Валентин Стерхов
Путешествие юного домового
Горюня с Пужанной и Кроха с Мышью очень любили молоко с пряниками. А что может быть лучше вкусного завтрака! Под такую снедь можно и имя Крохе придумать.
– Так ты говоришь, на швабре катался? – веселился вовсю отец, как будто не было вчера беспокойного вечера. – Выжимали тебя в ведре? Ха-ха-ха! Быть тогда тебе отныне Тряпкой!
Пужанна потянулась за ложкой, которая, как подумалось Крохе, теперь всегда будет при ней.
-О нет! Будешь Ведром! – заметив её движение и осознав свою оплошность, поправил сам себя отец.
– Ой-ой! – уже убегая, орал он. – Водопроводчиком будешь…
Но метко брошенная ложка уже настигла Горюню, и он понёс очередной урон.
Маленькая сестрёнка, дожёвывая мармеладку, спросила с набитым ртом:
– Ма-ам, а ма-ам! Почему у дяди из нашей квартиры сегодня один глаз стал маленький, опухший и синий?
– Это потому, дочурка, что наш папа глаз дяде лечил, а сосед снизу ему помог за то, что папа вымыл в его квартире потолок и, возможно, пушистые ковры на полу. Так что сходит дядя ко врачу и станет видеть лучше прежнего!
А молоко с пряниками и мармеладки у холодильника больше не появлялись.
Глава 3.
После того случая Кроху больше не брали на работу по дому, и он слонялся без дела, подыскивая себе занятие по душе, но так ничего и не придумал. Ему только и оставалось, что сестрёнке сопли вытирать или развлекаться тем, что швырять тапком по выключателю в ванной и туалетной комнате, когда люди в спешке собирались на работу и забывали выключать там свет. Порой он ставил заряжаться сотовый телефон, опять же забытый в спешке, а потом подслушивать, как женщина нахваливала эту модель, обладающею, по её словам, самым не разряжаемым аккумулятором на свете. Дело в том, что, разрядив батарею, телефон начинал противно попискивать на всю квартиру, напоминая семейству домовых о своём присутствии, и этот писк выводил из себя, издавая омерзительные звуки. Казалось, порой даже ворс на ковре становился дыбом, словно ковёр был соткан из кошачьей шерсти. Вот и приходилось за телефоном ухаживать, а смыть его в унитаз совесть не позволяла. И потом, где гарантия, что человек не купит себе новый и так же не будет его забывать, уходя из дома.
Однажды, маясь от безделья, Кроха расставил по цвету плоские коробочки с матовыми серыми дисками внутри, которые люди использовали для просмотра фильмов и прослушивания своей несуразной музыки. Кроха тоже иногда пристраивался к ним в компанию и незаметно для людей наблюдал, как на экране телевизора кипела чужая жизнь, яркая, весёлая, а иногда грустная, но так не похожая на ту, которой жили люди в их квартире.
"Неужели им нравится жить в этой одинаковой повседневности, когда можно жить так же, как на экране? Будь я человеком, то уж непременно бы воспользовался первым же шансом, чтобы изменить для себя эти будни, похожие один на другой", – думал маленький домовой.
Только вот отец совсем неодобрительно отнёсся к Крохиной затее с расстановкой дисков.
– Неправильно ты, сынок, порядок здесь наводишь. Как ты их расставил?
– По-моему красиво по расцветке. Чтобы красные стояли отдельной стопочкой от белых, а зелёные от синих. Ведь это и называется порядком?
– Это – по-твоему, порядок, а по-ихнему это бардак! У людей свой порядок есть, и люди им живут. Ведь они не кутный народец, а люди! – назидательно подняв указательный палец, наставлял отец Кроху.
Не понятно прозвучала интонация в словах Горюни про людей. Там было тщательно скрытое пренебрежение этими лентяями и бездельниками, которые так устают жить, что скорее стараются умереть, сокращая свой без того короткий век различными сомнительными удовольствиями. Но присутствовала и нотка превосходства над ними, как над неразумными детками.
– Например, что касательно коробочек, – продолжал вещать Горюня. – Их они ставят не по-нашенски, чтоб красиво, а по-своему. Да так, чтобы названия коробочек шли по алфавиту или по номерам, как они стояли до этого. Видишь сбоку маленькие знаки, что в ряд выстроились, как крысы под дудочку? Так вот, они именуются Буквами. Те же буквы, но побольше размером на крышке коробки.
– А означают они что, эти крысы-буквы? – перебил отца Кроха.
– Я буду называть их просто буквы, – смущённо хмыкнул отец. – Означают они те самые звуки, из которых складывают слова. Вот мы с тобой говорим слово, например, мыло, и слышим в нём четыре звука, хотя мыло – оно одно. Если научиться читать книги, то можно совершенно по-другому смотреть на мир, что тебя окружает.
– А ты умеешь, папа? – опять перебил отцову речь Кроха, на этот раз уже нетерпеливо, что, конечно же, было невежливо. Но тут сложилась такая ситуация, когда надо было ковать железо, пока оно горячо.
Глаза Крохи горели таким любопытством, что, окажись отец на свою беду неграмотным, Кроха вспыхнет ярким пламенем разочарования и осыплется серым пеплом на полку с дисками. Убирай его потом. Но отец в этот раз не подвёл, несмотря на свою несуразную натуру.
– А то, – скромно потупив взгляд, но поправляя роскошные усы и гордо выпятив грудь, выговорил он. – И по старому стилю читать – писать могём, и новому стилю обучены.
– И как? Как ты научился? – не унимался Кроха.
– А я у гимназёров на шее любил сидеть, когда чуточку моложе был. Они, бывало, согнутся в три погибели над книжками своими и учат чего-то там, и учат. Иной раз взрослый человек подойдёт к горе-гимназисту и давай объяснять, что к чему. Бывает, так доходчиво толкует, что даже мне, бестолковому, ясно и понятно. А они, дети, ровно из полена выструганные, вещей простых не понимают и сидят за партой, тупят помаленьку. Когда наскучит на шее сидеть, спустишься на стол и начинаешь забавляться: перья писчие да карандаши по столу катать, перемешивать, линейки да тетрадки со стола спихивать, чтобы учиться веселее было! Вот как-то раз, лет сто пятьдесят – двести тому назад, помню в …
– Научи меня! – вполголоса пересохшим от волнения горлом выдавил Кроха. – Я тоже читать – писать хочу! Там книг столько, в том стеклянном шкафу, который в Большой комнате стоит, что ввек не перечитаешь! А я и не ведал досель, что в них все тайны мира прописаны!
– Эвон, куда хватил! Кто же тебе такое поведал про те книги?
– Никто. Но я нутром чую: нужны они мне!
– Раз такое дело, так и быть, обучу тебя науке. Но есть один уговор: книги для обучения я буду приносить сам, а тебе в шкафу не рыться! Есть у меня на примете парочка забытых людьми книг: одна между тумбочкой и стенкой в коридоре застряла, вторая под кроватью в спальне пылью покрылась. И ещё просьба есть: ты матери и сестрёнке не рассказывай, что я читать могу и тебя обучать взялся. Мать у нас из старорежимных, а они грамотеев страсть как не любят. Вот и приходится под дурачка шифроваться, чтоб из дому, значит, не выгнали. А уж, коль она прознает, как я писать умею, то представить не трудно, на что она и её ложка способны.
Глава 4.
Прошла неделя с тех пор, как Кроха начал постигать грамоту, но увлекательное занятие вскоре обернулось выматывающим до изнурения заучиванием букв и банальную зубрёжку. А отец спуску не давал:
– Ты, как тот конопатый школяр с красным галстуком на шее, в носу пальцем ковырялся, да всё норовил знания в свою башку через нос пропихнуть. Вытащит палец, вытрет о штанину, руку сменит и опять палец в нос пихает. Так и вырос неучем. Самолично видел. Вынь пальцы из ноздрей! Аль намёков не понимаешь? То-то же! Учи азбуку не по буквам, а по слогам, так-то оно сподручнее пойдёт.
Ничуть не смущаясь, Горюня обучал Кроху по старому телефонному справочнику, в котором слова располагались по алфавиту, и в этом состояло главное удобство книги. Попутно заучивая цифры, Кроха уже разбирался сам кое в чём, но помощь наставника по-прежнему была не лишней. Так они проводили день за днём, сидя высоко в углу на широком гардеробе, что стоял деревянным монументом сменной одежде жильцов в людской спальне. Они взбирались на него по оконным шторам, затем осторожно передвигались по скользкому карнизу и прыгали с него на шкаф, где занимались в своё удовольствие изучением азов литературы, пока Пужанна думала, что отец с сыном работают по хозяйству, и не беспокоилась ни о чём.
Вечером, уставший от гранита науки Кроха и вполне себе отдохнувший Горюня, считающий, впрочем, что день прошёл не зря, весело прыгали со шкафа, хорошенько по нему разбежавшись и оттолкнувшись от края. Они падали прямиком на широкую мягкую кровать, которая вступала в их игру и подбрасывала отца с сыном на своём пружинящем матрасе, отчего они продолжали свой полёт, пока не приземлялись на мягкие подушки. Ещё находясь на шкафу и готовясь к разбегу, Горюня и Кроха спорили всякий раз, кто из них дальше прыгнет. Спор не приводил ни к чему, а длинный прыжок всегда оставался за домовёнком, отчего он был страшно горд собой, но виду не показывал. Зато отец был доволен успехами своего отпрыска, как в постижении грамоты, так и в исполнении прыжков, отчего даже стал называть Кроху Прыгунком, но только тогда, когда они общались исключительно между собой. Не то услышь мать их разговор, то сразу прицепилась бы:
– А почему Прыгунок? А где прыгал? А куда? А почему я не знаю?
И вытаскивала бы свою большую ложку, недобро поглядывая на отца и примериваясь той ложкой к его натруженному челу. Потому и хранили они свои занятия в тайне, зная, что врать Пужанне бесполезно. Лучше промолчать лишний раз и общаться, сидя высоко в углу, безопаснее шёпотом, чтобы мать или сестрёнка не услышали их ненароком, и их секрет не был раскрыт.
Отец всё-таки начал уходить со шкафа на работу, так как Пужанна всё же почуяла неладное, и ему надо было для отвода глаз хотя бы создавать видимость выполнения какого-нибудь полезного занятия. А Кроха, получив от Горюни задание разобрать слово по слогам и найти похожие слоги в других словах, оставался сидеть на высоком пыльном гардеробе в ожидании вечера и возвращения отца, чтобы правильно ответить на его нехитрые вопросы, а потом вместе сигануть со шкафа на кровать и снова выиграть в прыжке. В конце концов, домовые решили, что будет полезно перейти к следующей стадии обучения, а именно – начать чтение какого-либо литературного шедевра. Выполнивший с честью несвойственную ему функцию телефонный справочник был с почтением возвращён на место за тумбочку и аккуратно присыпан пылью. А взамен его Горюня поднял на шкаф с помощью связанных между собой поясков от женских халатов иллюстрированный журнал "Вокруг света". Кроха, перестав отвлекать мать и сестрёнку какими-то глупостями, лишь бы они ненароком не спалили отца за этим занятием, серой тенью взлетел на платяной шкаф и с напускной важностью оглядел обложку. Потом произнёс фразу, как он считал, весьма учёную:
– Эта книга, мне кажется, более чем сверхлюбопытна.
– Чего? – не то не понял, не то не расслышал отец.
– Сверх более чем любопытна, – задумчиво ответил сын, окончательно введя отца в замешательство, но, не обращая на него внимания, с головой погрузившись в чтение заголовков статей и просмотр красочных иллюстраций.
"Переучился малец. Пора завязывать с грамотой. Видать, и впрямь ни до чего хорошего это занятие не доведёт", – заключил между тем Горюня, с родительской озабоченностью глядя на вихрастую башку сына.
Журнал был намного тоньше, но имел больший формат, нежели справочник, в отличии от которого, глянцевые страницы были пропечатаны фотографиями из чужой мира, пока ещё неведомого молодому кутнику. У Крохи создалось впечатление, будто шёл человек или какой-нибудь странный зверь по своим делам, а для домовёнка все звери, кроме котов и собак, были странными, его вдруг остановили и большими невидимыми ножницами вырезали из его жизни вместе с окружающим пейзажем, а затем аккуратно поместили на страницу журнала. На тех страницах были изображения невиданных городов, диковинных цветов и недосягаемых в высоту деревьев, подле которых люди выглядели размером с муху. Но самое главное, что увидел домовёнок на этих страницах, было море. Оно было бирюзовое, влекущее свежестью и прохладой, окаймлённое белым песком тропических пляжей. Ещё оно было тёмно-синее, прикрытое серым небом без облаков и грозно ощетинившееся оскалом чёрных утёсов. Оно было разное, но манило к себе неподдающейся пониманию, зачаровывающей, опасной красотой.
Разглядывая цветные иллюстрации с затаённым дыханием, Кроха спросил у отца:
– Па-ап, а в тех местах, откуда вырезали эти картинки, теперь прямоугольные дырки? Ведь если из кусочка ткани вырезать квадратик, чтобы пришить его заплаткой на портки, то на ткани будет квадратная дыра!
Отец не упустил возможности весело расхохотаться, но всё же объяснил обидевшемуся Крохе его детское заблуждение:
– Ну, уж нет, сынок! Чему не бывать никогда, так это квадратным дыркам в пространстве. И любым другим дыркам тоже! Сколько я ни живу на свете, сколько таких вот картинок в разных журналах да газетах не видел, а подобных дырок в природе отродясь не встречал! У людей агрегат специальный имеется, Фотоаппаратом наречённый, с помощью которого люди похожие картинки сотнями штампуют. И имя им – Фотоснимки! К примеру, взять портрет, что стоит в гостиной в красивой рамочке. Жильцы наши на нём в обнимочку стоят да на улице под деревом зелёным улыбаются. А ещё они по квартире нашей ходют, топают, ругаются иной раз, только их и слышно. Стало быть, никто их из жизни не вырезал, и улица в целости и сохранности стоит, совсем не дырявая даже. Так что, выходит, фотоснимки в журнале точно также примастырили, только с видом иным! Вот как-то так! Хотя, признаться, название журнала меня слегка смущает. " Вокруг света" – чтобы это значило?
– Ой, папа, да что тут непонятного! В комнату заходишь, свет себе включаешь и начинаешь вокруг люстры хоровод водить, или просто бегать вокруг неё, если один ты, к примеру, в комнате! Или не знаю, что ещё они там со светом делают! Может, вокруг пальца его обводят, обманывают, то есть. Они – люди, им виднее, – торопясь поглазеть на фотоснимки, не глядя на отца, добавил Кроха.
В тот день у домовёнка не было занятий, ведь он был погружён в раздумья, разглядывая красочные снимки и пока ещё с трудом читая подписи под ними. Отец же молча сиганул со шкафа на кровать и пошёл помогать людям лепить пельмени.
Мало-помалу молодой кутник освоился с человеческой грамотой и уже исписал особенно понравившимися словами кусок обоев, старательно выводя каждую букву огрызком карандаша. Грифель постепенно истирался, и Кроха всерьёз опасался, что рано или поздно наступит момент идти точить карандаш, ведь нож ему строго-настрого запретили трогать родители. А он уже не маленький, он писать и читать умеет не хуже многих.
Время летело за изучением журнала незаметно, и читал Кроха уже вполне сносно, не разжёвывая каждую букву, но пробегая текст целиком, проглатывая абзацы, даже не замечая этого. Буквы сами, будто дрессированные, складывались в слова, а слова – во фразы, фразы в предложения, смысл которых Кроха не всегда понимал, а если и понимал, то не полностью или даже по-своему. Тем не менее, для него было здорово ощутить свою причастность к неизвестному до сих пор миру, который окружал его город, в котором стоял его дом, в котором была квартира, в которой он жил со своей семьёй. И маленький домовой, сидя на высоком шкафу в своём укромном уголке, погружаться в этот мир с головой.
Домовёнок не задумывался в то беззаботное время ни разу о том, как долго такая жизнь, похожая на сон, может продолжаться. А уж сколько дней он провёл, сидя на шкафу, залезая на него утром с корочкой хлеба да бутылочкой воды и спрыгивая вниз лишь для того, чтобы показаться матери на глаза и поспать, он и не думал считать, потому что, во-первых ему это было не интересно – днём больше, днём меньше, от домового не убудет с его то длинным веком. А во-вторых, считать он плохо умел, так как не счёл нужным тратить на счетоводство своё время в ущерб увлекательнейшему чтению.
Только в жизни всегда случается так, что даже самая тягомотная рутина рано или поздно заканчивается, а беспечная и интересная "ежедневщина" проходит ещё быстрее. Не умудрённый жизненным опытом молодой кутник и не помышлял о том, что однажды наступит час, когда его идиллия завершится. Как предвестник грядущих перемен, отец ещё два дня тому назад заявил, что его титанический труд по приобщению отпрыска к литературе завершён, и не видит он более ни малейшей перспективы каждодневно торчать верхом на шкафе, подвергаясь ежевечернему унизительному второму месту по прыжкам на кровать. Завершая это объявление, отец непроизвольно втянул ноздрями воздух, и маленькая пылинка немедленно влетела ему в нос, отчего он очень громко чихнул. Пробормотав себе в бороду невнятно что-то насчёт приборки на шкафу, он с протяжным криком "У-у-ух"! разбежался и сиганул на кровать. Только Кроха его и видел.
Кроху с детства учили подмечать всё необычное и выбивающееся из привычного жизненного ритма, делать выводы и сторониться грядущих перемен, что являлось залогом выживания в мире, в котором правят неправильные существа – люди. Но он, увлечённый чтивом, перестал придавать значение, чему бы то ни было ещё. И вот однажды, сидя в своём уголке и дочитав очередную страницу, он попытался её перелистнуть, но не тут-то было. Ошарашено осматривая глянцевый лист снизу вверх, он заметил маленькие пальчики, крепко вцепившиеся в край журнала. Сердце билось в груди, пока он, переводя взгляд с пальцев на руку, с руки на плечо, не добрался до знакомой макушки, расчёсанной на пробор, и двух туго затянутых ленточками косичек, от чего они были задраны вверх. На душе отлегло, но тут же всплыли очевидные вопросы: "Как так?" и "Что теперь делать?". А сестрёнка сидела напротив и, не обращая никакого внимания на братца, крепко держалась за край журнала, с большим интересом рассматривая картинку с изображением древнего города. Страница из крепкой бумаги вот-вот могла порваться, и тогда одна из красивейших картинок с подписью "Запретный город" могла запросто лишиться солнца, светившего на этот город из верхнего правого угла.
– Ты чего это делаешь? – недовольно поинтересовался у сестрёнки Кроха.
– Хочу! – просопела в ответ сестра, всё своё внимание уделяя исключительно красочной иллюстрации.
– Не надо так, ещё порвёшь, чего доброго. Я лучше сам тебе покажу, – наконец догадался уступить младшей домовёнок. – Смотри, сколько здесь интересного!
Он выпустил "Вокруг света" из рук, а младшая сестра, завладев трофеем, начала беспорядочно листать страницы от начала и до конца, затем в обратном порядке, не успевая, кажется, даже разглядеть, что изображено на больших листах.
– Малышка, ты ведь можешь бережно относиться к моему журналу? – применив впервые в жизни прозвище "Малышка" к младшей сестре, попросил брат.
Он ещё больше стал опасаться, что бумажные листы не выдержат такого к себе бессердечного отношения, поэтому, не дожидаясь ответа, потянул "Вокруг света" на себя.
Сестрёнка перестала листать и вцепилась в толстый переплёт.
– Отдай! – попытался проявить настойчивость Кроха.
– Нет, ты отдай!
– Ты же читать не умеешь!
– Это ты не умеешь!
– Я умею, а ты нет!
– Зато я картинки смотреть умею! Bот так вот!
Внезапно гладкая обложка журнала выскользнула из вспотевших Крохиных ладоней, и он по инерции откинулся назад, больно ударившись головой об исписанную красным карандашом стену. Сквозь застилающую глаза пелену он заметил, как сестрёнка с журналом скрылись за краем шкафа, а снизу раздался испуганный женский крик. Сегодня у людей был выходной, но по заведённому у них порядку они никуда не вышли, а напротив, остались дома.
Домовёнок очнулся от прикосновения чего-то влажного к своему лицу.
– Мама, – в блаженном неведении протянул он и, улыбаясь, открыл глаза. Но мокрая розовая тряпка была не мама, а ветошь для протирания пыли, и Кроха, заскользив пятками по влажной крыше шкафа, вжался спиной в стену. Человеческая рука с зажатой в ней мокрой ветошью двигалась по пыльной поверхности, оставляя за собой чистые влажные разводы. Домовёнок, ещё не придя в себя окончательно, но всё же придерживая огрызок верного карандаша в кармане штанишек, по стеночке протёрся к перекладине со шторкой, на которой и повис с обратной стороны.
Человек, что затеял уборку на Крохином шкафу, а это был мужчина, не по чину именовавший себя хозяином их домовых квартиры, стоял на кухонном табурете. Но, тем не менее, ему не хватало роста, чтобы заглянуть на шкаф и увидеть расписанные обои.
Отдышавшись, молодой кутник, наконец, пришёл в себя и вспомнил о сестрёнке, которая бухнулась со шкафа вместе с журналом. Он затаил дыхание и навострил уши в надежде услышать какие-либо звуки, определяющие, где сестрёнка и что с ней сейчас делают. Видеть из-за шторы он не мог, к тому же торец шкафа перекрывал ему обзор, но зато слышал он прекрасно всё, что говорила взволнованным голосом женщина своему супругу.
– Ты только представь себе, – запинаясь, рассказывала она о том, что ей пришлось сегодня пережить, – он ка-ак шмякнется мне на голову, а с головы прямиком на мизинец правой ноги, да ещё и уголком переплёта! Ты хоть понимаешь, что я едва не стала заикой от этого журнала! Так неожиданно всё это произошло! А ты, милый мой, если собираешь хлам по дому, то неси его себе в гараж, нечего по шкафам разбрасывать! – завершила свои претензии женщина назидательным тоном.
– Милая, если бы ты не поленилась закрыть форточку, то не сдуло бы журнал со шкафа! Это всё сквозняки виноваты, уж поверь моему опыту!
– Сквозняки? Какие такие сквозняки, любимый? – ехидным голосом, с нотками зарождающейся истерики спросила своего супруга женщина. – Ты ещё Барабашку с Бабайкой сюда приплети, и то правдоподобней получится!
"А вот это она зря нечисть вслух помянула, – подумал Кроха. – Если Барабашку ещё можно как-то умаслить, то со старым Бабайкой, появись он в квартире, такой фокус не пройдёт! Тут даже поповское кадило бессильно. Нипочём ему эти обряды, не из этих он мест. Потому и привычные здесь заговоры против тутошних нечистых на него не действуют. Хорошо ещё, что трижды подряд его имя не повторила, не хлопнула шесть раз в ладоши, да не повернулась вокруг себя девять раз через левое плечо. Не то жди беды! На такой позыв ближайший Бабайка бросит тех, кого сейчас изводит, и мигом примчится на новое место, жадно потирая смуглые морщинистые ручонки. Вот тогда ни людям, ни домовым в этом доме житья уже не будет".
"Но где же сестрёнка? Что сталось с ней? Не потому ли женщина, что сидит сейчас на кровати и потирает ушибленный журналом мизинец, так причитает, будто увидела что-то непонятное для неё. Почувствовала что-то, а объяснить это никак не может и вот поэтому изводит своего мужа невнятными придирками. Отец как-то обмолвился о том, что человеческие женщины чутьё имеют, как у кошек: подозревают о чём-то, сами толком не зная о чём, но словами это описать не могут, поэтому ведут себя необъяснимо с точки зрения справных домовых, хозяйственного и рассудительного народца".
– А потом ещё, вдобавок ко всему, мышь по мне ка-ак пробежит! – продолжала своё хозяйка. – Скажи, дорогой, бегали хоть раз по тебе мыши?
– По тебе пробежала мышь, и ты сумела её так вот чётко рассмотреть, чтобы утверждать, будто это была мышь на самом деле?
– Нет, не рассмотрела, – призадумалась женщина. – А может, и не мышь это была.
– Кто же тогда? – завершая уборку пыли на шкафу, весело поинтересовался мужчина.
– Домовой, что ли? – рассмеялся он, не дождавшись ответа и даже не догадываясь о том, насколько он близок к истине. – Может, молочко в блюдечке оставлять будем, да мармеладки рядом класть?
– Может, и будем, – голос женщины стал задумчивым, а взгляд карих глаз насторожённо забегал по комнате, будто выискивая кого-то и опасаясь в то же время этого кого-то увидеть.
Затем, судя по звукам, она встала с кровати и вышла в коридор. Домовёнок, не теряя ни секунды, соскользнул по шторе вниз, до самого пола и прошмыгнул вдоль батареи, прикрываясь тюлем, в другой угол комнаты, а уже оттуда, ни капли не таясь, забежал под кровать, где и увидел сестру целой и невредимой. Она сидела у стены между кроватной ножкой и прикроватной тумбочкой. С откровенно скучающим видом она мизинцем выводила рисунки на пыльном полу, очень напоминающие маленьких мышек.
– Как ты? С тобой всё в порядке? – от волнения у Крохи пересохло в горле.
– Не очень. Мне кажется, что меня обидели, – грустно ответила сестра.
– Тебя обидели или всего лишь, кажется? – попытался уточнить домовёнок.
– Не знаю, не решила пока, – услышал он неуверенный ответ. – Я вся такая нарядная, вся такая красивая, по ленточке в каждой косичке, одна синяя, вторая белая. Платьице – серый клетчатый ситец. А она меня мышью обозвала! Вот как приду к ней ночью, да как пощекочу ей нос! Она как проснётся, да как чихнёт на всю комнату! Глаза откроет, а тут я стою, вся в нарядах! Вот тогда пусть посмотрит, кого мышью назвала!
– Малая ты ещё, – погладил Кроха сестрёнку по голове. – Отец с матерью строго-настрого запретили нам такие проделки, чтоб людей по ночам пугать. Сказывают они, будто слабы людишки на испуг, умереть от этого могут. Ты помнишь, как вела себя наша постоялица, когда ты вместе с журналом ей на голову свалилась? Она так испугалась, что ещё немного и пришлось бы подгузники одевать! Да и мало ли что люди говорят! Уж такой это народ, который говорит не то, что думает. Нет веры их словам никакой. Поэтому хватит дуться на неё. Лучше радуйся тому, что цела и невредима осталась! А теперь нам стоит пойти и посмотреть за холодильником, вдруг там что-нибудь вкусное да появилось. Недаром женщина про мармеладки обмолвилась, – по-ленински хитро прищурившись, добавил Кроха.
Глаза сестрёнки азартно заблестели, и искорки надежды заполучить любимое лакомство вспыхнули на миг и тут же погасли:
– Так ведь веры их словам нет!
– Так ведь не все из них врут!
Пока домовята пробирались на кухню, хоронясь на всякий случай в каждом углу, ведь днём при жильцах особо не разгуляешься, мужчина с Крохиным журналом в руке вразвалочку прошествовал по коридору и нарисовался в проёме кухонной двери.
– Это ещё что такое? – воскликнул он вдруг, возмущённым жестом указывая на пиалу с молоком и тарелку, наполненную мармеладом и конфетами.
– А это не тебе, – резко ответила ему супруга.
– Убери немедленно! – потребовал её муж, – не то я всё выброшу!
– Только попробуй! Не тобой приготовлено, не для тебя выставлено, не тебе и распоряжаться этим!
В квартире появилась атмосфера скандала, которую Кроха отродясь не чувствовал. Мелкие перепалки, похожие скорее на забаву двух взрослых людей под названием "Кто лучше сыграет в детство", конечно, в счёт не шли. Но это было какое-то новое, угрожающе опасное чувство. Оно пробегало жгучими искорками по коже. От него начинали шевелиться волосы и подступать тошнота.
Кроха с сестрёнкой прошмыгнули в кухню и устроились за газовой плитой, наблюдая оттуда за развитием событий. Вот они увидели отца и мать, мелкими перебежками перемещающихся в сторону назревшего скандала с видом пожарных, решительно готовых затушить любой зачаток пламени. Они маскировались за комнатными тапочками, которые люди разбрасывают по всей квартире, теряют, покупают новые, а потом только удивляются, когда находят потерю в самых неожиданных местах. Но сейчас кутникам уже не было нужды скрываться, так как люди погрузились в собственные отношения с головой, и им не было ни до кого дела. Пройди по коридору бегемот, его бы тоже никто не заметил. Человеческие ссоры очень увлекают людей.
Ситуация тем временем накалилась настолько, что маленькие зловещие искорки скандала уже отплясывали по всей кухне. Они заполнили собой пространство вокруг ругающейся, на чём свет стоит, семейной пары, которую эти опасные огоньки совсем не волновали. Наверное, потому и не волновали, что люди, когда сильно ссорятся, ничего вокруг себя не замечают. А надо бы.
Но их видел Кроха, видела сестрёнка, видели отец и мать. Все четверо домовых прекрасно понимали: чем сильнее взаимные обиды, тем больше искорок злости и взаимной вражды наплодится вокруг. И заполнят они собой не только кухню с коридором, но и самое опасное – человеческую спальню. Они обоснуются там по-хозяйски надолго и до тех пор, пока домовые не соберут их всех до одной и не побросают в унитаз, чтобы смыть их из квартиры раз и навсегда. Только если так случится, что трудолюбивые кутники пропустят хотя бы одну зловещую искорку, то она, затаясь в укромном местечке, станет делиться на две искры, а две поделятся уже на четыре, четыре – на шестнадцать и так далее, пока их не станет достаточно, чтобы между людьми вновь вспыхнул скандал. Как говорит отец: "Лишь спичку поднеси!" И снова придётся приниматься за труд: лазить по всем щелям, шарить за плинтусом, выискивая сорную искру, чтобы избавиться от неё раз и навсегда.
Тем временем¸ мужчина резко нагнулся и поднял с пола пиалу с молоком и тарелку со сладостями. Не мешкая, он опрокинул пиалу в раковину, а тарелку – в мусорное ведро, где разноцветный мармелад и конфеты смешались с мусором.
Кроха взглянул на сестру. Её губы мелко дрожали, а глаза стали бесцветными от заполнявших их слёз. Отец сидел в коридоре за ботинком и неодобрительно покачивал головой, а мать, в гневе сверкая глазами, крепко сжимала побелевшими пальцами бесполезную в этой ситуации ложку.
Женщина перестала спорить и молча стояла, закрыв руками лицо. Плечи её мелко подрагивали. Искры же заполонили всё пространство вокруг двух людей. Их было так много, что, казалось, стоит выключить свет, а в помещении не стемнеёт. Да только это всё обман. Злые искры света не давали, они поглощали его. В кухне стало и впрямь темнеё, несмотря на то, что за окном был день. Но искры отражались в глазах мужчины чёрным пламенем. Такое бывает у людей, когда они сильно гневаются. Но не знают люди, что может случиться, если разгневать домового, тем более, если домовой – Особый, но сам этого ведать не ведает, а потому не умеет управлять своим гневом.
Человек поставил точку в споре со своей супругой, когда одним рывком разорвал журнал по переплёту надвое, а потом, отрывая и комкая каждый листок, бросал его в мусорное ведро поверх мармеладок, когда-то приготовленных женщиной для домовых. Кроха, не веря своим глазам, смотрел, как исчезает в мусоре страница за страницей его любимого чтива, а мужчина, зло, ухмыляясь, продолжает комкать вырванные из переплёта листы глянцевой бумаги. Уже давно покоились вместе с отходами статья про обитателей японских островов, подборка иллюстраций с европейскими столицами и много чего ещё. Вот крепкие человеческие пальцы превратили в бесформенный шар страницу с рассказом про племя чернокожих масаев. Когда Кроха читал этот рассказ, ему очень захотелось узнать, у каких домовых живут масаи в столь убогих жилищах, да как те домовые хозяйство своё ведут в таких "недомовских" условиях. Ему страсть как хотелось с такими познакомиться. Столько интересного можно от них узнать! А вот пришла пора Америки и Китая отправляться в помойку. Может быть, там им самое место. Однако, это рвали Крохин журнал, которого он по праву считал его своим другом. Ведь никто прежде домовёнку столько интересного не рассказывал. А теперь друг погибал на его глазах, и сделать Кроха ничего не мог! Он испытал такое отчаяние, глядя на безрассудство человека, плачущую сестрёнку и бессилие родителей, что в глазах потемнело и заломило в затылке. От боли он закрыл веки, но когда открыл их вновь, мир уже выглядел иным. Он перестал быть цветным, а стал зелёным с жёлтым оттенком. Пролетающие мимо искорки, что уже заполнили собой всю кухню, оказались и не искорками вовсе, а многоруким и многоногими маленькими безобразными существами, которые одни из всего окружающего пространства имели отличающий их цвет: мерзко-коричневый, как определил его домовёнок. Существа нагло ухмылялись гнусными рожицами и, махая всеми своими конечностями, будто какими-то "недокрыльями" невесомо поднимаясь и опускаясь, перемещались в пространстве. Домовёнок перевёл взор на последние обрывки своего журнала, всё ещё сжимаемого человеческими пальцами, и у него будто вскипело всё внутри от ощущения несправедливости этого мира. Кухня и все предметы в ней внезапно поменяли зелёный и жёлтый цвет на всевозможные оттенки красного, а остатки журнала стали нестерпимо ярко-оранжевыми и вдруг вспыхнул прямо в руках мужчины. Глядя на пылающие страницы, он попрощался с любимым чтивом: "Спасибо тебе, друг! Ты открыл мне мир и теперь покойся с миром!".