Вадим Дамье
Петр Кропоткин. Жизнь анархиста
В те годы общество собиралось на первом этаже здания Министерства народного просвещения на Фонтанке у Чернышева моста. Внушительный трехэтажный дом № 2 по Чернышевой площади в стиле классицизма, с арками и колоннами, был выстроен в 1828 году по проекту архитектора Росси. В нем размещались также Шестая гимназия, Энтомологическое общество и Археографическая комиссия. Географическое общество занимало помещения, выходившие на Чернышевский сквер (ныне площадь Ломоносова) и Театральную улицу (ныне улица Зодчего Росси). Они состояли из зала общества с библиотекой, столами библиотекаря и казначея, зала заседаний, канцелярии, ученого архива и склада изданий[360].
Здесь проходили заседания и велась работа Географического общества. Как секретарь одного из отделений, Кропоткин редактировал «Записки Императорского Русского Географического Общества по общей географии (отделениям географии математической и физической)», стал секретарем комиссии по подготовке плана русской полярной экспедиции. Летом 1871 года руководство РГО направило Кропоткина вместе с известными геологами Григорием Петровичем Гельмерсеном и Федором Богдановичем Шмидтом для исследования следов древнего оледенения в Финляндии и Швеции. Одновременно молодой ученый работал над собственными научными теориями, которые составили важный вклад в развитие географии. И поездка должна была подкрепить его теоретические взгляды фактическими данными. По словам одного из соратников и биографов Кропоткина, Николая Константиновича Лебедева, сделанного им «в области геологии и географии вполне достаточно, чтобы его имя стояло в числе выдающихся географов всего мира»[361].
* * *
Поездка в Скандинавию принесла новые впечатления! Кропоткин наслаждается природой этих стран, присматривается к обычаям, стилю жизни финнов и шведов, политическим порядкам. Уже в Выборге ему понравился местный «шведский стол». «За марку тебе дают тарелочек до 15 со всевозможными закусками – икра, угорь жареный и маринованный, цыплячьи лапки, копченая говядина и т. д. и т. д. Все вообще прекрасно, а на берегу залива, после 6-часовой ходьбы, с местным пивом очаровательно»[362].
Принцип «шведского стола» потом не раз всплывает в произведениях Кропоткина в очень неожиданном ракурсе как элемент анархического коммунизма. В брошюре «Коммунизм и анархия» «шведский стол» будет истолкован как один из шагов по направлению к коммунистическому распределению «по потребностям» уже «среди буржуазного общества»: «За определенную плату – столько-то рублей в день – вам предоставляется выбирать, что вам вздумается из десяти блюд или из пятидесяти блюд, на большом пароходе, и никому в голову не приходит учитывать, сколько вы чего съели. ‹…› Буржуа прекрасно поняли, какую громадную выгоду представляет им этот вид ограниченного коммунизма, для потребления – соединенного с полною независимостью личности; вследствие этого они устроились так, что за определенную плату, по столько-то в день или месяц, всех их потребности жилища и еды бывают вполне удовлетворены, без всяких дальнейших расчетов»[363]. И в самом деле: «Во всех этих и во множестве других учреждений (гостиницы, пансионы и т[ак] дал[ее]) господствующее направление состоит в том, чтобы не измерять потребления. Одному нужно проехать тысячу верст, другому только семьсот. Один съедает три фунта хлеба, другой только два… Это – чисто личные потребности, и нет никакого основания заставлять первого платить в полтора раза больше»[364].
От каждого по способностям – каждому по потребностям. Поработал, внеся таким образом свою «марку» в котел родной коммуны, а теперь – получи по потребностям, как за шведским столом. Итак, что такое настоящий коммунизм? Подлинный коммунизм, товарищи, – это Анархия плюс принцип «шведского стола», распространенный на все стороны жизни…
Но ведь часто те, кто кушает за шведским столом, особенно первый раз в жизни, склонны набирать в тарелку сверх меры и объедаться. Так может получиться и при пользовании общественными благами «по потребностям». На этот вопрос у Кропоткина тоже был ответ: «"И отлично!" – ответим мы. Это только послужит доказательством, что пролетарий в первый раз в жизни ел досыта»[365]. Одним словом – пусть для начала люди не будут голодными, не будут ни в чем нуждаться. А излишества, как и со «шведским столом», рано или поздно улягутся. Люди привыкнут, в конце концов, вкусы у них разные, не все едят и хотят есть одно и то же. К тому же многие займутся диетой, а другие и сейчас на ней сидят.
* * *
Но все это будет потом, а пока наш герой с бутылочкой пива любуется местными пейзажами: «Выборгский залив очень красив. Вообще ландшафт без воды никуда не годится, здесь же масса воды, но не безбрежное море, которое тоже скучно, а широкий фиорд, с массою островков, валунов, торчащих из воды, с разнообразной зеленью, хвойной и лиственною, и с довольно живописными гранитными лбами по берегам»[366]. Кстати, финляндское пиво, которое варили в Нейшлоте, пришлось ему по вкусу: «Приезжих здесь немало, и все проезжающие по почтовой дороге считают долгом заехать в гостиницу выпить бутылку крепкого нейшлотского пива (очень вкусное, с немного смолистым вкусом)»[367].
В целом же с местной кухней Петр Алексеевич долго не мог свыкнуться, хотя и считал, что она «довольно интересна»[368]. Впрочем, с едой не всегда было обильно. В сельской местности ему приходилось питаться в основном молоком, простоквашей и яйцами. Но зато «как все это дешево!». Так что хотя и любил кухню Петр Алексеевич, но уже тогда частенько мог питаться не лучше, чем те же финские крестьяне[369].
В целом же Великое княжество Финляндское пришлось будущему анархисту по вкусу. Здесь он чувствовал себя «вольнее». Прежде всего потому, что никто не требовал паспортов, подорожных и иных документов. Достаточно было записать свое имя и фамилию в книгу на станции или в гостинице[370]… Вместе с тем Кропоткин восхищался трудом финских крестьян, вынужденных часто вспахивать и боронить поля, усеянные крупными валунами, и при этом получать хороший урожай. Удивляло довольство населения: крестьяне и рабочие одеты в сюртуки из сукна и пеньки, носят прочные сапоги, лаптей как типа обуви нет вообще[371].
В начале июля он отправляется на пароходе в Стокгольм. Швеция стала первой европейской заграничной страной, где побывал Кропоткин. В письмах брату он восхищается красотами Стокгольма, Гётеборга, Норчёпинга и их окрестностей так же, как ранее восхищался природой Финляндии. Посещает музеи и выставки, контактирует со шведскими географами, проводит исследования за городом. Кропоткину нравятся местные дешевые гостиницы со столь же дешевыми (хотя и сытными) обедами. Читая вот эти строки, понимаешь, что гурман все же был Петр Алексеевич, хотя и не обжора, но уж совсем не веган: «Все дешево, во второстепенных гостиницах. В одной, например, по-нашему весьма хорошей, обед из закуски, супа, ростбифа, рябчика и пирожного, кофе, хорошей сигары и ½ бутылки пива стоит всего 1 р. 80 к., и это, заметь, порционно, а не за табльдотом»[372]. Как подлинный турист, он быстро отбрасывает барскую привычку ездить на извозчике. Покупает карту города, путеводитель и пешком нарезает пути между достопримечательностями[373].
При этом, как и многие русские радикалы, посещавшие европейские страны, Кропоткин сразу же обращает внимание на условия жизни рабочих. Вот описание рабочих портовых районов Стокгольма: «Тут собственно рабочий, гаваньский, квартал, – ну это то же, что петербургские закоулки, и то еще поискать. Вонь, грязь порядочная, оборванные ребятишки, торговля поношенным товаром в темных лавчонках»[374].
Да и к политической системе Швеции (конституционной монархии) он относился явно скептически, отмечая в письме брату Саше, что в Стокгольме бросается в глаза «куча статуй с медными болванами для поддержания падающего королевского авторитета»[375]. Хотя полярный исследователь и депутат шведского парламента Эрик Норденшельд и пытается доказать ему в дискуссиях, что свободные и «честные» выборы решат все социальные конфликты, Кропоткин не верит. Не верит потому, что верит только своим глазам… А глаза эти видели рабочие кварталы Стокгольма и видели, как «швея против моих окон так же сидит за швейной машиной с 7 утра до 9 вечера и рабочие, которых мало видно, не смотрятся живущими в довольстве»[376]. И уж совсем смешно выглядят аргументы Норденшельда, когда Петр становится очевидцем классовых боев местного значения – массовой стачки красильщиков в Стокгольме, которую сопровождали «уличные манифестации» и митинги. По газетам он следит за программой и деятельностью крестьянской партии в Норвегии[377].
К тому же его раздражает истовый патриотизм и самомнение, с которым он постоянно сталкивается, общаясь со шведами. Раздражает их желание услышать комплименты о своей стране: «Со мною, после нескольких фраз, непременно вопрос: "А какова вам нравится Швеция?" – но это не вопрос, а прямо вызов на похвалу, да самую восторженную»[378].
В августе Кропоткин вернулся в Финляндию, но уже в начале сентября завершил экспедицию и отправился в Санкт-Петербург. Причина была самая банальная – отсутствие денег. В кошельке оставалось лишь пятьдесят финляндских марок – ровно столько, чтобы хватило переночевать в гостинице и добраться до столицы, прихватив в багаже образцы камней и почв, собранные в Финляндии. Да и условия работы наступающей осенью были крайне печальны. Днем частенько приходилось работать на открытой местности «под градом, при северном ветре», а ночью мерзнуть в самых бедных и грязных придорожных гостиницах[379]. Об этом своем положении писал он секретарю РГО, барону Федору Романовичу Остен-Сакену: «Я знаю, что я вернусь теперь с 10 пенни и, кроме долгов обществу и кучи работы по финляндской поездке, да еще остатков по витимской экспедиции, кроме этого – ничего впереди»[380]. По итогам этой экспедиции в 1871 году в «Известиях Русского географического общества» были изданы «Письма члена-сотрудника П. А. Кропоткина во время геологической поездки по Финляндии и Швеции»[381].
Своим «главным вкладом в науку» Петр Алексеевич считал разработку теории о строении Азиатского материка. Опровергнув принятые в то время, но ошибочные представления немецкого ученого Александра фон Гумбольдта об общем направлении главных азиатских горных хребтов с запада на восток, он показал, что основные горные цепи тянутся с юго-запада на северо-восток. Кропоткин впервые высказал мысль о том, что Северо-Восточная Азия сформировалась постепенно вокруг древнейшего первичного массива. Он представил Сибирь не в виде гигантской равнины, окаймленной горами, а в форме гигантского плоскогорья с двумя террасами – от Тибета до российских границ и в Восточной Сибири. Этот вывод был сенсационен! Гигантский Становой хребет, изображавшийся на всех картах исследователей, гигантский каменный пояс, о котором до того времени писали ученые, охватывает значительно меньшее пространство. Что тут сказать? Для географической науки чертовски важно открыть и изучить новые земли. Но точно так же важно «закрыть» земли, которых нет и не было никогда. Опять та же история, что и с Окинским водопадом, но куда масштабнее. К 1873 году Петру Алексеевичу удалось лишь составить карту Азии, основанную на его теории. Его очерк о строении гор Азии увидел свет в «Записках Императорского Русского Географического Общества» в 1875 году, а книга «Орография Сибири» вышла на французском языке только в 1904-м.
Вторым вкладом Кропоткина в геологию и географию стала теория ледникового периода, которая начала складываться в его голове еще во время путешествий по Сибири. Он опроверг господствовавшее представление о некогда существовавшем древнем ледниковом море: его следов так и не удалось обнаружить во время сибирских поисков. Петр Алексеевич впервые высказал предположение о существовании Великого ледникового периода в геологической истории Земли, когда огромные пространства Северной Евразии были покрыты мощным ледником, сползавшим на юг и несшим с собой каменные валуны. В Финляндии и Швеции он искал следы ледников в Европе. И доказал, что озы (узкие грунтовые валы, вытянутые линейно, высотой до нескольких десятков метров, шириной от ста – двухсот метров, длиной до десятков километров), как и обилие озер, великое множество валунов, груды ледникового щебня представляют собой не что иное, как послеледниковые формы рельефа[382]. Первый том его «Исследования о ледниковом периоде» с картами и чертежами был издан братом Александром только в 1876 году, а другие материалы попали в руки жандармов и только после 1895 года были отосланы автору, который уже находился в эмиграции.
Петру Алексеевичу принадлежит заслуга значительного географического открытия, совершенного, что называется, «на кончике пера». Или, как выражался сам Кропоткин, провидя «сквозь полярную мглу»[383]. В докладе 1871 года о плане русской полярной экспедиции, подготовленном для РГО, он на основании анализа состояния ледяных полей и течений в Северном Ледовитом океане одним из первых сделал вывод о существовании неизвестной земли к северу от Новой Земли и к востоку от Шпицбергена. По итогам доклада Кропоткину предложили возглавить морскую экспедицию на Север. Но Министерство финансов не выделило на нее необходимые средства. В 1873 году предсказанная земля была открыта австрийской экспедицией и названа в честь австро-венгерского монарха – Землей Франца-Иосифа. Уже после смерти Петра Алексеевича, в 1929 году, когда СССР официально объявил о своем суверенитете над этим далеким архипелагом, факт научного предвидения его открытия Кропоткиным приводился в качестве обоснования его российской принадлежности. В правительстве и Академии наук обсуждался вопрос о переименовании островов и ставился вопрос о том, чтобы назвать его Землей Кропоткина. Смена названия так и не состоялась, но имя географа-анархиста было, по предложению советских исследователей, присвоено одному из островов и ледниковому куполу на Земле Франца-Иосифа, а также леднику на Северной Земле. На Шпицбергене в честь Кропоткина назван один из ледников, в Антарктиде – трехкилометровая гора…[384]
Но в проекте экспедиции, предложенной Кропоткиным и его коллегами по РГО, было еще одно предложение, очень перспективное с экономической точки зрения. Была высказана мысль о разведке Северного морского пути. Тот самый Севморпуть, обеспечивающий кратчайший транспортный коридор между Европейской Россией и портами Дальнего Востока[385].
Интерес к Северу долго не оставлял Петра Алексеевича. Среди тем, которые они обсуждали в 1871 году с Норденшельдом, была возможность плавания по так называемому Северо-восточному проходу – из Атлантики в Тихий океан через северные моря и Берингов пролив. Интересно, что Кропоткину импонировало отношение шведского собеседника к русским революционерам: личное знакомство с Бакуниным и его позитивные отклики о Герцене[386]. Позднее, в 1878–1879 годах, Норденшельду удалось выполнить задуманное и впервые пройти Северным морским путем от начала до конца.
Еще одной оригинальной научной гипотезой Кропоткина стало представление о высыхании Евразии. Хотя в законченном виде он изложил эту идею только в 1904 году, в докладе Лондонскому географическому обществу, в основу ее легли наблюдения, которые Петр Алексеевич проводил в Сибири и на европейском Севере. Он предположил, что после таяния ледников наступил так называемый Озерный период, а затем эти озера и болота стали постепенно и медленно высыхать, причем этот процесс, утверждал он, продолжается по сей день. С высыханием, в его представлении, были связаны и изменения в образе жизни людей, в частности Великое переселение народов и натиск кочевников на развитые цивилизации Азии и Европы.
Открытия, труды и неутомимая научно-организационная деятельность Кропоткина получили настолько широкое признание в ученой среде, что осенью 1871 года Остен-Сакен предложил его кандидатуру в качестве своего преемника на этом посту. Совет общества это предложение одобрил и направил соответствующее приглашение Кропоткину, который в то время работал в Финляндии. Однако Петр Алексеевич отказался, телеграфировав в ответ: «Очень благодарю за предложение, но не могу принять»[387].
Независимость, свобода и равенство были для Кропоткина превыше всего. И ими не было ни смысла, ни потребности жертвовать ради теплого местечка и даже больших возможностей научной карьеры! И об этом он откровенно пишет Остен-Сакену: «…независимость дороже хотя бы здоровья, а должность секретаря нашего Общества, без тысячи мелких случаев, где надо жертвовать своею независимостью, чувством равенства и т. п., – без этого она не может обойтись. В этом случае, мне кажется, игра не стоит свеч»[388].
Впрочем, материальные проблемы дают о себе знать, а отказ от такой должности – отказ от высокой зарплаты. Да и помочь «хорошему человеку», каким был Остен-Сакен, тоже хотелось, по доброте душевной. И Кропоткин предлагает компромисс. Если высокопоставленный коллега устал от работы, он готов на несколько месяцев или на большее время стать его помощником за плату в триста – четыреста рублей[389].
Но, помимо нежелания заниматься бюрократической деятельностью и унижаться перед начальством и меценатами, отказ Кропоткина от столь почетной должности мотивировался и другими соображениями. «В эту пору другие мысли и другие стремления уже овладели мною», – позднее вспоминал он[390].
* * *
1870–1871 годы стали переломными в жизни и судьбе Петра Алексеевича. Он не потерял интереса к науке и всегда стремился дать своим социальным теориям научное обоснование. Но ему стало понятно, что наука сама по себе не в состоянии изменить мир к лучшему. Да, открытия и достижения технического прогресса могут облегчить существование людей, сделать их труд и быт приятнее и комфортнее. Но существующие общественные отношения, существующий строй мешают это сделать. Жизнь человека не может стать лучше, пока он подчиняется законам, нормам и правилам несправедливого социального и политического строя.
Сам Кропоткин утверждал позднее, что полностью осознал это именно во время долгих поездок по Финляндии в 1871 году, когда у него было достаточно времени, чтобы поразмыслить над окружающим миром. Что толку крестьянину от новейших сельскохозяйственных машин, если он не имеет земли, чтобы обрабатывать ее с их помощью? Какой смысл в самых высших знаниях, если они остаются достоянием небольшого меньшинства? «Наука – великое дело, – говорил себе Кропоткин. – Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. ‹…› Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба? Когда все, истраченное мною, чтобы жить в мире высоких душевных движений, неизбежно должно быть вырвано из рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно черного хлеба для собственных детей? ‹…› Массы хотят знать. Они хотят учиться, они могут учиться… Они готовы расширить свое знание, только дайте его им, только предоставьте им средства завоевать себе досуг. Вот в каком направлении мне следует работать, и вот те люди, для которых я должен работать»[391].
Развитая эмпатия, скажут одни. Интеллигентское желание просвещать массы «сверху», скажут другие. Десятилетия спустя русский философ Сергей Николаевич Булгаков в сборнике «Вехи» раскритикует такой настрой многих представителей образованных слоев российского общества: «В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями – народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность народопоклонничества в той или иной форме… вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью вытекает и противоположное – высокомерное отношение к народу, как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания к "сознательности", непросвещенному в интеллигентном смысле слова»[392].
Но если сказанное Булгаковым было верно в отношении русской социал-демократии вообще и ее большевистского крыла с его «Железной рукой загоним человечество к счастью» в особенности, то позиция Кропоткина была другой. Хотя и в его случае она вытекала из чувства «кающегося дворянина», якобинская идея «воспитательной диктатуры» и принудительного, насильственного облагодетельствования «несознательного» народа всегда была ему глубоко чужда. Петра Алексеевича вели совершенно иные соображения. Считая себя самого по своему положению скорее умственным пролетарием, Кропоткин выступал за то, чтобы интеллигенция слилась с народом, стала его равноправной частью, а не превращалась в вождя, руководителя и будущего повелителя народных масс[393]. Позже он увязывал этот путь с проявлением естественного для человеческого вида социального инстинкта взаимопомощи. «Если альтруизм для вас не пустой звук и вы примените к изучению социальных вопросов строгий метод натуралиста, вы попадете в наши ряды и будете вместе с нами работать для социальной революции»[394], – обращался он к молодым интеллигентам.
Острый интерес Петра Алексеевичу к социализму подкреплялся бурными событиями в Европе в 1870–1871 годах: Франко-прусской войной и коммунальной революцией во Франции, наиболее известной по знаменитой Парижской коммуне 1871 года. Противоборство между уже корчившимся в кризисе режимом французского императора Наполеона III и набиравшей силу Пруссией взорвало сложившееся равновесие сил в Старом Свете. Обещавший, что «империя – это мир», французский монарх управлял жестко централизованным и бюрократическим государством и вел беспрерывные войны, которые, однако же, все больше выливались в авантюры и становились непосильным бременем для страны. В свою очередь, Прусское королевство, чье правительство возглавлял «железный канцлер» Отто фон Бисмарк, с помощью войн стремилось объединить под своей эгидой германские государства, а Наполеон III пытался этому помешать. Дело закончилось вооруженным столкновением между двумя сильнейшими державами континентальной Европы. Французская империя оказалась разгромлена и рухнула. В условиях военных поражений в стране вспыхнула революция. Отдельные города, начиная с Лиона, поднимали восстания и объявляли себя автономными коммунами, но их выступления беспощадно подавлялись новым Временным правительством. Чаще всего коммунарам удавалось продержаться считаные дни. Но восстание в Париже в марте 1871 года победило. Столица страны была провозглашена коммуной, которая предлагала остальной Франции федеративный союз. В городе началась перестройка жизни на основе самоорганизации и самоуправления. Активную роль в движении играли члены международного объединения социалистических групп и ассоциаций – Первого Интернационала. Но уже в мае свободный Париж пал под ударами правительственных войск…
Первые комментарии Кропоткина к войне между Францией и Пруссией звучали скорее как сочувственные по отношению к Германии. Это может показаться парадоксом, если вспомнить о яро антигерманской и профранцузской позиции Петра Алексеевича в годы Первой мировой войны. И тем не менее в письме к брату Александру 29 июля 1870 года он пишет, что «с особым наслаждением» прочитал в газетах о разгроме французской армии и даже утверждает, что прусские генералы «гуманнее французских, – более развиты, несомненно, они не станут, удаляясь, жечь Саарбрюкена, не станут и Париж грабить». Но главное в оценке ситуации – это надежда на то, что поражение Франции вызовет в этой стране революцию: «Если я желал успеха пруссакам, даже взятия Парижа, то единственно, чтоб образумить этот нелепый народ» – французов, которые все никак не восстанут и не свергнут империю. Кропоткин приветствует начавшиеся волнения во Франции и рассчитывает на революционную роль Первого Интернационала: «Волнение в Лионе знаменательно: это первый случай, если не ошибаюсь, в последние годы серьезного протеста против войны со стороны населения, хорошо, что именно рабочих. Международное общество рабочих, видно, не даром существует»[395].
Петр Алексеевич допускает, что стремление французов к защите своей территории может привести к смене власти в этой стране, хотя сомневается в том, что изменения будут носить действительно социально-революционный характер. «…Я, признаться, настолько мало стал верить Франции, что сильно боюсь, что перемена правления будет не та, которую нужно. Недаром Франция в последнее время ударилась в парламентаризм, парижане, развращенные Наполеоном, его наемными кокотками и т. п., побоятся, пожалуй, республики…» – продолжает он излагать свои опасения брату в письме в начале августа 1870 года. Кропоткин сетует на малое распространение социалистических настроений, хотя и возлагает некоторые надежды на парижских рабочих. Впрочем, куда больше он рассчитывает на рабочих Германии, их антивоенные и социалистические взгляды. «Немецкое бюргерство» ему ненавистно, но именно немецкие и бельгийские рабочие занимают преобладающее положение в Интернационале. Ведь, «как ни легко было при обстоятельствах этой войны признать Германию обиженной», социалистические депутаты в Германии выступили против военных кредитов и смело заявили, что «настоящая война чисто династическая» и ведется во имя династии Гогенцоллернов, а потому они как члены Интернационала голосуют против этой войны. Во французском парламенте на такое не осмелился никто![396]
Каким контрастом по сравнению с резкими и злыми нападками старого Кропоткина на рабочий класс Германии звучат строки Кропоткина молодого: «Словом, ввиду той быстроты, с которой Internationale распространяется в Германской Европе, ввиду многих протестов германских рабочих против настоящей войны, ввиду организованных стачек в Германии и способности немецких рабочих организоваться в правильные общества, ввиду организаторской способности германского рабочего, воспитываемой стачками и обществами, я полагаю или, вернее, начинаю думать, что даже рабочий во Франции отстает от рабочего в Германии…»
Возможно, лишь падение Парижа отрезвит французских трудящихся, полагает Кропоткин: «Во всей Европе, всюду рабочие и их сторонники, люди прогресса и будущего стараются свести вопрос с национальной точки зрения на международную, или, как выразился Чернышевский, с национальной на народную. А победные войны ведут только к усилению национальной точки зрения. Вот почему желательно, чтобы грызущиеся собаки друг друга съели. Но чем это отзовется на массах?»[397]
Как видим, свержение Наполеона III, установление республики во Франции, а затем революция парижских коммунаров стали для Петра Алексеевича приятной неожиданностью. Он полагает, что подавление коммуны не означает конца революционного движения в Европе, что это – только начало. Это потом, уже в эмиграции, он даст детальный анализ Парижской коммуны с социально-революционной точки зрения, разберет, что называется, «по полочкам» все ее достижения, непоследовательности и слабости. Сейчас он пока мало знает о ней. Главные надежды пока что у него по-прежнему на революцию в Германии.
Впрочем, в случае войны между Россией и Германией – «только еще этого нового разоренья недоставало!» – Кропоткин считал, что «на этот раз побитие немцев необходимо. Рабочие авось поймут всю нелепость своего Бисмарка настолько, чтобы дать какой-нибудь ход Новому Свету, да и у нас крестьянину станет, пожалуй, настолько плохо, что невмоготу будет дальше терпеть»[398].
События в мире вновь пробудили в Петре Алексеевиче интерес к «политике» в широком смысле этого слова. Не то чтобы эти вопросы прежде не интересовали его. Но, увы, по возвращении в Петербург из Сибири в 1867 году он попал в самый разгар политического безвременья. Петр и Александр установили контакты с членами различных кружков радикалов и умеренных славянофилов, но эти знакомства их быстро разочаровали: «никто не смел сказать, как помочь делу; никто не дерзал хоть намеком указать на поле возможной деятельности или же на выход из положения, которое признавалось безнадежным»[399]. Преобладала атмосфера страха перед репрессиями; старого общественного движения больше не было, новое еще только зарождалось.
Но революция за рубежом, казалось, пришла в движение, и Парижская коммуна прямо указывала на это. Все больший интерес у Кропоткина вызывала деятельность Первого Интернационала. Возникло желание поехать в Европу – и увидеть все самому! Быть может, встретиться с Бакуниным. Особенно привлекала его Швейцария, где, как было известно из газет, нашли убежище многие участники Коммуны и работали члены Интернационала. И там же, как он знал, учились и жили русские студентки и студенты, представители интеллигенции, связанные с этим движением.
«Свободная Швейцария, когда-то ни для кого не закрывавшая ни своих границ, ни своих университетов, стала излюбленной страной этих новых пилигримов, и одно время знаменитый город Цюрих был их Иерусалимом, – вспоминал русский революционер и писатель Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский. – Со всех концов России – с Волги, тихого Дона, Кавказа, из далекой Сибири – молодые девушки, чуть не девочки, с легким чемоданчиком в руках и почти без средств, одни, отправлялись за тысячи верст, сгорая жаждой знаний, которые только и могли обеспечить им желанную независимость. Но по прибытии в страну, бывшую предметом их мечтаний, они находили там не только медицинские школы, но и рядом с этим широкое общественное движение, о котором многие из них не имели ни малейшего понятия… И вместо медицинской школы девушки начинали посещать заседания Интернационала, изучать политическую экономию и сочинения Маркса, Бакунина, Прудона и других основателей европейского социализма. Вскоре Цюрих из места научных занятий превратился в один громадный клуб. Молва о нем распространилась по всей России и привлекла туда целые сотни молодежи. Тогда не в меру предусмотрительное императорское правительство издало нелепый и позорный указ 1873 года, повелевавший всем русским, под угрозой объявления их вне закона, немедленно покинуть этот страшный город»[400].
Одной из русских студенток в Швейцарии была сестра жены Александра Кропоткина – Софья Севастьяновна Чайковская (1842–1916). Выйдя замуж за отставного офицера Николая Степановича Лебедева, она родила ребенка, но затем рассталась с мужем и в июне 1870 года отправилась на учебу в тот самый ужасный для властей Цюрих. Там молодая женщина примкнула к последователям анархиста Бакунина. Вместе с другими русскими друзьями и подругами она организовала библиотеку социалистической литературы. Участники группы дискутировали о событиях Франко-прусской войны и Коммуны, а после бегства коммунаров в Швейцарию поддерживали с ними контакты. В августе или сентябре 1871 года Софья ненадолго приезжала в Петербург, встречалась с Петром Алексеевичем и, несомненно, рассказывала о революционных событиях в Европе. В октябре она возвратилась в Швейцарию. Кропоткин принял решение последовать за ней[401].