Валентина Дмитриевна Гутчина
Школа
Поспешно поднявшись, шагнули с балкона в гудящую вентилятором сонность буфета, заказав еще по двойному кофе, устроившись за столиком у балконных, настежь открытых дверей.
Смытая грибным дождем улица внизу походила на полотна импрессионистов.
– …Аnd the living is easy,– тонко подпела Ева толстушке Махалии, повторно зазвучавшей из окон наверху.
– А кофе он не допил, бедный Педро, – Рита затягивалась сигаретой, резкой струей выпускала дым, и браслеты на ее руках тревожно метались от локтя к запястью.
На открытой площадке одиннадцатого этажа, у высоких железных перил стояла Саша, докуривая последнюю сигарету из мятой пачки, глядя на дно бетонного колодца, образованного серой стеной соседнего общежития пожарных, его квадратной пристройкой и вертикалью всех шестнадцати этажей общежития Школы, где под и над Сашей шли точно такие же открытые площадки, какими заканчивается каждый этаж.
Внизу, за квадратной пристройкой пожарных, гремела и дребезжала улица Галушкина – с двусторонним движением, с трамвайными путями посередине, с тротуарами, магазинами, с высящейся подковой «Космоса» по колено в пяти-семи-девятиэтажках, чередой удаляющихся вдаль, сверкающих окнами.
Закапал теплый грибной дождик, зазвенел, тронувшись от остановки, красный трамвай, быстрей задвигались цветные яркие пятна. Саша достала из рюкзачка очки, и пятна превратились в целеустремленные человеческие фигурки. Подгоняя медлительно растянутые, тоскливые минуты неопределенности, она бросила вниз догорающий окурок, проследила его падение на далекий асфальт и, сунув очки назад в рюкзак, любопытно толкнула дверь на черную лестницу, залитую светом длинных, закапанных дождем окон и беленых стен.
Бутылка томатного сока, купленная еще утром на вокзале, с первого раза открылась о железные перила. Жадно отпивая из горлышка, Саша опустилась на ступеньку, прямо напротив стены с надписью «Бей жидов!». Горло саднило от всех выкуренных с утра сигарет, ноги гудели, желудок давно опустел и начал переваривать собственные стенки.
Там, вне теплого чрева общежития, освежались дождиком сотни кафе и пельменных, но выходить наружу не было никаких сил. Кроме всего прочего, при входе в общежитие Саша оставила на вахте свой комсомольский билет и, напуганная неподкупностью местных вахтеров, не желала лишний раз попадаться им на глаза. Таким образом, комсомольскому билету судьба была сгинуть в административных недрах общежития, но теперь это совершенно Сашу не беспокоило – в конце концов, вовсю шла Перестройка, и все вполне могло закончиться многопартийной системой.
Допив сок, Саша оставила бутылку на ступеньке («Я на бутылки студентиков наших дочке машину купила!» – умильно хвасталась уборщица в лифте), достала из рюкзачка плавящуюся губную помаду и поверх «Бей жидов!» написала ярко-красно «Long live the Beatles!» – не придумав ничего лучше.
В крапленые дождиком окна отраженно подсвечивало солнце. Несколькими этажами выше кто-то грохнул дверью и, невнятно ругаясь, начал неторопливо спускаться. Дверь хлопнула второй раз. «Ты куда, мать вашу?»– крикнул голос с сильным акцентом. «Куда глаза глядят»,– ответил другой, без акцента.
Саша торопливо подхватила свой рюкзачок, вернулась на площадку балкона (на мгновение оглушили звуки и шумы улицы) и здесь толкнула дверь, ведущую в сумрачный и длинный коридор одиннадцатого этажа.
Навстречу, от лестницы в противоположном конце, шли, беспечно болтая, две девушки.
– …А этот Диего случайно не хромает? – громко поинтересовалась длинноногая шатенка, сдувая с лица челку, ехидно кривя рот.
– Причем тут хромает, сука? – обиженно проговорила вторая – вся яркая, звенящая браслетами.
«Ничего себе – сука! – это то есть как?»
– Просто по твоему описанию выходит чистый Байрон, – поравнявшись с незнакомой девушкой, любопытно взглянувшей чуть печальными глазами, Ева между прочим отметила, что это та самая, что недавно курила на ступеньках общежития, пока они с Ритой болтали на буфетном балконе.
– Клянусь, сука, он именно такой, зачем придумывать, не стоит, правда, – уже за спиной слышала Саша голос иностранки и завершающе ироничное:
– В конце концов, он просто попросил у тебя спички.
Саша постояла, слушая, как захлопнулась дверь в конце коридора, мгновенно приглушив голоса и смех. На интересующей ее саму двери все было – увы! – без изменений: та же записка «Будем после обеда. Ада и Микки» с эквивалентом по-английски, и то же самое мертвое молчание в ответ на беспрерывный звонок.
Неизвестно какое именно слово, взгляд, интонация Микки по дороге из Школы в общежитие возбудили в Аде дух противоречия, но, уже входя в лифт на первом этаже, она готова была затеять ссору по поводу и без.
Микки нажал кнопку «11», кнопку «ход», повернулся к ней (дверцы сомкнулись, лифт дернулся вверх) и изготовился закурить свой «Camel».
– Мой Ад, дай мне спичку.
Еще в курилке Школы было выяснено, что в последнем коробке осталась последняя спичка, и что никто не изъявляет желания сбегать купить новые. И вот теперь Микки стоял и ждал с протянутой рукой.
– Фиг тебе, – себе на удивленье ответила Ада и крепче сжала коробок в руке.
– Ад, пожалуйста, дай мне спичку, – повторил Микки, улыбаясь.
Лифт остановился на четвертом, впустив хмурого Арсена с руками по локоть в карманах джинсов и горстку улыбающихся вьетнамцев.
– Я говорю, Мик, обломись, спичка моя.
Опытный Арсен сходу почуял закручивающуюся склоку, повернулся к обществу спиной и всецело сосредоточился на цифрах этажей.
Микки, с высоты метр девяносто два глядя в голубые Адские глаза, поднял смуглый указательный палец в предупреждающем жесте.
– Ад, если ты немедленно…
Ада немедленно отпрыгнула в угол и завизжала так пронзительно, что у вьетнамцев заложило уши.
– Вы все видели, я пальцем не коснулся эта женщина, – срочно призвал всех в свидетели Микки, обращаясь к вьетнамцам, как учитель к детям.– Я только хотел просить Ад одна спичка…
Ада снова радостно завизжала. Лифт незапланированно остановился на девятом этаже, вьетнамцы облегченно высыпали наружу, и вместе с ними вырвалась торжествующая Ада. Завершая инцидент, Арсен торопливо нажал на «ход». Лифт поплыл вверх.
– Она ненормальная,– вздохнул Микки, кротко глядя на Арсена, мысленно рисуя картины Адского четвертования, сожжения и развеивания праха над Гималаями.– Эта женщина сведет меня с ума. Ты видел? Ненормальная.
Распахнувшись, лифт выжидательно замер на одиннадцатом этаже. Микки взглянул на вдавленную Арсеном кнопку пятнадцатого и что есть сил нажал на «ход».
– Ты к Гонзо? Я тоже. Совсем не хочу идти домой. У меня есть травка и уж лучше я выкурю ее с тобой и Гонзо, чем с Ад. Пусть одна пьет свою водку и прикуривает от этой спички.
Лифт остановился, и Микки, беспрерывно болтая, поспешно вышел вслед за молчаливым Арсеном, без единого слова последовавшего прямиком к двери с аляписто изображенным испанским флагом и корявыми цифрами углем: «1503». Табличка рядом с дверью имела вид: «Gonzo – 2, Kiko & Leila – 1».
Арсен исподлобья уставился на кокетливое Leila (сердечко вместо точки над i) и вдруг решительно позвонил одним долгим звонком. Микки тут же примолк и любопытно-удивленно посмотрел на компаньона.
– Ты думаешь, Кико и Лейла все-таки вернутся?
– Вернулись. Вчера, – буркнул Арсен, безнадежно прислушиваясь к тишине за дверью.
Микки пораженно округлил и без того круглые глаза, хотел что-то спросить, но тут из блока раздался отчаянный вопль, и дверь неожиданно распахнулась.
На пороге стоял бледнолицый малый в красных мятых трусах до колен и не менее мятой майке навыпуск.
– А-а-а, мать вашу, опять гости! – выкрикнул бледнолицый высоким ломким голосом с сильным акцентом.– Арсен, я не виноват, эти проклятые наркоманы я не знаю где, но вечером точно будет праздник с много водка и анаша. Моя голова будет взрываться, как бомба, потому что в эта страна люди пьют водка вместо вода, можно идти с ума очень легко, бедный Гонзо. Чего стоите, как дурак, заходите, мать вашу.
Бледнолицый повернулся и пошлепал в раскрытую дверь своей комнаты. Арсен тоскливо взглянул на соседнюю – запертую – и последовал за ним, слыша, как хихикает Микки за его спиной.
В комнате Гонзо был страшный бардак: на полу, на сдвинутой диванной крышке, старом продавленном кресле цвета свежеободранной туши, на письменном столе и стульях – всюду в беспорядке валялись скомканные вещи, грязная посуда и переполненные пепельницы. Под окном стояли два распотрошенные чемодана и один вывернутый рюкзак «Ермак».
Арсен равнодушным взглядом окинул комнату, не нашел ничего нового или интересного и, не вынимая рук из карманов, плюхнулся тощим задом на диванную крышку, так что разведенные коленки оказались на уровне его ушей. Микки уселся рядом с точно так же неудобно задранными коленками и с доброжелательной улыбкой стал наблюдать, как сердитый Гонзо роется там и тут в поисках ЧЕГО-ТО.
– Гонзо, какие у тебя красивые эти трусы и майка, – восхитился он, чтобы с чего-то начать.– Очень красиво, правда, ты всегда так независимо одеваешься.
Гонзо яростно пнул ногой растерзанный рюкзак и бросился на письменный стол.
– Мать вашу, ночью спрятал «Беломор» целая пачка и улетел. Где прятал? Точно знал, но забыл.
Он с грохотом вывалил на пол все четыре выдвижных ящика стола, добавив к общему бардаку кучу разлетевшихся рукописей на испанском и русском, потоки карандашей и ручек, водопады фотографий, скрепок, ароматизированных салфеток, пустых зажигалок и порнографических карт.
Микки, поощрительно улыбаясь творимому беспределу, подхватил двумя пальцами одну из карт с непристойной девкой, повертел перед носом, вздохнул, подбираясь к волнующей его теме женского свинства, неблагодарности, гнусности.
– Гонзо, приколись, я поссорился с мой Ад. Этот раз – навсегда. Завтра лечу в Дели – один, Гонзо.
Гонзо, невнятно ругаясь на испанском, застрял на собственной рукописи, недовольно перечитывая один и тот же абзац.
– Ах, эти трусы и майка, – с опозданием ответил он Микки, в сильнейшем раздражении откидывая листы в сторону.– Это не мой, это вещь Кико. Ужасно, Мик, весь мой вещь оказался очень грязный и последний рубашка и джинс эта ночь заблевал, так стыдно.
«Не хочет говорить про мой Ад и я», – обиделся Микки, хмурясь.
Арсен неподвижно смотрел на белую стену напротив. На какое-то мгновенье наступила совершенная тишина. Гонзо в задумчивости огляделся.
– Что-то ты говорил про Ад?
Микки несказанно оживился, заблестел глазами и, подавшись вперед, ярко и сочно передал всю сценку в лифте.
– Это уже не увлекательно, Мик, – ответствовал Гонзо, неподвижно уставясь на старомодный шкаф, приобретенный год назад в комиссионке за Яузой (с грузчиками потом была пьянка).– Вы второй год бьетесь, это все знают. Ты бьешь Ад, Ад бьет ты, вам хорошо. Садомазохизм, гармония – завтра полетите вместе, мать вашу
Микки надулся, мысленно порешив никогда больше не откровенничать с Гонзо и, возможно, даже не курить с ним анашу.
– Ты не понял, Гонзо, этот раз – труба…
Фраза повисла в воздухе. Гонзо со стулом в руках подобрался к шкафу, стоптанными кедами осторожно ступил на неустойчивую поверхность и в пыли расщелины между коробками с пленкой обнаружил искомые папиросы.
Мгновенно атмосфера в комнате разрядилась – Гонзо издал радостный крик и, счастливо возвышаясь надо всеми, кинул папиросы в ловкие руки Микки.
– Oye, coie! Я точно знал. Забей, мать вашу, вон там кайф, в кружка, – и, спрыгнув с качнувшегося стула, Гонзо указал на большую пивную кружку, невинно стоявшую на полу у дивана.
«Ах, гадость какая, наркомания», – с отвращением подумал Арсен, глядя, как длинные пальцы Микки быстро и красиво потрошат беломорину, мнут на влажной ладони зеленоватый порошок, как откровенно предвкушает порочное удовольствие Гонзо, вальяжно развалившийся в дохлом кресле поверх каких-то желтых тряпок. Арсен презрительно выдвинул челюсть, скрипнул зубами и уже строго порешил уйти, но вместо того неожиданно для самого себя быстро спросил:
– Гонзо, а водка еще осталась?
– Осталась, – равнодушно кивнул Гонзо, водружая на тонкую переносицу прямого носа круглые очки с зелеными стеклами. – Возьми вон там, в холодильник.
Сразу как будто стало легче дышать. Лицемерно-тяжело вздохнув, Арсен поднялся, подошел к холодильнику, расписанному райским кущами, открыл дверцу и, обмазавшись краской, тихо выругался.
– Рисовали до утро я и Лейла, – умиротворенно улыбаясь, пояснил Гонзо, сквозь зеленые стекла наблюдая, как бережно вынимает Арсен из холодильника тоненькую чистенькую бутылочку.– Приколись, Мик, ночь приехали из жопа география Кико и Лейла, заставили всех пить водка и курить анаша, а потом Кико и он, – Гонзо с тонкой усмешкой ткнул пальцем во вспыхнувшего Арсена,– пошли мерить стена в общежитие, а Лейла принесла краска, кисти и вот эта трусы и майка, потому что я уже испортил свой джинс и рубашка тоже. И мы стали рисовать на холодильник – ты видишь, очень красиво, только краска почему-то не хочет сохнуть.
Микки, улыбаясь, ловко и нежно забил здоровенный косяк, с любовью огладил наслюнявленным пальцем и воспитанно протянул для первой затяжки хозяину.
– О, нет, Мик, ты взорви этот, мать вашу, косяк,– любезно отводя жестом косяк, произнес Гонзо.
– Кто-нибудь будет водку? – спросил Арсен, возвращаясь из ванной со свежеополоснутыми стаканами.
– Спасибо, я пока не хочу, – медоточиво отказался Микки, со смаком поднося к косяку Гонзовскую зажигалку. Гонзо сморщился и обеими руками сделал отрицательный жест.
Арсен зубами сорвал водочную крышечку и твердой рукой налил себе классические сто грамм в граненый стакан. Густой травяной дымок уже сладко расползался по комнате, выплывая в распахнутое окно, за которым то шелестел, то пропадал тихий дождь.
– Ну, что ж, – мрачно произнес Арсен и махом опрокинул стакан.
– Как эти русские так сразу пьют стакан, – восхищенно заметил Микки, передавая косяк Гонзо.
– Русские молодцы, – неторопливо затягиваясь, кивнул Гонзо и откинулся на спинку кресла, зелеными очками уставясь в неровный потолок,– только Арсен не русский. Советский, конечно, но не русский. Кто ты, Арсен?
– Казах,– закуривая, отозвался Арсен, криво усмехаясь.– Отец казах, а мать русская.
– Вот видишь, Гонзо, мама у него русская, – заметил Микки, удовлетворенно раскидывая руки по спинке дивана.
Арсен посмотрел на закрытую входную дверь, на дождик за окном, подсвеченный солнцем, постепенно принимающим розоватый оттенок; налил себе еще один стакан и, нахмурившись, оглядел собрание.
– Никто не будет? Ладно.
– Выпей за независимость Казахстан, мать вашу,– предложил безмятежный Гонзо.– Я уверен, Советский Союз скоро будет – пуф-ф-ф! – и он всем телом изобразил процесс распада.
– Я не хочу, чтобы Союз распался, – опрокинув стакан, запальчиво воскликнул Арсен.– У меня все друзья в России – Глум, Моррисон, Толик…
– Не говори мне про Толик! – немедленно дернувшись, закричал Гонзо, осыпаясь анашинным пеплом. – Этот hijo de puta испортил мой курсовой, а теперь убегает с Мосфильм! Я должен переснять целый часть, мастер ругался очень, если фильм не готов в сентябрь, Гонзо летит к мама в Колумбия! Я мог ехать отдыхать где-то, но сижу в Москва как дурак, а Толик дает вместо себя какой-то Чешир…
– Но разве Толик, – неуверенно заступился Арсен, – пленочный брак…
– Никакой пленочный брак! – как ненормальный заорал Гонзо. – Мы вместе курили кайф, но не я оператор, чтобы делать резкость – целый часть не в фокус, мать вашу.
– Обломись, Гонзо, – бальзамом на раны полился умиротворяющий голос Микки,– Не нужно плакать, нервничать. Чешир хороший оператор, он сделает твой фильм в фокус, все будет просто ПРЕ-КРАС-НО! Приколись, какая трава улетная, – и он снова неслабо дунул, отчего глаза его еще больше покраснели.
Гонзо замолчал, нервно завладел влажным окурком и, подкрутив остатки анаши в аккуратную «пяточку», несколькими энергичными затяжками ее добил.
– Кайф – труба, – констатировал Микки, удобно устраиваясь на диване, осторожно вытягивая ноги по полу так, чтобы не задеть Арсена, одиноко засевшего на другом конце с водкой и стаканом в руках. – А теперь, Гонзо, расскажи мне про Кико и Лейлу, я так давно их не видел. То есть, я хочу сказать, мне не понятно, для чего Кико и Арсен меряли стены в общежитие.
Арсен, еще более помрачнев, залпом опрокинул свой стакан и дергающимися руками полез в карман джинсов за сигаретой.
Гонзо закрыл глаза за зелеными стеклами и затрясся от тихого смеха.
– Это все Кико, – сказал он, поскрипывая креслом. – Кико проиграл мне сто баксов…
За открытой дверью буфетного балкона, за мокрыми стеклами, открывающими импрессионистскую рябь мельтешащей розовой улицы внизу, то шелестел, то пропадал дождь, как будто во вспыхивающих лучах вечернего солнца капли вдруг высыхали у самого основания неба.
Широко-потрясенно улыбаясь безупречными зубами, Ада сидела в буфете на девятом за крайним столиком – с небрежной сигаретой в пальцах, прикуренной от пресловутой спички – сидела и переводила ликующий голубой взгляд с Лейлы на Кико и с Кико на Лейлу.
На шоколадной Лейле были яркая безрукавка и джинсы, обрезанные почти под бикини, смело оголявшие маленькую загорелую Лелькину попку. Лейла сладко улыбалась, прищуривала чуть удлиненные глаза цвета тающего шоколада, демонстрировала шоколадное пузо («Пятый месяц!») и говорила голосом, в котором также чудился легкий привкус все того же, сладкого с горечью, шоколада.
– Ах, это все Калифорния, мы совсем потеряли голову, – угощаясь молочным коктейлем, в то время как Ада сотый раз на день дула двойной кофе.– Зато теперь у нас будет мальчик или девочка, а может, сразу и то, и другое – у моей бабушки по материнской линии была двойня, а ведь это передается через поколение.
Кико, всем своим меланхоличным молочно-белокурым обликом опровергая миф о горячей испанской крови, спокойно курил, глубокомысленно изучая сложные зигзагообразные траектории голубоватого дымка, лирически улетающего в открытую дверь балкона.
– Труба, ну вы даете, – плывя в улыбке, в который раз повторила Ада.– Мы тут вас и ждать перестали.
– Где мы только не были! – воскликнула Лейла с энтузиазмом.
– Мы не были в Испании, – меланхолично заметил Кико, не переставая следить за дымом.
Лейла захихикала.
– Завтра летим в Мадрид, – проговорила она, доверительно наклоняясь к Аде. – Вообще-то мы сразу хотели туда лететь, так как сомнений в беременности уже не осталось, а мама Кико – крутая католичка, можешь представить как все это для нее серьезно. Но на всякий случай мы решили все-таки залететь в Москву – уточнить, выгнали Кико или, вдруг, еще нет.
– Исключили, – с сожалением покачала светлой, по-мальчиковски стриженой головой Ада.– Но я думаю, все-таки нужно попытаться…
Кико равнодушно курил, мечтательно глядя на дым.
– Гонзо нам сразу сказал, – кокетливо вздохнула Лейла. – Но мы совсем и не обломились: коню понятно, что даже в Школе не потерпят пропуск в пять месяцев и неявку на летнюю сессию.
– Труба,– прокомментировала Ада, прикуривая от зажигалки Кико новую сигарету. – Такие новости не оставят равнодушной маму-католичку. Ты не боишься, что она тебя выставит, особенно если ты заявишься в этих шортах?
Лейла коротко хихикнула, бросив косой взгляд на Кико.
– Я согласна принять католичество.
Кико со вздохом потушил окурок в стакане из-под кофе и неторопливо открыл пачку «Мальборо», отманикюренными пальцами выуживая новую сигарету.
– Ни одной ровной стены, – проговорил он как будто в глубокой тоске.
Лейла расхохоталась на весь буфет и, беспечно закурив из пачки Кико, объяснила:
– Приколись: зайка Кико с зайкой Арсеном всю ночь измеряли высоту стен по всему общежитию.
– Труба, – с новой силой заулыбалась Ада.
– Этот мать вашу Гонзо, – неторопливо начал Кико на своем почти безупречном русском, – кого хочешь сведет с ума. Мы приехали ночью только на один день – узнать мои дела в Школе – но Гонзо нужно, чтобы все кругом валялись пьяные и укуренные.
– Дым коромыслом, – поддакнула Лейла. – Гонзо с Кико смотались в таксопарк и навезли кучу водки, а потом пришел Жорик и продал нам два стакана травы.
– Гонзо сказал, что в общежитии все стены разные и кривые, – ровным глубоким голосом продолжил Кико. – Я сказал, такое невозможно – дома строятся по проекту, все очень точно: высота, длина и так далее. Мы поспорили на сто долларов.
Ада и Лейла покатились со смеху.
–О, счастливчик Гонзо! – восторженно воскликнула Ада. – Ни за что ни про что получить сто баксов! Кико, как ты мог так проколоться?
–Ни одной ровной стены, – задумчиво проговорил Кико, не отрывая взгляда от свернувшегося голубым драконом дыма. – Высота все время разная, мы мерили через каждые два метра на третьем, четвертом, десятом и пятнадцатом. На мои сто долларов Гонзо совсем провоняет анашой.
С удовольствием чередуя кофе и сигарету, Ада поспешила заступиться за товарища.
– Нет, Кико, Гонзо не до того, вы ведь слышали, что Толик запорол ему курсовую? Конечно, тут не один Толик виноват – Гонзо устроил на съемках потрясной обкурняк и бедняга просто улетел…
– Проклятый наркоман, – с меланхолической улыбкой проговорил Кико.
– …Приколитесь, что тут было – целая часть не в фокусе, а половина актеров разъехалась. Мастер приказал все переснять к сентябрю или кранты, и Гонзо с горя еще круче подсел на травку, благо чуйки навезли – вагон. К тому же Толик сваливает на съемки с Мосфильмом и вместо себя подсовывает Чешира, которого Гонзо совсем не знает.
– Куда ни плюнь, попадешь в моего бывшего мужа, – заметила Лейла. – Но Гонзо повезло – Чеширчик снимает в фокусе даже после недели обкурки.
Ада вдруг замерла, округлив глаза, забыв смахнуть пепел с сигареты, беззвучно упавший на ее джинсовую коленку.
– Кстати, Гонзо рассказал вам уже про Педро?
Кико прикрыл глаза рукой и молча кивнул. Лейла вздохнула, мелодично помешивая ложечкой в стакане.
– Гонзо сказал, но ты же знаешь, как трудно что-то понять, когда он обкурен более трех дней. И потом – Педро…
– Он был лучше всех нас, ублюдков, – заявил Кико, глядя через балконную дверь на город внизу.
– Это было в июне, сразу после последнего экзамена, – негромко заговорила Ада. – Непонятно – то ли сам выпал из окна своей комнаты, то ли кто-то ему помог. Потому что Педро был не такой чтобы…
– У Педро не было причин для самоубийства, – с нажимом проговорил Кико. – Уверен, это был несчастный случай. А где Жужу и Сабах?
Ада вздохнула.
– Жужу уехала в Алма-Ату дирижировать каким-то там симфоническим оркестром. А Сабах исчез – совершенно невероятно, но с той ночи его больше никто не видел.
– Бедный зайка, я так его любила – я, конечно, Сабаха имею в виду, – Лейла наклонилась над своим стаканом, вздохнула и отпила. – Всегда мечтала иметь абсолютно черного кота.
Скучающая буфетчица, устав от чтения, отложила на подоконник потрепанную книгу («Унесенные ветром», часть первая) и погромче включила радио. На мгновенье с полу-фразы ворвался размеренный голос Горбачева. Буфетчица дала обратный ход.
– Сколько мы вчера за Педро косяков дунули – не сосчитаешь, – печально глядя на Аду, сказала Лейла, вертя в узких ладонях стакан. – Только Арсен и голубенький Антоша трахнули водовки. Нет, сегодня нам нужно всем собраться и помянуть его по-христиански, выпить за помин души.
Кико, снова уставясь на дым, кивнул.
– У нас сегодня вроде бы тусовка, – невольно скривившись, произнесла Ада, – вроде бы проводы, мы ведь завтра должны лететь в Дели. Но после ссоры с Микки – не знаю…
– Приходи к нам, – радушно пригласила Лейла. – У нас тоже будет праздник – и проводы, и Педро, и все на свете. И Микки зови – вдруг вы все-таки помиритесь.
Кико неторопливо поднялся и с самым равнодушным видом потянулся к большой кожаной сумке у Лейлиных ног. Она решительно этому воспрепятствовала.
– Обломись, эту сумку мы с Ад дотащим, когда тут натусуемся, иначе Гонзо и кто там сейчас у него пасется, сметут все еще до вечера. Праздник так праздник, черт возьми!
Кико не стал спорить. Пожав плечами и кивнув Аде на прощанье, он еще раз повторил приглашение на праздник и с достоинством вышел из буфета.
Строго проследив за его уходом, Лейла нагнулась к сумке и извлекла из нее плитку пористого шоколада в шуршащей фольге.
– Кайфно идет под кофе, хотя мне сейчас и нужно во всем этом ограничиваться. Ад, возьми еще по двойному.
Дождик за балконной дверью зашелестел быстрее, примешивая к острому запаху растворимого кофе удивительный озон, всегда дающий необъяснимое предчувствие чуда. Лейла потянулась, по-кошачьи зевнула, прищурилась. Вдруг выглянуло солнце, и шелест дождя растаял в гудках и звонках улицы. Лейла облокотилась обеими руками о стол, улыбаясь, наблюдая глазами-вишнями, как Ада откусывает шоколад белыми крепкими зубами.
– Ад, зайка, рассказывай скорее, что там у вас с Микки – мне так интересно. Неужели все только из-за одной спички?..
Не пришлось ни стучать, ни ковыряться в замке ключом, выданным комендантом общежития: дверь блока была распахнута настежь, так же, как и одна из внутренних (комната налево), поэтому первое, что он увидел, было небо – мягко шелестевшее солнечным дождем небо в открытом окне.
Берто поудобнее ухватился за ручки своих объемистых чемоданов, втащил их в прихожую, привалив к запертой двери. В распахнутой комнате никого не было, только зеленый пушистый ковер на полу, широкий разложенный диван у одной стены, письменный стол – у другой. На лужайке ковра между диваном и столом, как цветочки, пестрели маленькие яркие подушки да пепельницы с окурками. На письменном столе работал телевизор с выключенным звуком – бегло взглянув на экран, Берто сразу признал первые кадры «Репетиции оркестра» Феллини: музыканты собираются, настраивая инструменты и представляя самих себя.
Берто шмыгнул носом и, потоптавшись на месте, решился-таки вставить ключ и открыть свою – с этого дня – комнату.
Здесь было пусто и душно, так что первым делом он кинулся открывать окно – большое, пыльное, в капельках дождя окно, с грохотом открывшееся, впустившее запах дождя, мокрой зелени и земли. Внизу была футбольная коробка с фонарем по боку, узкая огибающая полоска дороги, огражденная лепниной забора пышная зелень огромных деревьев с белыми корпусами больничного городка, а дальше – извилистая, как змейка, Яуза с акведуком, перекинутым через нее, с зеленым полем, с чистым цветным рисунком окраинной Москвы в перспективе: выныривающие из островков зелени белые верхушки многоэтажек, убегающее черте куда шоссе, сверкнувшее золото креста крошечной церквушки вдалеке…
Берто, улыбаясь, повернулся от окна в комнату, тут же густым баритоном потрясенно выдохнул эквивалент русскому «елки-палки» и подтянулся на руках, усевшись в окне – спиной к небу.
В этой полупустой комнате с голыми стенами, кое-где разбавленными голубовато-желтыми ляпухами («Это нарисовано как идет снег», – позже объяснит Хорхе), кроме единственной драной диванной крышки на полу и шаткого стула рядом – в углу, прямо напротив сидящего в окне и глазам своим не верящего Берто, сверкала и блистала настоящая ударная установка.
«От радости в зобу дыханье сперло», – припомнилось кстати в муках вызубренное на подфаке университета, и впервые ясный смысл русской абракадабры нарисовался в возбужденном радостью сознании. Не успев словесно выразить все свои впечатления, Берто сжал коричневые кулаки и сказал вслух только: «Fantastica!». В этот же момент в дверях появился и замер с выражением ужаса на лице невысокий щуплый парень с красной банкой в руках.
Ровно три секунды Берто в окне и парень на пороге молча смотрели друг на друга. Затем парень, прижимая банку к груди, выкрикнул что-то нечленораздельное и кинулся вперед, словно бы собираясь выбросить Берто вон из окна.
Берто поспешно спрыгнул на пол.
– Quien eras tu? – спросил парень, внимательно разглядывая Берто и, видимо, успокаиваясь.
– Берто, с Кубы, меня сюда поселили, я поступил на мультипликацию, – с облегчением ответил Берто по-испански, протягивая руку для пожатия.
Рука была горячо сдавлена влажной ладонью незнакомца с банкой.
– А я Хорхе, оператор, из Мексики. Вообще-то на этом этаже живут художники, но я… Парень, как ты меня напугал, когда я зашел и увидел, что комната открыта и кто-то сидит в окне!
Берто, вежливо посмеиваясь, кивал курчавой головой, не решаясь сразу заговорить об ударных. Окончательно успокоившись и даже повеселев, новый знакомец жестом пригласил следовать за собой.
В прихожке, в уютно обустроенном под кухню закутке, Хорхе нажал на какую-то кнопку, и неоновые лампы ровно осветили длинный, крытый клеенкой стол вдоль стены, увешанной сковородками, ковшиками и прочей кухонной утварью. Хорхе поставил на стол свою банку, включил красный огонек электроплитки в углу и, усадив Берто на скрипучий стул, принялся хлопотать: бегать в ванную за водой, ополаскивать грязные стаканы и при этом непрерывно стрекотать на приятном слуху родном испанском.
– Здесь, в твоей комнате, жил один парень, испанец – мой друг и друг многих, Педро. Это он нарисовал на стенах падающий снег, ты видел?
Красная банка была раскрыта и обнаружила в себе аромат свежемолотого кофе. Хорхе, ухнув, стащил с себя взмокшую футболку и вытер ею влажный волосатый торс.
– Месяц назад, в июне, Педро выпрыгнул из окна. Да-да, можешь теперь представить, что я почувствовал: ушел, и комната была, как всегда, заперта, пришел – дверь настежь, и кто-то сидит в распахнутом окне! Я подумал, дух самого Педро вернулся, чтобы меня напугать. Ты знаешь, Педро любил устраивать розыгрыши.
Хорхе вздохнул, поставил на раскалившуюся спираль плитки кофейную джезву.
– Жить не могу без кофе, без настоящего. А в этой стране люди гоняются за растворимым в ярких баночках. Чего им тут не хватает, так это ярких банок, если ты меня понимаешь, парень…
Тонкие мускулистые ноги Берто – в джинсах, обрезанных по колено – отдыхали, блаженно вытянутые. Сославшись на больную печень, он отказался от предложенной сигареты и заранее – от кофе. Хорхе только пожал плечами, закурив ароматную «Клеопатру» с голубым фильтром.
– Когда ты пришел, я как раз ходил молоть кофе к одному парню – Гонзо из Колумбии. Он был самым лучшим другом Педро. До сих пор не может придти в себя, много пьет и всякое такое. Гонзо считает, что Педро кто-то специально толкнул в окно, но я думаю, это самоубийство. Педро был такой сумасшедший парень, ты не представляешь.
