Валентина Дмитриевна Гутчина
Школа
Специально для Берто из низенького холодильника «Саратов» Хорхе вытащил пакет молока и батон. Жадно кусая прохладный мягкий хлеб, запивая молоком, Берто мимо ушей пропускал безостановочный треп нового соседа, перешедшего на Россию в общем, на русских женщин – совсем, кстати, не бреющих ноги, абсолютно.
– Послушай, Хорхе, – вклинился он в первую же возникшую паузу, пока Хорхе набирал в легкие воздух, прежде чем перейти к рассказу о девушках с экономического факультета, – чья это там ударная установка, в комнате, э?..
Хорхе трагически взмахнул рукой.
– Это была штука Педро. Он здорово стучал, хотя девушкам внизу это не очень нравилось. Знаешь, он любил встречать рассвет и играть что-нибудь такое из «Пинк Флойд».
Берто в волнении отставил в сторону молочный стакан.
– Я тоже немного умею – дома на Кубе я играл в одной группе, мы пели свои песни, выступали на праздниках. А чья это установка сейчас?
– Она твоя, парень, если ты не против, – не отрывая напряженного взгляда от поднимающейся корки кофе в джезве на плитке, равнодушно отозвался Хорхе. – Во всяком случае, с тех пор как Педро нет, никто на нее не претендовал.
Сердце радостно заколотилось и, мгновенно напрягшись, ноги уже изготовились бежать в комнату, к барабанам и тарелкам, но Берто приказал себе продолжить дружеское знакомство, оставив барабаны на потом.
– Тебе придется попотеть, прежде чем твоя комната примет нормальный вид, – кивком головы приглашая следовать за собой, посочувствовал Хорхе, торопливо внося в комнату аромат кофе и сигареты, смешивая его с ароматом дождя из открытого окна. – Садись, где хочешь, но лучше на ковер – тогда можно будет представить, что мы в лесу на пикнике.
Хорхе поставил джезву на деревянную подставку и включил магнитофон, отправившись ополаскивать пепельницу.
Полулежа на зелени ковра, удобно пристроив под локоть ярко-желтую подушку, Берто, паря и улыбаясь, совершенно блаженно, бессмысленно слушал флойдовскую музыку – «Dogs of war» – песню о войне, о ненависти, с которой совсем не сочеталось ни его настроение, ни оживленные физиономии на немом телеэкране.
– Хорошо, я буду кофе, наливай, – беспрерывно улыбаясь, сказал он, когда вернулся Хорхе с мокрой сияющей пепельницей.
– Смотри, я не хочу, чтобы у тебя потом были проблемы, печень – это так неприятно, у моей тетушки из Панамы больная печень, – заметил Хорхе, по-турецки усаживаясь напротив Берто, аккуратно расставляя стаканы.
Берто беспечно махнул рукой, готовый рассмеяться просто так, не из-за чего.
– Подожди, не наливай! – вдруг не выдерживая, делая останавливающий жест ладонью, вскакивая. – Подожди, я только пойду, стукну пару раз и тогда – кофе, идет?..
Хорхе рассмеялся, согласно кивая.
Какие мысли теснились в голове и лезли вон, выливаясь в легком дрожании палочек, сжатых во влажных ладонях, когда, глядя на голубой квадрат окна, зеленоглазый мулат – тонкий и чуткий, как натянутая тетива лука, готовая взорваться полетом стрелы, несущей смерть или весть, – замер на кожаном сидении среди россыпи разнокалиберных барабанов и золота тарелок? Вот он дрогнул, нащупывая ритм, уже рождающийся в груди, в венах, в сердце, в этой новой комнате, новой жизни. Негромкий, четко различимый ритм бегущего под откос поезда, набегающей сильной волны, прозрачной зеленью обрушивающейся на берег, стремительно уносящей худого курчавого пацана с пляжей Барадеро в неизвестность зим, чужих лиц, языка, правил игры, в отчужденность лета, пахнущего пылью, раскаленным асфальтом, кожей такси.
Та-тата, та-тата, тата…
Короткие письма домой: трудности языка – учиться интересно – экзамены – мультипликация – «Мама, первый мультик будет посвящен тебе»…
Прилив и отлив, настигающая волна – прозрачный малахит – бегущий под откос поезд: вперед, вперед, что-то-будет-что-то-будет-что-то…
Хорхе со стаканом кофе в руке зашел в белую комнату, где по стенам шел, падал, замирая, желто-голубой московский снег, а за голубым окном капал теплый дождь.
– Слушай, а у тебя получается, – сказал он, плечом приваливаясь к дверному косяку, отпивая кофе, обжигаясь. – Педро сказал бы: «В кайф!»
Они выпили три джезвы кофе.
– Кайф! – с удовольствием произнесла Лейла, закуривая очередную сигарету, ласково улыбаясь сияющей Аде. – Как я прикалываюсь к вашим с Микушей ссорам, ты бы знала. Всегда ясно, что все равно вы сто раз помиритесь и помрете вместе где-нибудь на тибетском перевале.
Лейла печально вздохнула, подперев щеку кулаком.
– А вот когда у меня ссора с очередным любимым, это значит – пора разбегаться. У меня по жизни все такие ссоры, в которых ну ни на пяточку любви, одна ненависть.
– Видела бы ты лицо Микки, когда последний раз он чуть не сломал мне руку! – обиделась Ада.
–Ну что ты, – замахала на нее руками Лейла, – вы такие зайки, не деретесь, а тискаетесь. А вот что было у нас с Кико неделю назад – я тебе скажу, если б не мое пузо…
Ада, наморщив лоб, попыталась было вспомнить что-нибудь кровь леденящее из их с Микки отношений, но тут в буфет вошла бледная грустная девушка в желтой майке и вытертых джинсах, с рюкзачком – «задницей», волочащимся за ручки по полу. Мгновенно перед Адским взором пронеслись красочные кадры ялтинской осени: профилакторские корпуса, мадера на разлив и кофе за столиками на набережной. Ада открыла рот, несколько мгновений не могла подобрать слов, а потом крикнула: «Саша!»
Так неожиданно скоро меняется жизнь. После всех переживаний и мытарств Саша сидела рядом с заботливо суетящейся Адой напротив теплых Лейлиных глаз, взволнованно поглощала бутерброды с сыром и колбасой (все исключительно из кожаной Лейлиной сумки), обжигалась вновь заказанным двойным кофе, благодарно улыбалась и в паузах рассказывала свою печальную историю непоступления.
– На сорок страниц рассказов и один короткометражный сценарий из жизни панков. Я была так уверена, что все это пройдет, потому и не дергалась, а тут еще появился этот Супер-Билли, и поступление временно отошло на второй план.
Ада с Лейлой понимающе заулыбались – закивали.
– Сначала я думала, что вызов на экзамены вот-вот придет, к тому же Супер-Билли сказал, что экзамены во ВГИКе могут быть когда угодно, даже зимой. Короче, я протянула время, потом поссорилась с Супер-Билли и решила все-таки ехать без вызова. И вот…
– Труба, нужно было связаться со мной, я бы все узнала на кафедре, – всплеснула руками Ада.– Ты же знаешь нашу хваленую советскую почту – твои работы могли просто не дойти!
Саша понурилась, ложечкой помешивая кофе.
– Подумаешь, нашли из-за чего обламываться, – ласково щурясь на греющее через стекло солнце, проворковала Лейла. – Не успела на экзамены! Лично я в жизни не была студенткой Школы и чувствую себя неплохо. Я сто раз снималась во всевозможных учебных фильмах половины операторского факультета, написала миллион рецензий для киноведов-иностранцев и сценарных заявок – для режиссеров. Вся проблема в том, чтобы найти себе здесь мужа, ну или просто парня с комнатой. Лучше, конечно, иностранца, потому что наши или бедные, или все пропивают.
– О, Господи, – расстроилась Саша, переводя взгляд с легкомысленно рассуждающей Лейлы на весело скалящуюся Аду. – А если я не выйду тут замуж и ни в кого не влюблюсь?
– Не бери в голову, – успокоила Ада. – В чем-то Лейла права. Тебе нужно зависнуть тут на год, до следующих экзаменов. Походить вольнослушателем на занятия, примелькаться, чтобы тебя знали. Тогда и поступить будет легче.
– А где я буду жить? – все больше напрягаясь, поинтересовалась Саша.
– Вот я тебе и говорила про парня с комнатой, – захихикала Лейла, туша окурок в стакане, поднимаясь, потягиваясь.
Ада также встала, на ходу допивая свой остывший кофе.
– Пошли, сегодня обширная программа на ночь. Все должно решиться как-нибудь само собой.
Из окон наверху сотый раз за день Махалия пела Гершвина.
А дело шло к вечеру. Никос сказал:
– Ну, что ж, жить можно, хоть и не Париж.
Збыш, взволнованно сопя, с шумом открыл окно, впустив теплую свежесть и звон трамвая – подышал, вернулся к дверям и молча поволок тяжелые сумки-чемоданы в угол у окна.
Ослепительно пуста была комната, только сложенная диванная крышка торчала у белой стены. Никос упал на нее, вытянув по полу длинные палки ног в голубых джинсах, классически продранных на дочерна загорелых коленках.
Збыш потоптался у окна, глядя на цветной горох народа, хлынувший от остановки к вагонам подошедшего трамвая.
– Мне нравится без мебели, – чуть в нос негромко произнес он, поворачиваясь в комнату. – Будем спать на полу в спальных мешках, а стены обязательно разрисуем, что-нибудь красивое.
И Збыш, закурив, дымком сигареты изобразил в воздухе абрис «красивого».
– Дурак, – дружелюбно отозвался Никос.– Мебель мы натащим со всего общежития или вытрясем из этого жида-коменданта. «Спать в спальных мешках»! А если я девушку приведу? А письма домой писать или, к примеру, жрать?
Збыш заулыбался, радуясь солнышку, высохшему дождю, перспективе еды и девушек.
Никос ударил себя по коленям.
– За работу, Польша! Будем охлаждать напитки, – и пошаркал стоптанными не зашнурованными кроссовками в ванную.
– Приколись, – тут же раздался оттуда его восхищенный голос, – здесь ванна сидячая, размером с квадрат Малевича. Тащи водку и пиво!
– И две бутылочки шампанского для дам охладим, – хлопотливо засуетился Збыш у развалившейся под окном сумки, полной алкоголя.
Никос на всю мощь включил холодную воду, пошарился в поисках пробки, нигде не нашел и, стянув с себя майку, заткнул ею сливное отверстие. Глядя как бурно набирается вода, он зевнул, почесал в паху и как раз получил из рук Збыша первую партию водки.
– Кинь платье!
– Тише ты! Держи.
Еврей на цыпочках прокрался к двери и прислушался.
– Моются они там что ли?
Длинная Вера хмыкнула.
– Холодной водой? Мой друг, горячую воду вчера отключили. Но, конечно, если они моржи…
Она встала и, двигаясь, как рыбка в воде, натянула свое зеленое платье-майку на голое тело. Дождь за открытым окном окончательно высох и в комнату беззвучно упал наклонный столб вечернего красноватого солнца, идущего на посадку. Еврей, наскоро задраив шорты, пересек столб как рентгеновский луч, наклонился над низким диванчиком и аккуратно застелил его атласным малахитовым одеялом. Обнаружив рядом на полу свернувшийся розовый комок трусов, поддел его босой ногой и отбросил Вере.
– Не забывай, ради Бога.
Вера хихикнула и принялась кокетливо-долго надевать предмет туалета.
– Шамиль, ну чего ты дергаешься? Вот подумаешь, оставил бы себе на память – если я, конечно, тебя на себе не женю.
– Не женишь, – огрызнулся Еврей, нервно расчесывая свои длинные черные волосы индейца Джо. – Неужели не понятно – тут новые соседи вселяются, иностранцы, фиг знает, что они подумают, если увидят тебя и твои трусы у дивана.
– Они поймут, что к ним ты приставать не будешь, – удовлетворенно улыбаясь широкими розовыми губами, Вера уселась на краешек низкого дивана (голые руки-ноги были ослепительно-золотисты) и, свесив набок спутанные желтоватые волосы, закурила. – Расслабься, видела я в Школе твоих новых соседей. Нормальные ребятишки, вот увидишь, как тут у вас будет весело. Держу пари, что сейчас они остужают в ванной водку и все такое.
Еврей мимолетно просветлел, почесал затылок и глубоко вздохнул, словно готовясь к прыжку. Он подошел к двери, оглянувшись на Веру, сделал ей знак сдвинуть колени вместе и открыл дверь.
Как внезапно и нежно розовеет летний вечер, бросаясь из горячего золота дня в набегающую тень ночи! Ева сидела в кресле-качалке Риты и смотрела в окно, выходящее на север, на места, где Яуза и вдалеке зелень Лосиного острова. Солнце садилось там, на другой стороне общежития, а здесь, в незаметно потемневшей комнате, был виден лишь багрово-розовый отсвет в воздухе, на деревьях и в стеклах посылающих огненный СОС окон.
Где-то далеко, в Болгарии, в Софийском аэропорту, целовали и обнимали Риту родители, а, может, они все вместе уже садились в машину и ехали домой, и Рита забывала печаль по мифическому Диего, всего-то что попросившего у нее спички на пятачке перед школьным буфетом.
Где-то далеко, в Белоруссии, в городке под Минском, мама, должно быть, варила грибной суп со шкварками и смотрела на календарь и говорила: «Завтра в это же время Ева будет уже в пути».
Поезда, поезда, железно-смазочный запах прокуренных тамбуров, грохот колес на шатких стыках вагонов, скоростные картинки за окном. Домой, домой… «Послезавтра в это же время я буду уже дома», – сказала сама себе Ева, но не почувствовала ничего.
– Сварить кофе? – спросила громко, как будто Рита была еще здесь или плакатный Сэмюэль Беккет на стене мог дать утвердительный ответ. Вместо того кто-то постучался. Ева, обрадовавшись, кинулась открывать дверь.
Тонкий мулат («Вот где цвет настоящего кофе!»), робко улыбнувшись, кивнул буйно-курчавой головой и, напряженно округлив светло-зеленые глаза, заранее страшась соприкосновения с великим и могучим русским языком, выговорил густым баритоном:
– Извините – э – девушка с Куба, здесь – один парень Мексика – Селия – сценариста – э?
– Вы хотите сказать, что ищите кубинку Селию со сценарного, вам Хорхе из Мексики сказал, что она здесь живет, да? – тонким голоском пай-девочки расшифровала Ева, сочувственно кивая.
Незнакомец благодарно кивнул, радуясь, что больше ничего не потребовалось объяснять.
– Так Селия давно уехала на каникулы – сначала к тетке в Испанию, а потом домой на Кубу, – продолжила Ева, отступая назад и жестом приглашая парня войти и быть гостем.– А вы с землячкой хотели познакомиться? Заходите же!
– Я – нет, время, много работа, – категорично-испуганно открестился Берто, понемногу пятясь, ни в коем случае не желая мешать своим визитом такой красивой высокой девушке.
Ева, оживившаяся было перспективой поболтать с кем-нибудь под кофе и гренки, обиженно поджала губы, и светлые глаза ее стали прозрачно-холодны.
– Ну, как хотите, я в общем-то не навязываю свое общество, просто мы могли бы попить кофе и…
Такое количество малопонятных быстрых русских слов, нанизанных на высокомерно-учтивую интонацию, совсем напугало гостя. Жестикуляцией изобразив, что не пьет кофе из-за больной печени, кивая, он попятился в откровенном бегстве.
«Подумаешь – печень, у меня тоже печень,» – раздраженно захлопывая дверь, подумала Ева, взяла с полки золотистый цилиндр албанской ручной кофемолки, засыпала в нее кофейных зерен и принялась крутить ручку.
«Русалка, настоящая русалка, – взволнованно шаркая пляжными шлепанцами, думал Берто, мимо лифтов направляясь к лестнице. – Первый мой мультик будет точно – «Русалочка». Сделаю красиво, с музыкой, почище диснеевского».
В это время один из лифтов с грохотом раскрылся, заставив Берто машинально обернуться. Из лифта, охорашиваясь, вышел грациозный Антоша.
«А вот и принц, мать его так, марикон! – презрительно сощурился Берто, всем нутром чуя пидараста. – Что и говорить, если даже в этой стране…»
Антоша, вполголоса мурлыча песенку, прошел, не взглянув на Берто, к двери блока одиннадцать-ноль-три и принялся в очередной раз безуспешно звонить этим гадам Ад и Микки.
Над общежитием Школы стояла Ночь. Цветом сливаясь с ночью, огромный гладкий кот Сабах сидел на краю ограждения крыши – достойно обернувшись хвостом, зелеными ясными глазами глядя на город внизу.
Бескрайний, иссиня-черный город – неровная поверхность огней, пунктирно обозначающих рельеф выступов многоэтажек и страшных пропастей между ними – и еще более глубокое небо той же черной синевы, наполненное беззвучно улыбающимися звездами – все это волновало Сабаха не больше, чем тусклые запахи из кирпичных отдушин. И все же на краю крыши общежития полуночников он сидел и смотрел.
Отчего люди не спят? Беспечно несут ночную стражу, не чувствуя головной боли и выворачивающей зевоты – чтобы курить, выкуривать тонны сигарет, пирамиды маленьких картонных коробочек, дающих сизый дымок, запах и горький привкус во рту. Чтобы думать, ходить по комнате, по желтым длинным коридорам, подниматься с этажа на этаж в светящемся вздрагивающем лифте, чтобы видеть и познавать лица, чтобы к утру их любить или забыть или утратить. Чтобы ловить бабочки-слова и прикалывать их булавкой к бумаге, запоминать и переиначивать, и пить с друзьями, и видеть ночь, как она есть – с огнями, запахами и молчанием, и смотреть в темное окно, сквозь свое призрачное отражение, и видеть смену цветов неба ближе к рассвету, когда расходятся друзья и засыпают любимые, и среди застывших мыслей и переполненных пепельниц кончаются сигареты. Какая привилегия – не спать по ночам и видеть то, что никогда больше не приснится.
Сабах невесомо спрыгнул с барьера ограждения и скользнул в глухое пространство черной лестницы.
– …Если хочешь, можешь выбрать другую кассету, что ты любишь, – любезно предложил Микки, наблюдая, как тихо и серьезно Саша рассматривает спинки прозрачных аудиокассет, выставленных на полке рядом с книгами.
– Не нужно, я люблю «Квинов», – покачала головой Саша и возвратилась в свое кресло, немея от присутствия малознакомого молодого человека под два метра, огненновзорого и патлатого.
«Квины» пели «Bohemia rhapsody» – музыка, под которую так приятно расслабиться. Ада, готовя кофе, вся сияла и светилась.
– Мик, Лейла и Кико пригласили нас сегодня к ним.
После примирения взаимные взгляды и улыбки обоих не знали границ нежности и умиления.
– Ах, как это хорошо, когда возвращаются друзья, и люди снова видят лица друг друга, – произнес Микки, с невыразимым чувством глядя на Аду. – Я тоже видел Кико у Гонзо, он сказал, что завтра они улетают навсегда. Это правда, что у Лейлы вот такой живот?
Ада с энтузиазмом подтвердила.
– Честное слово, я тоже хочу быть папочкой, – нараспев произнес Микки, протягивая к любимой руки.– Подойди ко мне, Ад мой, я хочу тебя поцеловать.
Саша целомудренно зарылась в стихотворный томик Эдгара По, неловко перескакивая с одной строки на другую: «…то было жаркой полночью… не ты, но… блеск…»
– Кофе! – над самым ухом крикнула Ада, с трудом перекрывая разбушевавшихся «Квинов». – Я положила три ложки сахара. Хватит?
Саша отбросила стихи и жадно глотнула. Горячий и крепкий.
– Хватит, спасибо.
Микки блаженствовал, по-турецки сидя на широком, крытом клетчатым пледом диване, загадочно манипулируя с длинной пустой «беломориной».
– Ты куришь кайф? – громко, через музыку, спросил он Сашу.
Саша растерянно посмотрела в его сторону и увидела свое бледное отражение в оконном стекле (в роли занавесок с багетки свисало блестючее сари).
– Кайф? В смысле, наркотик?
– Труба, какой это наркотик, – негромко смеясь, возразил Микки, пустой гильзой папиросы быстро зачерпывая зеленоватый порошок, крошечной горкой насыпанный на его влажной ладони. – Анаша, план, травка – стимулятор творчества.
Ада, прихлебывая кофе, утвердительно кивнула, широко улыбаясь, сверкая чисто-голубыми безоблачными глазами.
– Трава улетная, чуйка.
– А плов с анашой ты пробовала? – добивая Сашу ее провинциальной неиспорченностью, осведомился коварный индус. – Сейчас Кальян принесет. Я сам хотел приготовить, но времени совершенно не хватает, а завтра мы летим в Индию, это такая труба, ты же понимаешь. Вся посуда куда-то подевалась – не знаю, может быть, тебе удастся навести у нас порядок.
И с этими словами Микки галантно преподнес Саше туго забитый косяк.
– Не знаю, останусь ли я здесь, – заметила Саша, неумело раскуривая косяк, в смысле, наркотик. – Я тут никого не знаю, наверное, лучше сразу уехать после вас, вернуться домой и готовиться к следующему году. Меня ведь и вахтеры тут не пропускают. Сегодня такая рыженькая тетка забрала мой комсомольский билет.
– Ерунда, скоро ты все узнаешь, – смеясь над Сашиными манипуляциями с косяком, заверила Ада. – Ты куришь его как простую сигарету! А через вахту надо идти уверенно, говорить, что поступила на первый курс и студенческий еще не получила. За лето к тебе привыкнут и перестанут цепляться. Но рыжая Эльза – это труба, она всех знает в лицо. В ее дежурство нужно просто не выходить – она меняется через каждые четыре-пять дней.
Саша, притихнув, мотала на ус новые правила и премудрости.
– Может, я все-таки уеду.
– Посмотришь, – отвечала Ада, доставая из письменного стола бутылку водки. – Вместе с кайфом – улетно. Давайте, пока никого нет – за встречу.
Микки передал Аде дымящийся косяк, поднялся и ножом умело срезал водочную крышечку.
– Водка – это такая гадость, – сообщил он, разливая зелье по стаканам,– но иногда совершенно необходимо хорошенько надраться.
«Квины» щелкнули и смолкли. Несколько секунд стояла звенящая тишина, в течение которой Саша, не узнавая, смотрела на свое отражение в почерневшем окне. Ада подошла к магнитофону и, не глядя, поставила новую кассету.
– «I`ve gonna leave you», – с первых же аккордов безупречно отгадал Микки, лихо опрокидывая стакан водки и улыбаясь Саше. – Очень печальная песня о любви. «Baby, baby, I`ve gonna leave you» – ты понимаешь по-английски?
– Понимаю, – кивнула Саша, болезненно передергиваясь от водки, готовая расплакаться, рассмеяться или вылететь в окно вместе с дымом.
Открылась дверь, и в пронзительных гитарных пассажах появился длинный конопатый парень с огромным казаном в руках.
– Кальян! – пронзительнее Планта закричала Ада, взмахивая косяком, передавая его Саше. – Это Саша, знакомься, она будет тут жить, пока мы в Индии.
Саше понравилось, как галантно Кальян сложился вдвое, чтобы пожать ей руку и повторить свое имя: «Кальян, очень приятно». С ним хотелось быть откровенной, тем более что в пальцах снова дымился свежий косяк, пахнущий лесным летним костром.
– Не знаю, останусь ли я, бейби, бейби, я все-таки уеду, уйду, оставлю тебя, так нужно – печальная песнь о любви. Я никого здесь не знаю, видишь ли, Безобразная Эльза сцапала на вахте мой комсомольский билет – краснокожую книжицу – правда, у меня еще есть профсоюзный, я ведь полкурса проучилась на инязе, ты знаешь? Но все равно – лучше просто никуда не выходить из общежития, свернуться калачиком и плакать. Ты-то хоть понимаешь по-английски? Могу перевести вот эту строчку: «Бэйби, бэйби, я уйду, уеду, оставлю тебя» – или что-то в этом роде.
Оказалось, однако, что ничего подобного Саша не говорила, или говорила, но совершенно беззвучно, и смотрела в прозрачность нового стакана водки, в то время как Кальян расхваливал свой анашинный плов, Ада гремела тарелками, а Микки улыбался, повторяя темными губами: «Baby, baby, I`ve gonna leave you» и тряс блестящими кольцами волос, и играл на невидимой гитаре соло не хуже Джимми Пейджа, а от паров волшебного плова все стало медленно и плавно перемещаться к потолку, правее люстры.
Весело и странно было наблюдать, как в розовом отсвете люстрового плафона Ада, хохоча, бултыхается, пытаясь передать тарелку плова вниз, в бестолковые Сашины руки, зажившие собственной жизнью. Кальян со своей тарелкой и водочным стаканом радостно висел рядом с Адой, и в конце концов там же оказался и Микки, возлежащий на диване, и все они принялись есть плов и гонять косяк по кругу, и каждый раз, когда пытались протянуть его вниз, Саше в кресло, терпели полное фиаско, орали, хохотали и плюхались, как поплавки в воде.
– Вот не думала, что все будет так здорово, так весело. Я уже думала, что уеду, уйду, оставлю этот город, потому что, бэйби, печальна песнь о любви и никого, а главное, на вахте – опоздала, Супер-Билли.
Возникло откуда-то лицо кавказской национальности – нос, глаза и все прочее, да в белом воротнике, с пером берет и шпага – и сразу принялся щелкать пальцами, как кастаньетами, перед Сашиным лицом:
– Бить или не бить? Вот, понимаешь, в чем вопрос!
– Ха-ха-ха! – покатилась со смеху Саша, а за ней и все трое там, наверху.
– Вернись! Вернись!
– Нет уж, я уйду, уеду, оставлю тебя, потому что…
Лицо обиделось, это точно, а все держались за животики, не остановишь.
– Жорик, не обижайся…
– Ах, так тебя зовут Жорик, а то я все «лицо» да «лицо». И на что же ты обиделся? Ужасно все печально, но ведь никто никогда не желает обидеть.
Жорик исчез, а вместо него появился грациозный молодой человек с зализанными назад волосами, звонко хохочущий.
– Ах, вот как – Жорик и «Гамлет»! Умора, ха-ха-ха!
– Кто там упал из окна? Чушь это, сердцем чую, что кто-то его…
– Кофе! Кофе!
Горячий и крепкий.
– Я три ложки сахара положила, хватит?
–Хватит, спасибо. Как это там: «Скажи мне что-нибудь по-немецки» – «Ich liebe dir» – «Не «dir», а «dich» – «А теперь посмотрим, как эти придурки в Школу пойдут».
– Да я убью его, лядова пидараста!
– А-а! Спасите, помогите!
– Вспомнила! Плагиат, граждане, это же веселое чаепитие из «Мери Поппинс»!..
Микки, гремя, порылся в кассетах и поставил негромкого Криса Ри. Ада выключила из розетки закипевший электрочайник и, радостно скалясь, с глазами по ту сторону васильковых полей, наклонилась над Сашей:
– Вернись, вернись! Кофе. Я три ложки сахара положила, хватит?
– Хватит, спасибо.
Горячий и крепкий. Обжигающий.
– Сколько можно пить кофе? Готова поспорить, что все это уже было – эпизод с кофе.
– Труба. Мы не пили кофе с тех пор, как Кальян притащил свой плов. Что, улетела?
Стало совершенно ясно, что время материально и состоит из кубиков: кубик вперед, кубик назад – перестановочка. Нужно поставить каждый точно на место, тогда получится какой-нибудь рисунок – хрюшка или зайчик.
– Значит, мы еще не пили кофе, только что? А что там с Жориком и таким зализой?
– Облом, Жорик так обиделся, труба как неудобно. Нужно было остановить его, Микки!
– Да, но, Ад, зачем смеяться над его акцент, я тоже имею акцент, а он старался, это его любимая роль.
– А Антоша! Один «паровозик», и он уже полез признаваться в любви Кальяну.
– Да я убью его, лядова пидараста! – взревел Кальян, вскакивая и снова садясь.
Саша слушала, как кубики медленно встают на свои места.
– А что там с немецким языком? Я с кем-то спорила как говорить…
– Вот уж не знаю, с кем ты спорила. Я только видела, что ты стала совсем маленькая, как чайная ложка, закатилась куда-то в угол кресла и смотрела на всех печальными глазами.
– Глазами чайной ложки.
Микки встал и подошел к открытому окну. О, какая там была ночь с этим черным цветом синего оттенка и всеми звездами! Микки наполовину высунулся наружу и посмотрел вверх.
– У Гонзо-Кико-Лейлы, кажется, очень весело, – объявил он в комнату. – Если не ошибаюсь, они слушают Дюк Эллингтон и что-то едят, потому что запах чувствую улетный.
Ада и Кальян тут же разом вскочили и принялись кричать, что нужно скорее идти туда, потому что ведь всех приглашали и там, наверное, много народу и весело.
– Они сегодня скупили пол-Елисеевского магазина и рынка, – сказала Ада, взволнованно закрепляя разъезжающуюся «молнию» джинсов. – Мы с Сашей помогали Лейле тащить эту сумку – там такие классные консервы и всякая колбаса…
– Какой интересный плов, – заметила Саша, задумчиво обрывая Адскую гастрономию. – Я съела целую тарелку, а есть хочется еще сильнее.
– Это из-за травки, – объяснила опытная подруга. – После алкоголя бывает сушняк, а после травки – свиняк, есть ужасно хочется.
– Айда, айда, я хочу сыра, колбасы, нормальной еды, – с казаном в руках направился к дверям Кальян. – Я нормальный человек, я не наркоман, пусть этот плов едят Кико и Гонзо – я знаю, они приколятся.
Микки выключил магнитофон и в наступившей тишине, обведя всех восторженным взглядом, произнес (скрученные черные пряди падали на лицо, закрывая правый глаз):
– Какие мы хорошие – Ад, Саша, Кальян и даже я!
– Микки! – умилилась Ада.
Сари на окне воздушно поднялось, махая вслед – гулкий стук, шелест шагов, топ, шарканье, голоса и смех.
– Тебя я видел раз, один лишь раз…
«Кого видел?»
– Как интересно: всю ночь в поезде я читала стихи По и размышляла, что же меня ждет. Я думала, все будет как-то по-другому и сейчас вижу, что мечтала о чем-то скучном и пошлом, а на самом деле все гораздо лучше.
– Что ты там все время шепчешь?
Вдруг оказалось, что Ада летит рядом, по спирали матово-желтого бесконечного коридора. Мелькающие впереди Микки и Кальян с казаном в руках вдруг свистнули и исчезли в мигнувшем лифте.
– Ах так! – рассердилась Ада. – Ну, я им устрою!
Саша вслед за ней полетела вверх по лестнице, невесомо паря над ступенями. За стеклянной стеной молчала все та же ночь – черно-синяя, с красно-желтыми огнями, беззвучная.
– Куда мы бежим? – едва поспевая за стремительной Адой, поинтересовалась Саша.
– К Лейле и Кико, – Ада, не останавливаясь, проскочила в коридор мимо метровых цифр масляной краской, извещавших, что этаж никак не пятнадцатый, но тринадцатый.
Они подошли к блоку тринадцать-ноль-три и замерли, прислушиваясь: за дверью, украшенной набитыми в виде закрытых ставен досками, звучало что-то крайне тяжелое.
– Странно, дверь похожа на Еврейскую, но я точно знаю, что у него нет магнитофона – один самородок из Калуги разбил его в прошлом году, – заметила Ада, пробно пихаясь. Дверь оказалась открытой.
– Все-таки неудобно, может, лучше позвонить? – проговорила Саша, чувствуя, как сами собой закрываются тяжелые веки.
Ада, глядя на нее, захихикала, наблюдая как стекает, смываясь, Сашин грим застенчивой неискушенности – вот уже она качнулась, хмыкнула, хрипло засмеялась и заметила:
– Труба, кайф какой улетный – что-то я ни во что не въезжаю…
После двух водок у Збыша было видение: из пыльного полированного ящика, на котором сидел абсолютно черный незнакомый кот, выплыло облачко с нарисованным скрипичным ключом и нотами. Збыш по дивану подполз к Еврею, вяло сопротивлявшемуся ласкам длинной Веры, и негромко спросил:
– Твой кот?
– Какой кот? – удивился Еврей, стряхивая Веру и поднимаясь с дивана.
Никос, разлив водку по стаканам, лично оформил в единственный фужер шампанское и поспешил преподнести его покинутой, для чего опустился перед ней на колени и попытался произнести речь.
– Самое прекрасное в женщине, на мой скромный взгляд…
– … Да вот же, на ящике.
Еврей в недоумении посмотрел в направлении Збышевой руки и не увидел никакого кота.
– Нет у меня никаких котов, а это, между прочим, не ящик, а колонка, только старая.
– … Ким Бейзингер – просто кукла, а у тебя такой особенный цвет глаз и потом – одухотворенность. Позволь, я тебя нарисую.
– Меня Еврей рисует.
Еврей и Збыш подошли к колонке – и действительно, никакого кота и в помине не было.
