Валентин Иванович Яковенко
Тарас Шевченко. Его жизнь и литературная деятельность
Моя ты любо! Мiй ты друже!
Не й муть нам виры без хреста,
Не й муть нам виры без попа,
Рабы, невольныкы недужи!
Он стал обшивать ее и дарил ей разные подарки. Однако недолго продолжалось это увлечение. Неряшливость Лукерьи страшно бесила его и привела в конце концов к полному разрыву. Эта неудавшаяся женитьба закончилась следующим трагикомическим объяснением в присутствии посторонних лиц. “Лукеро, – говорит поэт, – скажи правду, обращался ли я когда-нибудь с тобою вольно?” – “Нет”,– тихо отвечает та, потупившись. “А может быть я сказал тебе когда какое-нибудь неприличное слово?” – “Нет”. Тогда он вдруг поднял кверху обе руки, затопал ногами и не своим голосом, в исступлении закричал: “Так убирайся же ты от меня!.. Иначе я задавлю тебя!..” Лукерья стрелой вылетела из комнаты. Поэт, однако, не примирился со своими неудачами и до самой смерти, по-видимому, продолжал разыскивать себе невесту. Много успешнее шли его хлопоты по освобождению родных братьев и сестры из крепостной зависимости. Как мучило поэта их положение, видно из заключительных слов его “Автобиографии”. “И что же я купил у судьбы своими усилиями не погибнуть, – говорит он. – Едва ли не одно страшное уразумение своего прошедшего. Оно ужасно, оно тем более для меня ужасно, что мои родные братья и сестра, о которых мне тяжело было вспоминать в своем рассказе, до сих пор крепостные. Да, милостивый государь, – обращается он не только к редактору “Народного чтения”, где помещена была эта “Автобиография”, но к каждому читателю, – они до сих пор крепостные!” Мысль об их освобождении не покидает его даже накануне всеобщей “воли”. Может быть, он опасался, что они будут отпущены на волю без земли. Впрочем, и помимо этого всякая минута, проведенная родными на панщине, всякий час подневольной жизни, очень легко, как он хорошо знал, превращавшийся в несчастие целой жизни, мучили его, и он спешил высвободить их. План освобождения обсуждался сначала поэтом с Варфоломеем Шевченко. Помещик соглашался отпустить крепостных, но без земли и с тем условием, чтобы получившие вольную немедленно выселились из его владений. Шевченко предупреждал родных, чтобы они не соблазнялись такой свободой, и предлагал помещику заплатить по 85 рублей за душу с земельным наделом; тот не согласился. Дело изменилось, когда в нем приняло формальное участие “Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым”, и Шевченко получили свободу еще при жизни поэта, за несколько месяцев до обнародования манифеста 19 февраля.
Но не одни только личные и семейные дела занимали поэта в эти последние годы его жизни. Еще раньше он задумал второе издание “Кобзаря” с присоединением “Гайдамаков” и других стихотворений, написанных позже; он хотел выпустить эту книгу под общим названием “Поэзия Т. Шевченко”. Не находилось только подходящего издателя. Во время же поездки в Малороссию он посетил сахарный завод Яхненко и Симиренко, и здесь Симиренко предложил ему материальную поддержку. Согласно обещанию, он выслал поэту в Петербург 1100 рублей на издание с тем, чтобы ему было прислано соответствующее число экземпляров книги. Много было хлопот с цензурой; стихотворения пересылались из главного управления в комитет несколько раз, и дело затянулось бы, вероятно, надолго, если бы Шевченко не обратился к министру народного просвещения Ковалевскому, который и разрешил печатание предоставленной ему властью.
Новое издание “Кобзаря”, хотя далеко не полное, было встречено малороссами с восторгом. Так, г-н Кулиш писал Шевченко из Полтавы, что там не только люди интеллигентные, “а всяка душа письменна и щира” носится с его “Кобзарем” как с какой-нибудь драгоценностью, но что, впрочем, полтавцам скоро не нужна будет эта книга, так как они выучат все стихи на память; да чуть ли не по “Кобзарю” они и Богу молятся, замечает он. На этот раз и столичная критика в лице своих лучших представителей отнеслась сочувственно к Шевченко. Она уже признавала за малороссами право и способность говорить на родном языке, а на стихотворения украинского поэта указывала как на интересные “не для одних только страстных приверженцев малороссийской литературы, но и для всякого любителя истинной поэзии”.
Покончив с изданием “Кобзаря”, Шевченко приступил к новому и огромному делу, которое могло бы наполнить многие годы его жизни. Когда идея об освобождении крестьян была разработана литературою в пределах предоставленной ей возможности, и само освобождение должно было совершиться не сегодня-завтра, то естественно, что мысль лучших людей занялась другим первостепенной важности вопросом – просвещением народа. Сегодняшнему крепостному, живущему по указке своего господина, завтра придется жить своим умом; важно и необходимо не только для него лично, но и для всего общества, чтобы он устроил свою жизнь добропорядочно, осмысленно, вообще разумно. Но возможно ли это, если свободный народ будет пребывать в таком же мраке невежества, как и в эпоху своего закрепощения? Конечно нет. Необходимо заняться распространением грамотности и знаний. В ту пору это дело было еще совершенно новым, и непочатая нива народного просвещения казалась просто беспредельной. Но и увлечение, и энергия проснувшегося общества были также немалы. В разных местах по селам и городам начали возникать школы. Тут-то и открылся новый пробел: не оказалось не только народной литературы, но даже букварей, приспособленных для народных школ. Шевченко задолго еще до этого порыва, охватившего русское общество, прекрасно сознавал и понимал настоятельную необходимость для народа образования. Читатель не забыл, вероятно, что еще в глухие сороковые годы он обсуждал вместе с киевскими приятелями разные планы по части освобождения и просвещения народа. Но тогда дело дальше разговоров не пошло. Теперь было другое время. Еще в Нижнем Новгороде, на пути из ссылки в Петербург, Шевченко получил письмо от Костомарова, в котором наш известный историк между прочим говорит, что настало время проснуться нашему народу и начать действовать своим разумом. В царском рескрипте, продолжает он, сказано, что следует открывать повсюду школы и заботиться о просвещении народа, и мы должны воспользоваться этой царской милостью: нужно заводить Школы по деревням и обучать детей, а для этого нужно то, по чему учиться. “А то теперь всякий станет насмехаться над нами: вот, скажет, писали, писали и повести, и комедии, и романы, а самое главное забыли… Теперь нам нужна своя грамматика, краткая естественная история, краткая география да космография, да книжки о законах, приноровленные для народа…” А Кулиш в это же время предлагал Шевченко заняться рисованием картин для народа из истории Малороссии с подписями из его дум или для этой цели составленными; сам же брался отпечатать их и пустить в продажу по дешевой цене. Но Шевченко тогда сам находился на перепутье и не знал, куда еще вынесет его житейская волна. Только побывав на родине и возвратившись в Петербург, он снова обращается к своему давнишнему намерению принять непосредственное участие в распространении грамотности среди народа. Составленный им малорусский букварь представляет первую его попытку в этом направлении. Затем он задумал написать, также на малорусском языке, арифметику, этнографию с географией и историю для народа. “Если бы Бог помог мне, – говорит он в письме к Чалому, – сделать это маленькое дело, то большое сделалось бы само собою…”
Но эти начинания остались неоконченными. С конца 1860 года поэт стал серьезно недомогать. Он не мог уже лично принимать участие в собраниях по поводу нового журнала “Основа”, посвященного интересам южнорусской жизни, хотя издание такого журнала составляло его давнишнюю мечту. Доктора констатировали водянку и советовали ему беречься. Он безвыходно сидел дома. 2 января 1861 года он с трудом уже мог написать письмо Варфоломею. “Утомился, – говорит Шевченко, – словно копну ржи за одним заходом смолотил”. Болезнь быстро развивалась, бросилась на грудь, и лекарства уже не облегчали положения больного. 24-го февраля он пишет одному знакомому: “Я болен другой месяц: не только на улицу, меня и в коридор не пускают. И не знаю, чем кончится мое затворничество”. 25-го февраля, в день своих именин, он не мог уже встать; пришедшие к нему друзья застали его в страшных муках: он сидел на кровати и тяжело дышал. “Вот если бы мне добраться домой, – говорил он, выслушивая поздравления и телеграммы от земляков, – может быть, я и поправился бы”. День прошел крайне беспокойно: больной не мог найти себе места на кровати; он то оставался один и пробовал заснуть, то звал кого-нибудь из приятелей или доктора. Ночь – также; боль в груди не позволяла ему лечь, и он просидел все время на кровати, упершись в нее руками. Наконец на следующий день, 26 февраля в пять часов утра, он выпил стакан чаю и спустился вниз, в свою мастерскую; но здесь с ним сделалось дурно, и он упал. Через полчаса не стало Тараса Григорьевича Шевченко. Не стало человека, но вместо него остался на долгие времена “Кобзарь”, трогательными и пламенными песнями которого будут зачитываться люди до тех пор, пока будет существовать малорусский или вообще русский язык…
Прах Шевченко похоронили сначала на Смоленском кладбище в Петербурге, а потом перевезли в гробу, покрытом по казацкому обычаю червонной (красной) китайкой, на Украину, исполняя волю умершего, выраженную в известном стихотворении:
Як умру, то поховайте
Мене на могилi
Серед степу широкого
На Вкраїнi милiй:
Щоб лани широкополi
I Дніпро, i кручі
Були виднi, було чути
Як реве ревучий.
И теперь всякий проезжающий по Днепру и даже ничего не слышавший о Шевченко невольно обращает внимание на одинокий крест, подымающийся к небу над высоким обрывистым берегом недалеко от Канева. Там, под громадным курганом, напоминающим стародавние могилы, покоится прах народного поэта; а дух его витает “серед степу широкого, на Вкраiнi милiй”.
