Валентина Дмитриевна Гутчина
Школа
– Был у меня магнитофон, – с пьяной сентиментальностью сметая с колонки пыль, вздохнул Еврей. – В прошлом году его топором порубал один тут, по пьяни.
– Правда? – восхитился Збыш, широко улыбаясь. – А, может, получится подсоединить к этой колоночке мой плеер? Я думаю, что с музыкой…
– Я спрашиваю, кто пить за вас будет, эй, вы! – гаркнул Никос, только что получивший звонкую пощечину за попытку поцелуя.
Раскрасневшаяся и чудо как похорошевшая Вера, недобро улыбаясь Никосу в затылок, поднялась с неприличного для ее мини дивана и устроилась в зеленом кресле между диваном и столиком, заставленным стаканами и остатками угощенья. Еврей со Збышем послушно оставили колонку и расселись на диванчике, разобрав стаканы.
– Выпьем за любовь и взаимопонимание! – с пафосом произнес Никос.
Вера фыркнула и отпила несколько глотков из фужера, закусывая шоколадными конфетами из красивой коробки.
Залпом выпили водку.
– Сейчас будет музычка, – утирая рукавом красногубый рот, пообещал Збыш и убежал в другую комнату к своим чемоданам.
– А вот что интересно, – задумчиво хрустя маринованным огурцом, нетвердо выговорил Еврей, сквозь ресницы поглядывая на Никоса, усмехаясь, – какой ты грек, если так хорошо говоришь по-русски, да и вообще весь такой свой.
– Я русский греческого происхождения, – с достоинством пояснил Никос, закуривая, осторожно поглядывая на Веру. – Мне было пятнадцать, когда предки свалили из Ташкента в Грецию. Так что все советские понятия, как ты понимаешь, в моей благодарной памяти. Греки никак ко мне не привыкнут – или я к грекам. Хотя, слов нет, Греция – рай земной.
Вера небрежно протянула руку к своей симпатичной сумочке на полке над столиком и достала пачку «Ким».
– К Вашим услугам, – любезно изогнулся Никос, не помнящий зла, предупредительно поднося зажигалку к длинной белой сигарете в розоватых, с перламутром, губах.
– А мне вот тоже интересно – какой ты еврей, если ты Курватдинов?
Вера злорадно хохотнула. Еврей стрельнул у Никоса сигарету и, вздохнув, закурил.
– У меня отец еврей, они с матерью давно в разводе, вот она и нагрузила меня своей татарской фамилией. Всю жизнь скрывал, что отец еврей, а тут с этой Перестройкой быть евреем стало круто. Прикинь, даже документы подделывают, чтобы в Израиль свалить.
– Наслышан, – кивнул Никос, боковым зрением наблюдая, как Вера кроит насмешливую мину, разглядывая свои холеные пальчики.
«Нос у него большой, вот что плохо»
– Приколись, столько бабок отдал, чтобы сменить материну фамилию на отцовскую, и облом – все равно все знают меня как Курватдинова, а не Лихтенштейна.
– Ну, определенного успеха ты все-таки добился, – растягивая слова, вставилась Вера. – Теперь практически все зовут тебя Евреем.
Никос, не теряя надежды, улыбнулся ей.
«Будь я на месте этого Лихтенштейна, я бы взял ее сейчас за щиколотки…»
Что-то напевая себе под нос, появился Збыш, нагруженный кассетами и проводами, опустился на колени перед колонкой и принялся чего-то там возиться.
– У нас будет музыка? Великолепно! – захлопала в ладоши Вера, чувствуя себя неотразимой под страстным взглядом Никоса.
«Как все-таки обидно, что Шамилька совсем не умеет ревновать»
Тонкой струйкой выпуская сигаретный дым, покачивая ногой в плетеной босоножке, Вера поглаживала свою золотистую гладкую коленку и смотрела, прищурясь, как Еврей встает, подтягивает шорты и шаркает к черному квадрату окна.
– У кого это там музыка? – Еврей перегнулся через подоконник и задрал голову. – Наверное, Гонзо опять укурился.
– Укурился? Анаша? – подскочил Никос. Отбрасывая в сторону свой окурок, глядя на многозначительно улыбающуюся Веру. – Здесь курят травку, да? Это можно устроить?
– Здесь можно все, – сказала Вера, длинными пальцами туша сигарету в пепельнице.
В этот момент грохнули «Цеппелины», и Збыш сам подскочил от неожиданности, торжествующе обводя всех синим взглядом. Никос дернулся и с чувством изобразил ломки гитариста. Вера дерзко улыбалась – нога на ногу – и Збыш сказал себе, что еще немного, и он увидит какого цвета у нее…
В восторге он крутанулся, выкрикнул вместе с Плантом: «O, baby!», и дверь распахнулась, и на грудь ему упала девушка с рыжей челкой и блуждающей улыбкой. В этот момент сознание Збыша сделало энергичный скачок вперед, заставив миновать стадии удивления, знакомства и приглашения на танец. В следующий момент он уже крепко обнимал незнакомку и, улыбаясь, что-то слушал и говорил.
– Эта песня практически бесконечна, – ничему не удивляясь, сказала Саша возникшему из воздуха приятному красногубому блондину. – И, наверное, это может означать только одно: нужно уйти, уехать, оставить тебя прямо сейчас.
– Это только песня, она не про нас, – успокоил ее Збыш, ощущая волнение от того, что ладонь в его ладони стала теплеть, и чайные глаза, смотрящие сквозь него, недоуменно возвращаются откуда-то из прекрасного далека, рассматривая его близкое незнакомое лицо.
– Труба, Еврей, я была уверена, что это пятнадцатый этаж, мы ведь все шли к Гонзо и компании, а Микки с Кальяном сбежали лифтом, – кричала где-то кругом Ада, и Никос уже разливал всем водку и усаживал ее на диванчик рядом с собой, отчего Вера захмурилась.
– Интересно, что эта песня как будто внутри меня, она была еще прежде – в поезде и даже раньше, ее слушал Супер-Билли, и с тех пор она словно приклеилась ко мне и стала частью меня. А, может, это я – только часть песни? Хотя, не удивлюсь, если все это мне только снится.
– Нет-нет, не снится, потому что я сам подключил свой плеер к этой колонке и вставил первую попавшуюся кассету, а это оказались «Led Zeppelin», – глядя прямо в глаза Саше, негромко произнес Збыш («голосом детских спален!»), ведя ее на пятый медленный плавный круг в направлении открытого ночного окна.
– …Мне – водку, – говорила Ада, веселясь от того, что Никос уже обнимает ее за плечи и, безусловно, с верой смотрит в будущее. – Саша, тебе чего – водки или шампанского?
«Видел бы Микки, куда сейчас отправилась рука этого носатого»
– Нас приглашают выпить, – сказал, улыбаясь, Збыш, и Саша удивленно огляделась и увидела сидящих на низком диванчике с высоко задранными коленками, радостно скалящихся Аду, обнимающего ее смуглого парня, потом еще одного, длинноволосого, похожего на хиппи, поглаживающего с самым рассеянным видом голые загорелые ноги длинной девицы с желтыми волосами, рассевшейся в кресле с фужером и конфетой в руках. Девица левой рукой облокачивалась о стол, по другую сторону которого стояло еще одно, точно такое же зеленое кресло.
– Но это же не Микки! – воскликнула Саша, оказавшись в этом самом кресле, чувствуя волнение обнимающей чужой руки.
– Какой еще Микки? – нахмурился Никос под удивленным Сашиным взглядом, сердясь, что вместо ответа Ада безостановочно хохочет.
– Сбежал от нас лифтом, – от души веселясь.
– Ад, представь нам свою подругу, – щурясь и улыбаясь, поигрывая фужером с пузырящимся шампанским, томно произнесла Вера.
– Это Саша, – громко объявила Ада, и все любопытно на Сашу уставились. – Она опоздала на вступительные экзамены, но будет пока ходить вольнослушателем, чтобы поступать на будущий год. На сценарный – она труба какая талантливая.
Саша подняла глаза и увидела совсем близко другие – ярко-синие, с поволокой.
– Ты просила шампанское, – сказал Збыш.
– Так кто такой Микки? – не унимался Никос.
Опрокинули стаканы с водкой.
– Давай лучше потанцуем, – предложила раскрасневшаяся Ада, поднимаясь и приводя в порядок «молнию» на джинсах.
– У меня, кажется, совсем поехала крыша, – наблюдая, как нетвердо задвигались в медленном танце Ада и Никос, заметила Вера, бросая взгляд на Еврея. – Нет ли у тебя чуть-чуть травки?
Пряча пустую водочную бутылку в стол, Еврей отрицательно покачал головой.
– Тогда пойдем варить кофе, – Вера решительно поднялась и за руку утянула его в кухню-прихожку, осторожно прикрыв за собой дверь.
«Труба»
Ада, чуть отстранясь от качнувшихся к ней сухих узких губ, тихо засмеялась. Никос улыбнулся и быстро поцеловал ее в нос. Смеялась, смеялась.
«Какие глаза – совершенно голубые. Ада – русский Ад»
В кухне-прихожке Вера включила свет (синяя голая лампочка под потолком), поставила рычажок электроплитки на «тройку» и приказала Еврею налить в кофейник воды. Наблюдая за его заплетающимися ногами, нетвердо переступающими порог ванной, она спросила, в очередной раз закуривая:
– Интересно, ты меня совсем не ревнуешь?
Еврей включил холодную воду и первым делом подставил под струю разгоряченное лицо.
– К кому?..
– …Как тебя зовут? – спросила вдруг Саша, не зная куда деваться от вида целующихся посреди комнаты Ады и Никоса.
– Збышек, то есть Збигнев, а Никос зовет меня Збышем, – ответил Збыш, облизывая пересохшие губы, неотрывно глядя на удивленный изгиб ее рта.
– Ты – поляк, – строго нахмурилась Саша.
– Естественно, – ответил за приятеля Никос, переполненный чувствами, пламенный и чуткий, как чиркающая спичка. – Збыш, дай зажигалку.
Музыка громыхала. Плант пронзительным голосом делал свечу, уплывая к седьмому небу. Ада и Никос стояли под плетеной люстрой голова к голове и, покачиваясь, прикуривали от одной зажигалки.
– Я пересяду, кресло освободилось, – напряженно произнесла Саша, высвобождаясь из больших и надежных Збышевых рук. Он потянул ее назад.
– Я сам уйду, если хочешь.
Обиженно порозовев, поднялся, пружинисто отошел к распахнутому окну и, подтянувшись, сел на подоконник – сцепив руки, улыбаясь.
«Подумаешь»
Саша тоже покраснела и уставилась в пол.
Дверь открылась, и из прихожки появились длинная Вера с дымящимся кофейником в руках и Еврей с розовым фонарем. Яркий верхний свет потух. Еврей скинул кроссовки-лапти, прошелся босиком по темному глянцу диванчика и пристроил фонарь в углу.
Загорелся мягкий матовый свет – ночной, бросающий на лица интересные тени. Саша подняла глаза и посмотрела на Збыша в окне. Он сидел на фоне чернильницы неба – крепкий, белоголовый, со стрижкой-кисточкой – и улыбался ей своим красногубым ртом.
– Ради Бога, не сиди так в окне, – разливая кофе по стаканам, громко сказала Вера, тут же переводя взгляд на Сашу, дружески улыбаясь. – У нас тут совсем недавно один классный парень таким вот образом упал с двенадцатого этажа.
– Кто упал? – поинтересовался Збыш, уже пристраиваясь на полу у Сашиных ног, головой касаясь ее колен.
В расставленных на столике стаканах дымился черный кофе. На какое-то мгновенье смолкла музыка. В тишине на лицах лежали темно-розовые тени от фонарика.
– Я уже слышала сегодня эту историю, – хмурясь ускользающей памяти, сказала Саша.
–Дело в том, что, возможно, я была последней, кто видел Педро живым, – наслаждаясь собственным томным голосом, произнесла Вера, легко скользя розовым пальчиком по обжигающей грани кофейного стакана. – Я была у него; мы немного покурили кайф, послушали музыку – у Педро был совершенно великолепный холодный джаз, а я как раз писала сценарий о джазменах. В общем, все невинно. И вдруг он совершенно неожиданно полез мне под юбку. Это был нонсенс, нечто абсолютно невероятное для наших с ним отношений. Разумеется, я обиделась и ушла.
Ада выразительно хмыкнула.
– Я слышала, на подоконнике нашли окурок «Мальборо», а не косяк, – заметила она насмешливо.
– Подумаешь, труба какая, – пожала плечами Вера. – Всем известно, что когда кончались папиросы, Педро забивал анашу в свои «Мальборо» – в этом они с Гонзо были абсолютно одинаковы.
«Съела?»
«Кажется, она действительно воображает себя Ким Бейзингер»
– А, я вспомнила – ты же рассказывала про этого Педро в буфете мне и Лейле! – разрядила обстановку простодушная радость Саши.
– Какой Лейле? – встрепенулся Еврей. – Лейле?!
– Она сюда придет? – равнодушно пробормотал Никос, обжигаясь кофе, плотно прижимаясь коленом к коленке Ады.
– Какая Лейла, я говорю?! – снова заорал Еврей, вскакивая.
Шумный пассаж Джимми Пейджа накрыл первый взрыв голосов и воплей. В распахнувшуюся дверь ворвались блаженно-радостные: беременная Лейла в платье цвета пламени, Кико с растрепанными пшеничными усами, вращающий огненными зрачками Микки, мгновенно оценивший совмещенные коленки Ады и Никоса, бледноногий Гонзо в красных трусах и майке, с зелеными очками на носу, неуклюжий Кальян, все по пути задевающий-опрокидывающий, а также миниатюрный, радостно подпрыгивающий Хорхе, без угрызений совести оставивший в одиночестве комнаты, где все время идет снег, ничуть этим не огорченного Берто.
Волна взметнулась и обрушилась на песок, разметав всех по комнате, доверху заполненной великой музыкой. Хохочущий Еврей, подхватив Лейлу в кружение, восторженно пялился на ее живот, отчего она зашлась зефирным смехом и долго не могла отвечать на вопросы.
– Может быть, я всем буду мешать, но хочу немного тут посидеть, – с тигриной кротостью заявил Микки, присаживаясь на диванчик рядом с Никосом и приятно рдеющей от пикантности ситуации Адой.
– Микки, почему вы сбежали от нас с Сашей? – лукаво погрозив пальцем, произнесла она медовым голосом, осторожно отодвигая от Никоса коленку.
– Но я вижу, Ад, ты очень этому рада.
Никос смекнул, что к чему, и нырнул в сторону, очутившись рядом с томно улыбающейся Верой, через столик угощающей Сашу шоколадными конфетами. Саша, жуя конфету, поглаживала черного котищу, пристроившегося на ее коленях, явившегося невесть откуда, холодно взирающего на розовое ухо Збыша у Сашиных колен.
Збыш смотрел на безумие вальса беременной девушки с хохочущим Евреем, на склоняющееся откуда-то сверху бледное лицо с зелеными кружочками вместо глаз. Лицо улыбалось, белая рука протягивала толстую тугую папиросу – то ли Збышу, то ли Саше. Збыш обернулся и увидел, как черный кот вальяжно спрыгивает с Сашиных колен.
–Опять анаша, – покорно улыбаясь, сказала Саша, принимая косяк, и, обращаясь к Збышу, добавила, светски указывая косяком, как указкой, на бледное склоненное лицо Гонзо:
– Правда, этот парень похож на Эдгара По? Хотя, если честно, не знаю, какого цвета у него глаза и никогда не видела самого Эдгара Аллана, но, видите ли, я читала его стихи в переводе Бальмонта и нахожу его вдохновеннее Брюсовского, не смотря на то, что утверждается, будто у Брюсова он точнее.
Збыш согласно улыбался где-то внизу, жадно и любопытно следя за вздрагивающей в Сашиной руке папиросой, рисующей дымом корабли и дальние башни монастырей.
Зеленоочковый тип задвигался, засуетился; тяжело опираясь о Сашины коленки, уселся на пол рядом со Збышем, беспрерывно болтая что-то на непонятном испанском языке.
– Гонзо, меня зовут Гонзо, – произнес он, наконец, по-русски, протягивая руки для пожатия одновременно и накрест Саше и Збышу. – Режиссер. А вы? Совсем новый лицо, мать вашу.
Збыш торопливо представился, путаясь в ударениях и смешно произнося звук «л», отчего Саше, сравнивающей польский и латиноамериканский акценты, вдруг безумно захотелось смеяться. Вместо этого она строго посмотрела на сияющего Збыша и, передавая ему косяк, взяла на себя труд предупредить:
– Это анаша, в смысле – наркотик, чревато привыканием. Очень опасно. Я уже много сегодня курила, но на меня это почему-то не действует совершенно.
Гонзо, запрокинув к потолку зеленые очки, беззвучно расхохотался, а Збыш, сделав короткую энергичную затяжку, прыснул в кулак, посмотрел на Сашины улыбку и глаза, поцеловал в розоватую скулу и сказал тихо, смеясь: «Проклятые наркоманы». Саша тоже рассмеялась и тут только заметила, что исчез с колен черный кот.
Кот, помотавшись под ногами танцующих Лейлы и Еврея, вспрыгнул на плечо низко сидевшего на диванчике Кико, в то время как соседний Хорхе произнес «За наследника Кико!», выпил свой стакан и повернулся к застывшему с полным стаканом в руке приятелю.
–
Cono! Este es el gato Pedro!
Не все так испугались, как пружинкой взметнувшийся Хорхе с округлившимися от страха глазами. Ада подскочила, в восторге схватила кота на руки, поворачиваясь к Микки, все еще дующемуся за Никосовы коленки.
– Труба, Микки, помнишь, как мы хотели сразу его забрать, но он куда-то исчез? Мы берем его – Сабах, Сабах, котяра, будешь у нас жить?
Кико глубоко вздохнул и, ни на кого не глядя, залпом опрокинул свой стакан.
– Кико, тебе плохо? – опустилась рядом на корточки, участливо заглядывая в глаза, слегка хмельная Лейла с дымящимся косяком в пальцах.
Кико задумчиво посмотрел на свои руки.
– Мы сегодня про него говорили, в буфете, – проговорил он медленно, улыбаясь ее озабоченному лицу. – Я рад, что он появился. Всегда любил его, ты знаешь.
–Кайф, теперь у нас будет черный кот. Саша согласна приглядеть за ним, пока мы не вернемся, – сообщила Ада и дождалась от Микки ответной улыбки.
Збыш приподнялся, одной рукой опираясь о Сашины колени, посмотрел через сутулую спину Кальяна на улыбающуюся Аду с Сабахом на руках и заявил Саше, что кот – тот самый, что сидел у нее на коленях, а до того – на колонке, вдруг бесследно исчезнув.
Еврей, сосредоточенно затягиваясь косяком, сделал круг по комнате и остановился перед Збышем и Сашей.
– Значит, все-таки кот на колонке был, сидел кот? – произнес он, начиная потихоньку смеяться. – А я думал, ты, Збыш, пьян. Но теперь вижу, что кот был, потому что это Сабах, кот самоубийцы, такие на все способны.
– Коты очень таинственны, – взволнованно поведала Саша, не в силах сосредоточить взгляд на ком-то отдельном. – Коты живут в параллельном мире, другом измерении – я могу нарисовать.
– Давай, – согласился Еврей, качнувшись, как озерный камыш от ветерка в сумерках.
Рядом очутилась длинная Вера с загорелым золотом рук и ног. Обняла Еврея сзади, ткнулась подбородком ему в плечо, заставив невольно поежиться. Еврей медленно закрыл глаза.
– Почему кончилась музыка? – весело крикнула Ада, гладя Сабаха, стриженым затылком чувствуя прощающий взгляд Микки.
Збыш тихо ахнул и бросился ставить Тома Уэйтса.
– Будем рисовать? – спросила Вера, из-за Еврейского плеча сверху вниз глядя на застывшую в кресле Сашу.
Еврей открыл глаза.
– Нет. Рисовать котов, входящих в другое измерение, очень опасно.
Взревел Том Уэйтс.
– О, Том Уэйтс! – воскликнула Вера, томно закатывая глаза, покачиваясь вместе с Евреем.
Снова появился быстроглазый чернявый Хорхе и, заслонив от погрустневшей Саши Збыша, легкомысленно болтающего о чем-то с хохочущей Лейлой, сказал…
То есть, совершенно неважно, что он сказал, потому что Никос отправился в туалет, где ему пришлось долго возиться с дверной ручкой, открывая и закрываясь, а Ада, полулежа на диванчике, целовалась с окончательно простившим ее Микки, а рядом, чувствуя себя не совсем удобно с высоко задранными коленками, сидел Кико, куря переданный ему уходящим Никосом косяк, лениво поглаживая усы, с неприязнью думая о красногубом поляке, развлекающем шутками Лейлу, о ночи цвета индиго, о нашедшемся Сабахе и открытом окне… В это время Вера, мягкими розовыми губами со съеденной губной помадой захватывая тонкое смуглое ухо Еврея, горячо шептала ему призыв пойти в душ, а Гонзо в зеленых очках сидел в кресле через столик от Саши и, прижимая к себе равнодушного Сабаха, зарываясь в короткий бархат шерсти тонким носом, перешептывался с ним по-испански, бесконечно спрашивая: «Quen lo empujo, Sabah, quen lo empujo?», и вглядывался в зеленое стекловидное тело кошачьих глаз – холодных, не желающих ответа; а Кальян, получив от Кико мешочек с травкой и благославение, сидел по-турецки в углу дивана на изумрудном атласе одеяла и ловко, молча, без мысли, без слова, забивал новый косяк взамен выкуренному и выброшенному в распахнутое окно лететь в ночь, где светилось затаенно окно на пятнадцатом – потому что оставшаяся одна во всем абитуриентском блоке Нина, подобрав ноги, сидела на диване и, стараясь не думать о глупом предложении сниматься в кино, читала Борхеса в малиновом переплете, а мысли ее путались, переплетались – съемки в Крыму (роль немой), челюсть киногероя, собственная фамилия в списке зачисленных на отделение кинодраматургии – и совсем не касались Черепа, который как раз бродил по желто-освещенным, гудящим лампами дневного света коридорам общежития, поднимался и опускался в дребезжащем лифте и пешком по черной и белой лестницам – все в безуспешных попытках встретить ее, девушку с условным именем королева Гвиневера, с глазами синими, как вечерний снег, бесконечно идущий в комнате на двенадцатом, где никак не мог уснуть бессонный Берто, в который раз поднимающийся с диванной крышки, садящийся на дерматиновый табуретик ударной установки, глядя в окно – тихое в ночи – в которое выбросился тот, чей дух наверняка еще был здесь, в звенящем золоте тарелок, чьи мысли и голос еще не стерлись с этих стен, навеки записанные поверх нарисованного снега – и Берто дрожью барабанов выводил тревожный, нарастающий ритм: ритм бегущего под откос поезда, набегающей на золотистый песок волны – стекловидного тела, похожего на кошачий глаз – и этот четкий негромкий ритм не давал спать Еве, корчившейся на узкой железно-панцирной кровати этажом ниже, закрывавшей глаза и слышавшей стук колес поезда, отвезущего ее завтра домой, домой… Она хотела закрыть окно – но тогда будет слишком душно, невыносимо, лучше слушать стук колес, покачиваясь в такт стремительному бегу поезда, нервно вздрагивающему на стыках. Домой, домой, домой…
… Хорхе что-то говорил и уже по-особенному смотрел на Сашу, как будто обращаясь только к ней, единственно, но это был бессовестный обман, Сашу снова надули – подмена, подлог, провокация – а Збыш все еще болтал о чем-то с Лейлой, а она все хохотала – но она же беременная и улетает в Испанию! – но важно ли это на самом деле?..
– Посмотрите: обязательно каждый раз, когда я глажу Сабах, он поднимает хвост совершенно перпендикулярно, – медленно произнес Кико, гладя Сабаха, глядя на смеющееся круглое личико Лейлы. – Наверное, так он хочет сказать мне, что его спина закончилась?
«Когда-нибудь я ее убью»
И тут оказалось, что в пальцах снова это, сладко дымящееся, а на коленях черный Сабах, бежавший сначала от Гонзо, потом от Кико, несущий весть Збыша.
– Тебя я видел раз, один лишь раз. Ушли года с тех пор, не знаю сколько, – произнес Сабах, ничего не говоря, но так внятно, как будто прошли века и пора осмыслить свершившееся – пристально глядя в туманные Сашины глаза, слово-в-слово передавая мысли вроде бы Збыша, который не мог отлучиться от дамы в интересном положении, но скоро будет.
– Мне чудится, прошло немного лет. То было знойной полночью Июля; – Саша кивнула, благодарно улыбаясь Сабаху за то, что передал, не забыл за все время ни слова, и, подойдя к окну, посадила его на подоконник, сама облокотившись рядом, вдыхая тепло, черно-синий цвет (и надежду!), и ровный свет Луны, и четкую геометрию звезд, и чьи-то каблучки по асфальту, и голоса, и ночную акустику (и надежду!), и запах еще не просохшего дождя на деревьях, на темном мерцающем асфальте, и вчера, и сегодня – и надежду…
Кивая и длительно моргая тяжелыми ресницами, она передала ответ через отражающие кристаллы кошачьих глаз:
– Зажглась в лазури полная луна, с твоей душою странно сочетаясь, она хотела быть на высоте и быстро шла своим путем небесным, – Саша протянула руку вперед, к Луне над черными крышами, силясь объяснить все как можно более понятно. – И вместе с негой сладостной дремоты упал на землю ласковый покров ее лучей сребристо-шелковистых, прильнул к устам полу-раскрытых роз…
«Полу-раскрытых роз» – где-то это уже было…»
Под хриплую, зябкую песню Уэйтса медленно двигались в танце Кико и Лейла – ее маленькое лицо с ласковыми глазами у него на плече, его сухие белые руки на красной ткани ее платья, а между ними – свернувшийся зародыш ребенка в ее загорелом животе.
– И умерли в изнеможенье розы, их души отлетели к небесам, благоуханьем легким и воздушным…
Кто это сказал – Кико или Збыш, стоящий так рядом у открытого окна, что Саша видела трещинки на его губах – улыбающихся – и появилось внезапное ощущение тихо приложенного к спине влажного полотенца.
– В себя впивая лунный поцелуй, с улыбкой счастья розы умирали, – не двигаясь, глядя в глубину ее глаз.
Мелькнули и пропали где-то в розоватом полумраке комнаты, наполненной музыкой и голосами, зеленые стекла Гонзо, его тонко улыбающийся рот; потом Сабах потянулся, слегка потерся о Сашино плечо и, ворча, спрыгнул на пол.
– И очарован был цветущий сад – тобой, твоим присутствием чудесным…
Действительно, совсем не пахло анашой или табаком – это пахли розы, хотя на полке над столиком в керамической пыльной вазе стояли всего лишь луговые ромашки и сиреневые стрелки Иван-чая – все собрано на берегах Яузы Евреем во время меланхолической прогулки на Лосиный остров.
«Но это совершенно не важно, что стоит в вазе – главное, чем это пахнет»
– Какая ночь, – сказал, улыбаясь, Збыш, глядя синими-синими глазами.
– В такую ночь глупо сидеть в комнате.
Возвращаясь словно откуда-то издалека, Саша, опасаясь смотреть в незнакомое пристальное лицо, огляделась и увидела: тонкие улыбающиеся губы Гонзо, сидящего в кресле, что ближе к окну – незагорелые ноги вытянуты, бледный овал лица в зеленых слепых очках повернут к Саше, к Збышу, к лениво спрыгивающему с подоконника Сабаху, направляющемуся по заляпанному разноцветными красками полу под ноги нежно обнявшимся, медленно покачивающимся в танце в розовом слабом свете Лейле и Кико, похожим на кораблик, приближающийся ко сну; как раз за ними – открывающаяся дверь и входящие, смущенные и довольные друг другом Вера и Еврей, неплохо расслабившиеся в ванной, где всего-то что через стеночку впал в тяжелое оцепенение Никос, не сумевший открыть дверь с этой хитрой ручкой-запором, бессильно опустившийся на прохладный унитаз, забытый всеми; а Микки с Адой, лежа на диване, обменивались благожелательными взглядами и влажными поцелуями между затяжками одной на двоих сигареты; а Кальян в углу дивана, вздернув худые длинные колени, лежал, глядя в потолок голубыми, ясно раскрытыми глазами; а Хорхе на корточках перед низким квадратом столика, с дымящимся косяком в одной руке на отлете, задумчиво сооружал себе бутерброд из остатков пиршества растерзанного натюрморта.
– Вся в белом, на скамью полусклонясь, сидела ты, задумчиво-печальна, и на твое открытое лицо ложился лунный свет, больной и бледный…
Пристальным взглядом, улыбкой, Збыш, плавными витками поднимавшийся в головокружительное будущее и увлекая за собой Сашу, закурил и сел на подоконник, спиной к открытому пространству окна.
«Кто это сказал: « Ради Бога, не сиди так в окне»?»
– Меня Судьба в ту ночь остановила, Судьба, чье имя также значит Скорбь, она внушила мне взглянуть, помедлить, вдохнуть в себя волненье спящих роз…
– …Высота десять тысяч пятьсот – как слышно, прием, – пробормотал, мучительно морщась, покачиваясь с крепко зажмуренными глазами, Никос на унитазе в ловушке туалета.
Вера уселась в кресло у дивана, всплеснула руками на жалкий бутерброд Хорхе и принялась что-то быстро говорить, поднимаясь, заглядывая на полку над столом, доставая свертки сверху и снизу, из столового нутра, начиная ловко нарезать хлеб и колбасу и сыр.
– И не было ни звука, мир забылся, – глаза-вишни падали в прохладу глаз Кико – зеленоватая гладь с кубиками льда, – и он шептал ей что-то на маленькое ухо с золотой сережкой, и она тихо улыбалась.
–Людской враждебный мир – лишь я и ты…
«И наш ребенок, Эрнесто, Кико, милый!»
– … двух этих слов так сладко сочетанье!
Саша, подтянувшись на руках, села на подоконник рядом со Збышем.
– Не спали я и ты, – Микки оторвался от плывущего, сияющего розовыми бликами Адского лица, не отводя восторженно блестящих глаз от рисунка матовых век и летящих бровей.
– Я ждал – я медлил…
Збыш что-то сказал и странно приблизился, отчего сразу же нарушилось мировое равновесие.
– Пойдемте на крышу встречать рассвет, – спрыгивая с подоконника, неожиданно и буднично сказала Саша.
– И в миг один исчезло все кругом (не позабудь, что сад был зачарован!)
(На пятнадцатом этаже Нина захлопнула Борхеса, вслух повторив цитату из По: «Ah! bear in mind the garden was enchanted!»)
– На крышу? До рассвета еще далеко, мы все там уснем, – воскликнул Еврей, входя в комнату со свежеополоснутыми стаканами для нового чаепития.
– Ну и что же, что уснем, – неожиданно поддержала идею Вера. – Спать под звездами, по-моему, просто великолепно, можно взять с собой пледы.
– Это кайф, Саша, – блестя глазами, мягким бархатом проговорил Микки, не выпуская из смуглых рук руки Ады.
(«Высота десять тысяч семьсот», – отчитался Никос кафельному полу туалета).
– Темно ли на крыше или нам будут светить звезды? – отрешенно пробормотал Кико, слегка отстраняя Лейлу, теребя ус.
Лейла, тепло смеясь, захлопала в ладоши.
– Мы возьмем с собой фонарики и пледы. У кого-нибудь есть фонарики?
– Труба, – поежившись, улыбнулась Ада.
– Не нужно никаких фонариков, – буднично-отстраненно проговорила Саша, глядя в пол на цветные пятна краски. – Мы разведем на крыше костер и будем ждать зарю.
Безучастный Гонзо вдруг вскочил на ноги, подхватил хмурящуюся Сашу («Он хотел меня поцеловать?») и закружил по комнате.
– Muchacha fantastica, сумасшедший, я сразу это понял по глаза – глаза El Greco, мать вашу!
Он оставил Сашу рядом с пританцовывающей Лейлой и, подпрыгнув, коснулся рукой потолка.
– Мы сделаем костер на крыша!
– А если будет пожар? – кисло улыбнулся Хорхе.
– Значит, так хочет Бог, – отозвался беспечный Гонзо, живчиком вертясь-пританцовывая на месте.
Тут все одновременно повскакивали, заговорили и задвигались.
– Я видела кучу старых подрамников на кухне пятого этажа, – возбужденно жестикулируя, сообщила длинная Вера.
(«И вот угас жемчужный свет луны, и не было извилистых тропинок, ни дерна, ни деревьев, ни цветов, и умер самый запах роз душистых в объятиях любовных ветерка…»).
Збыш отошел от окна, присел на корточки перед замолкшим плеером у колонки, на которой снова возник черный Сабах. Збыш вздохнул и почесал у кота за ухом, приговаривая: «Сабах, Сабах!»
(«Я падаю, падаю, – мучительно выговорил Никос, беспомощно и невесомо опускаясь в ослепительную бездонность. – Кто-нибудь выпустит меня отсюда? На помощь!»)
Ада, заняв центр комнаты, формировала отряды добровольцев.
– Там есть такой бетонный плита! – тряся руками перед ее лицом, орал Гонзо.
– Все равно, – твердо заявила Ада, – лучше разводить костер в большом железном ведре, так безопасней. Я знаю, ведро есть в восемьсот пятнадцатой, у Глума, он мне ключ от блока оставил.
