обнаружили^[345].

* * *

Наступает осень. Петр Алексеевич наконец-то оказывается в Петербурге и поступает на математический разряд физико-математического факультета. Одновременно он числится на службе в Статистическом комитете Министерства внутренних дел, под началом географа и путешественника Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского. Зарабатывать на жизнь приходилось переводами трудов по биологии, геологии и математике и написанием газетных статей. Отец денег почти не присылал. В 1867 году вышла переведенная еще в Сибири братьями Кропоткиными книга Дэвида Пэджа «Философия геологии. Краткий обзор цели, предмета и свойства геологических исследований»^[346]. В 1870 году были изданы «Основания биологии» английского философа-позитивиста Герберта Спенсера, одного из кумиров радикальной молодежи в России. Братья Кропоткины перевели больше половины первого и второго томов этой книги^[347].

В 1866–1867 годах Петр публикует научно-популярные статьи в рубрике «Естествознание» газеты «Санкт-Петербургские ведомости». Чего тут только нет! Как автор «научпопа», Кропоткин поражает разносторонностью. «Влияние вырубки лесов на климат», «Воздухоплавание. Машины тяжелее воздуха (аэроплан с нефтяным двигателем)», «Необходимость дешевого кислорода», «Предсказание погоды», «Сжатый воздух, передача двигательной силы», «Спектральный анализ»…^[348]

Выручали и прежние дружеские связи. Когда-то офицер С. Каминский предлагал Кропоткину свои услуги бесплатного репетитора для подготовки к экзамену в Артиллерийскую академию. Теперь предложил работу корректора в «Артиллерийском журнале». В 1868–1870 годах Петр Алексевич исправно выполнял свои обязанности, корпя над многочисленными таблицами расчетов, печатавшихся в этом издании. Кроме того, в журнале появляются и его статьи: «Результаты опытов Витворта над влиянием формы снарядов на их способность проникать в воду» и «Повторительный дальномер Лессира»^[349].

* * *

Братья Кропоткины поселились в квартире на шестом этаже дома на Екатерининском канале. Вместе с ними жила, разумеется, жена Александра Вера Севастьяновна, дочь Себастьяна Чайковского, ссыльного участника Польского восстания 1830 года. Александр поступил в Военно-юридическую академию, Вера посещала педагогические курсы. Некоторое время, до отъезда на учебу в Цюрих, на этой же квартире проживала и ее старшая сестра Софья Севастьяновна. Она была известна также как Софья Николаевна Лаврова^[350], поскольку являлась приемной дочерью бывшего генерал-губернатора Николая Муравьева.

Оказавшись вновь в столице империи, Петр не узнает города своей юности. Дух, атмосфера, настроения – за время его отсутствия все переменилось. Либеральные и реформаторские ожидания и надежды начала 1860-х годов ушли в прошлое, и о них предпочитали не распространяться. Кумиры свободомыслия – Николай Гаврилович Чернышевский, Николай Александрович Серно-Соловьевич и Дмитрий Иванович Писарев – были арестованы еще в 1862 году. Тайное общество «Земля и воля», выступавшее за созыв бессословного народного собрания, прекратило свою деятельность в 1864 году. 4 апреля 1866 года бывший студент Дмитрий Владимирович Каракозов совершил неудачное покушение на Александра II, надеясь, что его убийство всколыхнет народ. Революционер был схвачен и казнен. В официальных верхах возобладала линия реакции, а «общество» предпочитало забыть о «политике». Городом «кафешантанов и танцклассов» назвал Кропоткин этот новый Петербург^[351]. «Лучшие литераторы – Чернышевский, Михайлов, Лавров – были в ссылке или, как Писарев, сидели в Петропавловской крепости. Другие, мрачно смотревшие на действительность, изменили свои убеждения и теперь тяготели к своего рода отеческому самодержавию. Большинство же хотя и сохранило еще свои взгляды, но стало до такой степени осторожным в выражении их, что эта осторожность почти равнялась измене»^[352], – вспоминал позднее Петр Алексеевич.

Сам Петр ограничивает свою политическую активность того времени сотрудничеством в ежедневной политической, экономической и литературной газете «Деятельность». В 1867–1868 годах в течение трех-четырех месяцев он бесплатно писал для нее передовые статьи. Зато ему «предоставили безусловную свободу». Газета погибала, и в условиях предстоявшего разорения издатель В. Долинский был рад новому и талантливому сотруднику, которому лишь бы дали писать, хоть и бесплатно. Впрочем, свобода эта была ограничена государственной цензурой. В одной из своих статей он даже пытается, рассказывая о событиях Испанской революции, рассуждать о преимуществах республиканского строя перед монархией. Из этой истории выходит анекдот: бдительный цензор внес в статью поправки, поставив рядом с выражениями в пользу республики фразы «для Испании» и «в Испании»^[353].

* * *

Итак, времена не благоприятствовали занятиям общественной деятельностью. В такой обстановке Кропоткин целиком, с головой ушел в науку. Он привык испытывать настоящее наслаждение от научной работы. Вначале его увлекает математика, и Петр Алексеевич публикует статью о графическом решении алгебраических уравнений, редактирует перевод учебника по геометрии… В декабре 1867 года он принимает участие в работе Первого съезда русских естествоиспытателей, на котором выступают ведущие ученые, цвет тогдашней науки: химики Дмитрий Иванович Менделеев и Николай Николаевич Бекетов, биологи Илья Ильич Мечников и Климент Аркадьевич Тимирязев, математик Пафнутий Львович Чебышев, физик Борис Семенович Якоби, исследователь Арктики Федор Петрович Литке, географы Алексей Павлович Федченко и Александр Иванович Воейков. Кропоткин делает сообщение об испытании сейсмографа в Иркутске и выступает в дискуссии по докладу Менделеева о введении метрической системы мер. Вскоре Петр Кропоткин вступает в Санкт-Петербургское общество естествоиспытателей и Московское общество испытателей природы^[354].

Но «коньком» Кропоткина стала география. Сибирские изыскания и открытия требовали осмысления и систематизации, и пытливый ум молодого ученого с готовностью отвечал на эту духовную жажду. Экспедиции, которые Петр Алексеевич провел в Сибири и на Дальнем Востоке, создали ему авторитет у научной общественности. 13 декабря 1867 года он делает доклад об Олекминско-Витимской экспедиции на заседании РГО. Уже в феврале 1868 года Кропоткина избирают секретарем Отделения физической географии Общества^[355]. Первым заданием, которое он выполняет в РГО, становится организация Метеорологической комиссии^[356]. В 1869-м он делает доклад о геологических исследованиях в бассейнах Лены и Витима^[357]. К тому времени Кропоткин уже имел репутацию и положение солидного ученого: в двадцатисемилетнем возрасте – восемьдесят научных публикаций, из них три – в заграничных журналах^[358].

Учрежденное в 1845 году Русское географическое общество официально возглавлялось великим князем Константином Николаевичем Романовым, братом Александра II. Согласно уставу, оно должно было «собирать, обрабатывать и распространять в России географические, этнографические и статистические сведения вообще и в особенности о самой России, а также распространять достоверные сведения о России в других странах»^[359]. С этой целью не только проводились сбор и обработка научного материала, но издавались труды и результаты исследований, составлялись карты, велась оживленная просветительская работа и организовывались многочисленные экспедиции. В Географическом обществе Кропоткину довелось сотрудничать с такими знаменитыми путешественниками, как исследователь Туркестана, зоолог Николай Алексеевич Северцов, этнограф и биолог Николай Николаевич Миклухо-Маклай, биолог и географ Алексей Павлович Федченко, изучавший горы Туркестана и Альпы, исследователь Центральной Азии Николай Михайлович Пржевальский…