Валентин Стерхов
Путешествие юного домового
– Спасибо и за это, добрые вокзальные! Чем я могу вас отблагодарить за этакое внимание?
– Погоди благодарить, в поезд тебя ещё не посадили, – неожиданно резко оборвал Углёнка Жмых. Кошкан с Чуланом воззрились на младшего вокзальника с явным неодобрением, а Углёнок побледнел от испуга. Это он два раза уже свои услуги предложил. И что они попросят взамен, если он и в третий раз, поддавшись на сладкие речи, напросится со своей благодарностью одной Берегине известно. Ай да Жмых! Ай да молодец! Углёнок с благодарностью посмотрел на лопоухого вокзальника, мысленно приняв его в свои лучшие друзья. А тот сидел, тяжело дыша, из-под насупленных бровей глядел на отца с братом и шмыгал носом.
"Хватит с Углёнка одной жемчужины! – с какой-то стати подумалось домовёнку про себя в третьем лице. – Ведь того и гляди, пока доедешь до моря, всем встречным-поперечным домовым да вокзальным с вагонными должным станешь! И пока те долги отдаёшь, на себя самого времени не останется. А там, глядишь, вся жизнь пролетела в заботах о чужих благах, но ты так домой и не вернулся!".
Кошкан и Чулан начали перемывать Жмыху косточки, говоря о том, какой непутёвый у них родственник, да что из него в жизни ничего путного не выйдет. Жмых глядел на них исподлобья, сжимая под столом кулаки. Шпиндель отрешённо, словно пытаясь дистанцироваться от брата с отцом, гонял пальцем остатки пирога по тарелке, а Перинка, по-прежнему сжимая Углёнкину руку, явно пыталась вставить слово в защиту брата, но у неё это не получалось. Ещё раз взглянув на нахмуренное от обиды на несправедливость конопатое лицо приятеля, домовёнок почувствовал знакомое чувство наступающего жара. Однажды, пережив подобное не по своей воле, он боялся своего бесконтрольного взгляда, на раз тушащего любую ссору самым настоящим пожаром, и домовёнка не на шутку пробил до холодного пота самый настоящий испуг. Какие бы нехорошие затеи Кошкан с Чуланом не замышляли, всё-таки Углёнок вдоволь пользовался их гостеприимством. А ещё он находился в доме, где жили простодушный Жмых, добрая Перинка, спокойный увалень Шпиндель и Незабудка, которых он мог бы за секунды лишить тёплого и уютного жилища, о котором знали не только окрест, но и в далёких городах, куда шли и шли поезда через их станцию.
"Только бы не увидеть мерзких маленьких рожиц!", – теряя самообладание, уловил Углёнок собственную мысль.
Но внезапно положение спасла Перинка. Да как изящно она это сделала! Об стенку напротив Углёнка ударилась чашка, затем другая, подбив на излёте первую. Затем пришла очередь Незабудкиной тарелки, что, проносясь над головой Чулана, растеряла остатки пирога, и тот смачно расплылся по Чулановой макушке. Перинка так быстро обошлась со столовыми приборами, что Жмых с запозданием издал удивлённое:
– О-о-о!!
А Кошкан по инерции договаривал очередное порицание в его адрес, постепенно замолкая, но был он уже далеко не в центре внимания.
Гвалт за столом мигом утих и все присутствующие, включая Шпинделя, что за время скандала успел сконструировать из двух десертных вилок какое-то хитрое приспособление, открыв рты, уставились на Перинку. Она молча рассматривала брата и отца, словно энтомолог жалких насекомых. Лишь раскрасневшееся лицо, да забранные на затылке в хвост белобрысые волосы, что выпрямились сейчас в разные стороны, словно наэлектризованные, указывали на то, в каком страшном гневе находится эта милая и тихая девочка. И вот она заговорила, добивая обоих пустобрёхов каждым своим чётко произнесённым словом, сказанным негромко и потому услышанным всеми в воцарившейся за столом тишине:
– Ругаться громко может каждый, но какой с той ругани толк? Ну, наорали вы дуэтом на Жмыха, и чего этим добились? Только парня почём зря разозлили. А ведь он был уже на грани, ещё чуток и всем пришлось бы худо.
Теперь Углёнок непонимающе воззрился на приятеля, пытаясь понять, что в этом простаке такого. Но Перинка продолжила интриговать, переключив внимание домовёнка на себя:
– Да и кто ругался-то? Кошкан и Чулан ругались. А кто есть Кошкан? Что такого полезного он делает, коль его Кошканом кличут? Котам помойным соболезнует. Вот и всё его предназначение. А Чулан? Кто он таков? Первый на всём вокзале хитрюга и ловкач. Тем он в камере хранения и промышляет. Ради забавы сумки пассажирские вскрывает и берёт, что ему нужно, а потом у вагонников обменивает на бражку, которую они с отцом на пару приговаривают. Ну, а если вскрыл чемодан, а глаз положить не на что, то и нагадить в чемодан не грех. Да не со злого умысла, а чтобы потешиться, когда скучно ему. Иначе чего зря вскрывал? А кладовщикам из камеры хранения сколько пакостей переделано – уже и не счесть! То-то злые они всегда на пассажиров! Я, конечно, не собираюсь отрицать того факта, что мои отец и брат – это мои отец и брат, но невозможно отрицать и того, как они только что хотели повесить на нашего гостя, повторюсь – Гостя, клятое третье спасибо, после которого уже не отвертишься и в раба превратишься по собственной воле. А дело это у нашего народа распоследнее – благодарность выбивать за добрые дела и предложенное гостеприимство! Ты спрашивал давеча, батюшка, чего это дочка твоя ушла на постой к злой страшной тётке. А то и ушла, чтоб не быть рядом с вами. И живём мы с ней душа в душу. Я ей чистоту и порядок обеспечиваю, а у меня за это свой уголок имеется, где живу, не таясь. Молоко каждый день, да пряники, шоколад да карамельки. И пусть не видит она меня, зато чувствует и уважает. А вы видите, да в упор не замечаете. В том между вами огромная разница.
Теперь уже Кошкан с Чуланом сидели, насуплено глядя на Перинку, которая, не чураясь старших, резала правду – матку по живому, не взирая на возраст и авторитеты. А Перинка тем временем, встав из-за стола, обратилась к домовёнку с младшим братом:
– Пойдём, Углёнок. И ты, Жмых, с нами. Нечего тут сиднями рассиживать. На посадку вскоре. Я расписание поездов без часов чую наперёд.
Они подошли к выходу из каморки. Углёнок обернулся, стоя в дверном проёме, и встретился взглядом с совершенно растерянным Чуланом и тяжело дышащим Кошканом. Сидевший промеж их здоровяк, ни на кого не глядя, превращал недавно созданную неведомую штуковину обратно в две вилки. Углёнку очень стало их жалко, ведь природу существа не переделаешь. Он почувствовал внезапный порыв поклониться им в знак благодарности, но вовремя вспомнил об уроке, который преподал ему Щучий Хвост, и отказался от этой благородной затеи. Вдруг поклон тоже засчитается? Тогда он молча помахал на прощанье рукой, грустно им улыбнулся и вышел в огромное пространство вокзала навстречу своей судьбе, что влекла его неизвестно куда, но уже понятно за чем.
Ловко лавируя между спешащих ног, троица почти достигла входной двери вокзала, как им навстречу из-за высокого зелёного чемодана вырулил толстячок с двумя мешочками в руках и, увидав вокзальных, выронил эти мешочки на пол, чтобы раскинуть руки в радостном приветственном стремлении обнять знакомых, ослепив при этом всех ярким зайчиком света, отскочившего от переднего золотого зуба.
– Вай, кто идёт! А кто это идёт? Тебя знаю, тебя не знаю, тебя опять знаю! Кишь-Мишь знает всех, а его не знает! Кто скажет мне, кто это? Эй, мать, посмотри, кого я встретил! Ты глянь на них двоих и на третьего!
Кишь-Мишь сграбастал брата и сестру, сжав при этом так, что им стало трудно дышать, и искренне сияя от радости, продолжал слепить глаза своим зубом. Выходило, что он очень уважал представителей этого странного семейства, не стесняясь проявить чувства при посторонних. А из-за того же чемодана, сгорбившись под тяжестью большого клетчатого мешка, кряхтя, вышла Незабудка. Добредя до них, она сбросила свою ношу с плеч и с облегчением выгнула спину, прихватив поясницу руками.
– Вот он, тот самый молодец, о коем я тебе поведала давеча. Ты его до Большой пристани, сиречь до Ленинграда, повезёшь. Доедет он у тебя со всеми надлежащими удобствами, а не в тамбуре, как некоторые.
Кишь-Мишь что-то буркнул недовольно себе под нос, но тут же натянул обратно на лоснящееся от сытой жизни лицо улыбчивую маску благодушия, давая понять, что с таким комфортом, как у него, ни один домовёнок в мире ещё не ездил. Так что, мамаша, можете себе не беспокоиться.
– Так это ты собрался далеко куда сам не знаешь, да? Тогда старый Кишь-Мишь довезёт до пристани. Хочешь – до большой, хочешь – до маленькой. Куда скажешь, туда поезд и поедет. Дядька Кишь-Мишь все поезда знает, давно ездит.
– А Маленькая Пристань и правда есть? – спросил окружавших его кутников Углёнок, вновь смущённый обстановкой, в которой он оказался.
Все весело рассмеялись, а довольный вагонник ещё шире растянулся в улыбке, заложив пальцы за лацканы пиджачка с пуговицами, блестевшими как золотые. Он производил впечатление витрины в ювелирном магазине. Всё, что могло блестеть на одежде: пуговицы, нашивки на плечах, кокарда на фуражке и бляха на ремне, торчавшая из-под полов разъехавшегося на круглом пузе пиджака, блестело золотом. Ну а то, что не подходило под понятие одежды, тоже отливало золотом. Это были перстни на пальцах и значки на груди, золотозубая улыбка и золотая цепочка на толстой шее. Таких колоритных персонажей Углёнку встречать прежде никогда не приходилось, даже среди людей. Конечно, за предыдущий день он насмотрелся всякого, но уже начал напрягаться от осознания того факта, что ещё не покинув родной город, ему на пути встретились разные, порой очень своеобразные личности. А что будет дальше, одной Берегине известно.
"Так что будь готов ко всему, братец", – сказал Углёнок сам себе и улыбнулся Кишь-Мишу обычной простецкой улыбкой, принимая очередное испытание судьбы в виде смуглого вагонника.
Незабудка, отсмеявшись, обратилась к Углёнку:
– Есть Маленькая Пристань, есть Средняя, а есть и Большая. Да и много их на самом деле по берегам морей и рек люди настроили. А названия даны этим Пристаням людьми очень своеобразные, человеческие. Так же, как и этому городу, и другим, большим и малым городам. И всё это потому, что путешествуют люди много и везде, а для ориентации в пространстве у них всему своё название придумано, чтобы не запутаться и не приехать туда, куда не надо. Да только мы, народец малый и незаметный, к перемене мест не склонный, именуем свой город, в котором живём – Городом, улицу – Своей улицей, дом – Своим домом, а большего нам не надо. Чужие же названия нам и знать не интересно. Но тебе, коль уж ты в далёкие пути собрался, такие названия пригодятся. Потому я тебе подарок от нас от всех в вагоне Кишь-Миша оставила. Ты грамоте обучен, тебе сгодится.
Углёнок только раскрыл рот, чтобы отблагодарить добрую Незабудку, как маленькая ладонь легла на его губы, а Жмых зашептал что-то матери на ухо. Лицо Незабудки стало белее мела, а глаза почернели, пока она слушала то, что наговаривал ей Жмых. Невидящим от переполняющего её гнева взглядом она глядела поверх голов окружавших её кутников, а в почерневших зрачках появились две ярко-оранжевые точки. Кишь-Мишь присел, закрыв голову руками. Перинка потянула Углёнка в сторону, и у него неожиданно перехватило дыхание от пришедшей в голову догадки. Нет, сюрпризы в этот день и не думали прекращаться! Домовёнок жадно всматривался в Незабудкины глаза, как будто видел себя со стороны, пока Жмых не потряс мать за плечи и примирительно не сказал ей, пытаясь успокоить:
– Ма, хватит уже! Обошлось ведь!
Тихо ойкнув, Незабудка прикрыла веки и, глубоко вздохнув, вновь открыла их. Когда её глаза вновь засияли небесной синевой, тогда Перинка решилась тихо спросить мать, убедившись, что та окончательно пришла в себя, избавившись от малейших проявлений гнева:
– Ты ведь их простишь, ма?
– Прощу, дочка. Конечно, прощу, но позже. Так им и передай, если они ещё не успели спрятаться. А ты, мон ами, благодарностями своими разбрасываться брось. Не для благодарности тебе добрые души помогают, ничего не прося взамен. Так же и ты: не жди, когда тебя о помощи попросят, а сам помоги, если трудно кому. Запомни, дружок: не проси никого ни о чём. Хороший сам тебе поможет, а плохого попросишь, лишь в кабалу попадёшь.
И, повернувшись к своим чадам, скомандовала:
– Теперь, детки, похватали мешки с изюмом и марш домой!
Таким же командирским тоном, но уже с ноткой угрозы в голосе, загадочная вокзальница дала напутствие Кишь-Мишу:
– Слушай меня внимательно, леприкон недоделанный! – и кратко, в то же время ясно объяснила вагоннику, что случится с его зубом, где окажется его глаз и все его значки, если по дороге с Углёнком что-нибудь случится или вагонник хитростью попытается поиметь какую-либо выгоду с наивного попутчика. Ведь если он обидит Углёнка, то обидит и Незабудку, а она, как известно, обид не забывает.
Настало время прощаться, или, как сказал Жмых, "досвиданькаться" так как, по его мнению, прощание – это навсегда, а свидеться ещё страсть как охота, чтобы послушать в спокойной обстановке рассказы Углёнка о том, где он побывал и что видел. Они пожали друг другу руки, а Перинка положила ладони на плечи домовёнка, наклонив слегка голову. Углёнок сделал тоже самое, и они аккуратно соприкоснулись лбами. В этой позе молодая вокзальница и домовой простояли несколько секунд и, обоюдно удостоверившись таким образом в чистоте помыслов, молча разошлись. Незабудка же, подойдя вплотную и заглянув в глаза Углёнку, сказала ему едва слышно:
– Ты на Кошкана и Чулана зла не держи. Порода у них такая, с вывертом. Своим зла они не творят, за своих они горой и, если потребуется, Последнее отдадут. Просто ты не стал для них своим, вот и принялись они против всех правил идти, выгоду себе искать. А что по мне, так ты абсолютно обычный домашний кутник, неприспособленный к жизни за стенами человеческого жилья. Скажу наперёд, тяжело тебе будет, но вижу, знаешь ты об этом и всё одно идёшь к своей цели, как давным-давно одна девчонка, сорвавшаяся из насиженных многими поколениями мест, пустилась в путь. Да только как она ни старалась, так дорога её к дому не привела. А у тебя всё получится.
Незабудка внезапно спохватилась, поняв, что наговорила того, чего не стоило говорить, и живо перевела тему:
– Младшие мои души в тебе не чают. Ты для них особенный, потому и привязались к тебе в столь короткое время. Шпинделю ты что есть, что тебя нет. Ведь ты не железка, не машина какая, чтоб тебя разобрать и собрать по новой. А теперь давай прощаться. Эй, Перинка, ты ничего не забыла?
– Ой, запамятовала совсем! – спохватилась девчонка и скинула с плеч тонкую лямку небольшого вещевого мешка, что успела захватить перед выходом из дому. Протянув его домовёнку, тихо молвила:
– Возьми в дорогу чай, который так тебе понравился. Кишь-Мишу мама уже отдала, так что это тебе, на здоровье. И не благодари, не надо.
Вокзальные подняли с пола мешочки с изюмом, собираясь уходить восвояси. Жмыху достался самый большой, который прежде несла Незабудка, а сама она и Перинка держали в руках по малому узелку.
– Лёгкой тебе дороги! – простились с домовёнком его новые друзья.
– Удачи вашему дому! – услышали они в ответ.
Недавние знакомые повернулись друг к другу спинами и молча разошлись. Новые друзья домовёнка отправились в своё уютное картонное жилище, а Углёнок, едва поспевая за Кишь-Мишем оказавшимся неожиданно проворным для своей комплекции, покинул здание вокзала, где вокруг большого зелёного чемодана бегал дядька в синей куртке и орал:
– Да куда же это полиция только смотрит?! Кругом одно хулиганьё! Им курить запретили в общественных местах, так они теперь в чужих куртках дырки прожигают, и не по одной, а сразу по две! Что же это делается, а, товарищи!? Ну как с ними ещё бороться!?
Глава 11.
Первым делом, заняв своё место в закутке вагонного, Углёнок развернул карту, что вместе с мешочком чая подарила ему Незабудка, и стал её изучать. Судя по краям этой карты, она была лишь частью одного большого листа, оборванная с четырёх сторон, и на ней красовались две огромные буквы "С". Остальные слова были обозначены шрифтом меньшего размера, следующие – ещё меньше и так далее.
"Вероятно, это связано со значением той или иной территории или города. Чем менее значимый и более провинциальный, тем малозаметней на карте. Эстония, Таллин, например. Как умно составлена карта. Но неплохо было бы всю её собрать воедино снова. Справлюсь с заданием, займусь этим непременно".
Домовёнок сложил карту и поместил её аккуратно в мешочек с чаем "От вокзальных".
Наконец он соизволил обратить внимание на Кишь-Миша, который требовал этого внимания с тех пор, как они уселись к нему в "Укромное Место", а добившись его в конце концов, принялся разливать чай и вести беседу, которая заключалась в банальном монологе насыщенного сверх меры всякой ненужной информацией вагонника, которой он должен был поделиться с кем-нибудь во чтобы это ни стало, иначе его бы просто разорвало.
Мерный перестук колёс на стыках рельс потихоньку убаюкивал Углёнка. Он то и дело клевал носом, но делал над собой усилие и поднимал голову, чтобы, глядя на Кишь-Миша, отдавать должное гостеприимству болтливого толстяка и сладкому чаю с халвой, который подавался уже в четвёртый раз. При этом домовёнок думал, что ещё бы четыре выпил. Настолько был вкусен чай и настолько были малы пиалки, что Кишь-Мишь наполнял до краёв, на короткое время отвлекаясь от своей собственной болтовни. А уж лясы поточить толстый вагонный любил не на шутку, рассказывая домовёнку, несмотря на его полусонное состояние, о старых городах в азиатских степях, которые стоят века и простоят ещё сотни лет, о южных и северных морях, на берега которых его доставляли пассажирские составы, следуя до станции назначения. При этом он свысока поглядывал на Углёнка, давая понять, что он-то уже все окрестные моря повидал, в отличии от некоторых, пусть и из окна вагона, но всё-таки.
– На южных морях, – потягивая чай и прищуриваясь, повествовал вагонный, – солнце жаркое, совсем душно в поезде ехать! Чай пить надо, а воду не надо. Пот пошёл – вода ушёл, а чай остался! Солнце, жара! А на станциях фрукт-сухофрукт, овощ, изюм! Фрукт-овощ не поедет на север, станет плохой по дороге. Куда девать? Изюм доедет, урюк доедет, халва-щербет доедет. А северный домовик да вокзальник – ай как сласти любит! Им на севере витамин нужен! Там солнца нет, тепла нет, ничего нет. Снег есть, метель есть, холод есть. Ещё золото много-много есть! Будет домовой-вокзальный золото есть? Нет, не будет! А изюм, урюк, чернослив будет! Витамины всем надо. А у кого витамины? У Кишь-Миша витамины! И торговля идёт! Ой, идёт!
И продолжал Кишь-Мишь в том же духе, иногда вставляя непонятные домовёнку слова, чтобы подчеркнуть достоинство какого-то места, или опуская уголки губ вниз, очевидно, проявляя явное пренебрежение к предмету повествования. После пятой выпитой пиалки вагонный заглянул в красную металлическую бутылочку с широким горлышком и тоскливо произнёс:
– Вай-вай! Чай совсем закончился! Как халва без чая есть? Кто ест халва без сладкий чай? Чай брать надо! Полный термос наливать надо! Термос тепло долго-долго сохранит, Кишь-Мишь с домовёнком долго-долго чай горячий пить будут. Разговаривать будут!
"Интересно знать, – подумалось в тот момент Углёнку, – задавался ли Кишь-Мишь вопросом о том, можно ли пить сладкий чай и не есть при этом халву? По-моему, он уже изрядно халвы наел, судя по размеру его пуза. Надо бы сказать ему об этом как-нибудь".
Сделав столь глубокомысленное умозаключение, он зевнул во весь рот.
– Эй! Чего зеваешь? Чай заварить надо! Пить чай, говорить надо!
– Так ведь нет чая. Халва только осталась, – без всякого энтузиазма отозвался домовёнок.
– Чая нет здесь, – Кишь-Мишь ласково погладил свой термос. А секунду спустя певуче добавил, подняв вверх указательный палец и закатив глаза:
– А там чай есть.
Оказалось, что сидят они в маленьком кутке, расположенным аккурат под большим вагонным самоваром, который вагонник, подражая людям, уважительно именовал Титаном. В этом Титане всегда есть горячая вода. А без горячей воды, в которую можно насыпать заварки и наслаждаться ароматным напитком, по мнению толстого вагонника, жить никак нельзя. Потому он и поселился под ним. Во-первых, тут всегда тепло, а во-вторых, всегда можно набрать кипяток и заварить чай.
– Вернее, – поправил Кишь-Мишь сам себя, – то, что во-вторых – это во-первых, потому что более важно, а то, что во-первых – это во-вторых, так как тёплых и уютных мест в вагоне предостаточно. А Титан – он один!
В его голосе отчётливо прозвучали нотки благоговения перед большим вагонным самоваром, словно он объяснял непутёвой пастве основы своей религии.
– Так что, молодой домовой, за кипяточком сходи? Ты быстрый, а дядька Кишь-Мишь медленный. Тебя не увидят, а меня увидят. Пока старый Кишь-Мишь залезет, пока вода откроет, пока вода нальёт, пока вода закроет.....
– Ладно уже, дядя, – прервал его Углёнок, не дожидаясь окончания нудной просьбы. – Наберу я кипятка, чего уж там. Вот только скажи мне, кто тебя увидит? Ведь люди не способны нас углядеть. Может, нечисть какая в вагоне живёт?
– Вай! Если бы нечисть, тогда ещё ладно! С нечестью договориться можно. Товар, золото есть, договор будет. А ведь именно люди!
Он горестно обхватил голову своими пухлыми ручками и закачал ею с боку на бок, горестно причитая:
– Путь долгий. Люди бражка пей, много пей! По вагону ходи, громко говори, спать не давай! Вай-вай! В унитаз не сразу попади, рядом наблюй и накури! Хуже любой нечисть! Вай-вай! А у человек под бражкой, – он наклонился вперёд и заговорщицки зашептал Углёнку в лицо, – взгляд всегда косой, и он наш брат-кутник видит сильно-сильно! А как увидит, то кинет чем-нибудь или ударить пытается. Но при этом всегда плюёт через левый плечо и слова нам обидный говорит, чёртом-бесом и нечистью называет! Плохой человек, если пьяный, ой, плохой! И всё потому, что видит то, что ему нельзя видеть, но не видит то, что видеть должен! А они уже давно начали. Как поезд сели, сразу запах пошёл! Дядька Кишь-Мишь все запахи в вагоне знает, а этот запах даже во сне учует!
Домовёнок на самом деле рад был не отказать в просьбе вагоннику. Что для него какого-то там кипятка в термос набрать! Он с удовольствием исполнил бы и что-то более серьёзное, чем эта простецкая задачка. Ведь для него столько добра сделали совершенно ранее незнакомые вагонные да вокзальные. Теперь он их всех считает своими друзьями. Что касаемо людей, то люди – не проблема. Людей, поди, видел не раз, вырос среди них, как-никак. Да и они его видали. Чего уж там греха таить, было разок.
– Дядька, давай сюда свой обожаемый сосуд! Да обскажи в подробностях, куда идти, что и как делать!
Физиономия вагонника залоснилось масляным блином, и он с довольным видом протянул Углёнку свой термос с привязанной к горлышку крышкой, профессионально вытряхнув из него старую заварку в пакетик с мусором, умудрившись не проронить ни единой чаинки, и начал предварительный инструктаж:
– Дядька Кишь-Мишь дверь открывай, тебя выпускай. Ты вверх, на подоконник, потом за Титан. Осмотрись, оглянись. Нет никого – термос под кран подставляй, воду открывай шибко-шибко! Быстро вода побежал – быстро термос наполнил, медленно побежал – ждать долго опасно! Вода набрал, крышка закрыл, по верёвочке вниз спустил. Я взял, ты слез – сидим чай с халва пьём, разговоры разговариваем.
Углёнок кивнул в знак того, что понял эту бесхитростную тарабарщину, и хозяйственный Кишь-Мишь припал глазом к щели в двери, жестом руки указывая Углёнку ждать команды. Ждали недолго. Толстяк-вагонник нашептал нужные слова в замочную скважину, и нехитрый запорный механизм проскрежетал негромко в ответ, давая возможность кутникам раскрыть дверь своего пристанища. Кишь-Мишь, не поворачивая в сторону Углёнка головы, тихо стал подгонять Углёнка, неизвестно кого опасаясь:
– Быстро-быстро пошёл, людей нет! Вай, есть люди, конечно, есть, куда без них! Только их не видно!
Он придал рукой ускорение домовёнку и захлопнул за ним дверь. Углёнок вылетел из Кишь-Мишиного закутка и замер на несколько мгновений, пока его глаза не привыкли к освещённому солнцем вагону после полумрака. Он быстро сориентировался и кузнечиком вскочил на неширокую площадку под окном, придерживая притороченный к спине неудобный громоздкий термос. С площадки он намеревался, действуя согласно плану, допрыгнуть до необъятного Титана, как тут дверь купе напротив отъехала в сторону, и в узкий коридор выплыло, заполняя собой весь дверной проём, массивное тело в юбочном костюме с погонами и при галстуке. Углёнок даже замешкался при виде этой тёти, не забыв открыть, как полагается в подобных ситуациях, рот, в полнейшем изумлении глядя на Покатунью человеческих размеров. Пока проводница наполняла свой стакан кипятком, без зазрения совести пользуясь Кишь-Мишиным Титаном, до домового медленно дошло, что это не Покатунья выросла ввысь и вширь, а это особая порода вагонных тёток, которые похожи, как две капли воды на себе подобных, но в иных масштабах. Вода перестала наполнять гранёный стакан в красивом подстаканнике, и оттуда пошёл пар, а Углёнок чуть не подавился слюной от предвкушения того момента, когда он будет снова прихлёбывать чаёк, но теперь уже в прикуску с изюмом, которого у Кишь-Миша целый мешок.
Однако в этот момент поезд заметно тряхнуло, и он стал замедлять своё движение. Из купе вышла вторая проводница, невысокая и поджарая, средних лет по человеческим меркам, а по меркам домовых – сущий младенец. Углёнок был старше её как минимум втрое. Проводница обратилась к Покатунье-два:
– Пять минут стоим. Может, на минуту отход задержат. Всё же на этой станции много народу выходит. Да и зайдёт никак не меньше.
Договаривая фразу, она уже шествовала к выходу из вагона, а толстуха заперлась в служебном купе. Лишь только тогда домовёнок решился подобраться к крану с кипятком и подставить термос. Воровато озираясь по сторонам, открыл флажок и наполнил термос до краёв. Аккуратно завинтив крышку, свесил голову вниз и встретился взглядом с Кишь-Мишем, выглядывающим в нетерпении из приоткрытой дверцы. Вагонник оживлённо начал жестикулировать, страшно вращая глазами, пытаясь тем самым передать как можно больше очень важной информации за наименьший промежуток времени, справедливо опасаясь, что начни он говорить, Углёнок его вообще не поймёт, а тут хоть какая-то надежда. Углёнок, не умудрённый до сих пор житейским опытом, понял его по-своему и прокричал в ответ:
– Да иду я, дядька Кишь-Мишь! Имей немного терпения! И принимай уже свой кипяток!
Домовой вывалил привязанный к тонкой бечеве термос за край и, проворно перебирая ручками, опустил термос прямиком к Кишь-Мишевой каморке. Поезд в это же самое время окончательно замедлил движение, почти остановившись, но напоследок так тряхнул вагоны, что Углёнка, потерявшего равновесие и ударившегося спиной о горячий Титан, понесло вперёд, и он свалился вниз по наклонной дуге. А пока летел, успел рассмотреть расстроенную физиономию вагонного, кричавшему вслед:
– Ты куда-а-а!?
Потом пришло понимание смысла отчаянной жестикуляции Кишь-Миша. За этим последовал удар об пол, и сквозь затуманенное сознание пробилась мысль, что ноги многочисленных пассажиров, спешивших к выходу, не оставят от него мокрого места. Сосредоточив всю свою силу воли, он на последнем дыхании, угасая разумом, отполз вдоль длинного сиденья в безопасное место к батарее и там отключился.
Пришёл в себя домовёнок от невыносимого кисловатого запаха, стойко окутавшего всё окружающее пространство. Оглядевшись и осознав в полной мере, в какую передрягу он попал, Углёнок прошептал с горькой иронией:
– Сходил за кипяточком, называется.
Настала пора оглядеться вокруг. Ничего примечательного, кроме двух полиэтиленовых мешков со снедью и пары небольших сумок, Углёнок не увидел. Не увидел он и Кишь-Миша, озабоченно семенившего по вагону и заглядывающего во все щели, потому что домовёнку вдруг взбрело в голову залезть в одну из сумок и там, спрятавшись, прийти в себя и решить, как добираться до каморки под Титаном.
"Чего уж врать самому себе, – думал Углёнок, – ситуация напряжённая, обстановка незнакомая. Подумать надо. Хотя вообще-то боязно вылезать в коридор".
К этому поступку его так же не в малой степени принудил царящий вокруг уже упомянутый выше невыносимый запах, источником которого являлись три пары несвежих носков, торчащих из резиновых шлёпанцев, что принадлежали обладателям старых спортивных трико, изо всех сил пытавшихся флиртовать заплетающимися языками с четвёртой пассажиркой, в отчаянном темпе собиравшей сумки, явно спеша на выход. Углёнок дожевал случайно попавшуюся под руку печеньку из раскрытого в сумке пакета и тоже засобирался уходить восвояси.
"Чего только не бывает с испугу, – уже откровенно смеялся он над своим нелепым страхом, облизывая с пальцев шоколадный крем. – Увидеть меня всё равно никто не сможет, а до Кишь-Миша добраться – раз плюнуть. Это первые с краю места в вагоне, до каморки рукой подать".
На этой оптимистической мысли он было начал вылезать наружу, но решив порадовать попутчика вкусными печеньками, нырнул назад. Мол, и чаю принёс, и печенек к чаю добыл. Вот тебе и почёт, вот тебе и уважение! А то всё для него, а он даже спасибо сказать толком не может. Нельзя пропускать такой удобный случай, чтобы отблагодарить за добро. И он начал набивать свой заплечный мешочек вкусной снедью, благо место в нём ещё было. Шестым чувством ощутив недоброе, когда поезд окончательно остановился, домовой метнулся было к выходу из сумки, но его опередила ухоженная дамская рука, очень быстро застегнув молнию, и Углёнок закачался в ней, выносимый прочь из вагона на никому неизвестной станции.
– Попили чай с печенюшками, – глядя снизу вверх на закрытый выход к свободе, устало подумал домовёнок. Если бы ему было знакомо слово "сарказм", то он непременно определил бы свою фразу как полную этого самого сарказма. Но он не был настолько эрудирован, поэтому лишь горько улыбнулся своей нелепой участи и уселся прямо в пакет, полный сладкой выпечки и карамелек в красивых обёртках.
Его несли недолго. Хозяйка сумки сделала несколько шагов, и Углёнок почувствовал, что сумку поставили на пол. Он попытался раздвинуть края сумки, и молния поддалась, слегка разъехавшись в стороны ровно на столько, чтобы Углёнок сумел выглянуть наружу одним глазком. Тут он и увидел пухлого вагонника, маячившего в окне за шторкой и озиравшего своими раскосыми глазами выходящих пассажиров. Кишь-Мишь делал это то ли от безвыходности положения, в которое угодил благодаря самонадеянности Углёнка, то ли профессионально чуял попутчика где-то поблизости. В любом случае ему не хотелось держать ответ перед Незабудкой, тем более что и ответить Кишь-Мишу было бы нечего.